На пепелище гражданской войны явственно проступали контуры нового «порядка», прославленного стараниями большевистской пропаганды и советской историографии как «военный коммунизм», в котором вынужденная бедность якобы компенсировалась железной организованностью и безупречной дисциплиной. Реально же условия жизни «маленького человека» в то время были, очевидно, принципиально иными, чем рисовала советская апологетика. Неподдающееся воображению современного человека запустение среды обитания и деградация материальных основ жизни дополнялись управленческим хаосом и двусмысленностью принципов и механизмов распределения катастрофически «съеживавшихся» запасов самого необходимого. С карточной системой «классового» распределения продуктов и принудительной моделью организации труда, насильственными реквизициями и террором в деревне и городе причудливо соседствовали рынок и вольные цены, предпринимательская активность и торговые операции, едва скрываемое недовольство советской властью, в том числе в стенах советских учреждений, и взрывы яростного сопротивления ее распоряжениям в селах и станицах. Жизнь по-прежнему была полна опасностей, ход ее — неясен, будущее — непредсказуемо.
Полтора года кульминации «военного коммунизма» с середины 1919 до начала 1921 г. прошло для уральских жителей под знаком центральной проблемы, которая вот уже несколько лет становилась все более острой, несмотря ни на смену режимов, ни на обещания каждой вновь утверждающейся власти. Этой упрямой проблемой являлось обеспечение населения продуктами питания и предметами первой необходимости. Поступательное падение их производства и разрушение системы их свободой циркуляции приводили к тому, что «...в дни торжества материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос».[1101] Решение проблемы снабжения невероятно осложнялось неразвитостью системы аккумуляции и перераспределения продуктов и отрицательным отношением населения к реквизиционной модели пополнения их государственных запасов. Борясь против свободной торговли как «пережитка прошлого», «военно-коммунистический» режим не мог изобрести иной альтернативы, кроме насильственного изъятия продуктов у производителя, которое тяжелым грузом ложилось на крестьянские плечи.
Любопытные наблюдения о взаимосвязи состояния управленческого аппарата, эффективности реквизиционной политики и настроений и поведения крестьянства сделал в октябре 1919 г. агитатор 3-й Армии. В его докладе было отмечено, что когда по территории Среднего Урала летом 1919 г. проходила Красная армия, ее «...ждали с великим страхом, а не с радостью...», вспоминая мародерские выходки «красных» партизан в 1918 г. Страх вскоре сменился симпатией, однако, по его мнению, ее не следовало распространять на советскую власть: «красные» войска проходили, не оставляя после себя налаженного аппарата управления, не чиня препятствий свободе торговли, не осуществляя систематических реквизиций хлеба. У крестьян могла возникнуть иллюзия, что их наконец-то оставили в покое. Однако вскоре она была развеяна:
«В то время, когда начались реквизиции хлеба у крестьян, с заводских рынков совершенно исчез хлеб. Крестьяне, боясь реквизиций, не повезли хлеб на рынок, и уездные местные власти не поспели и до сих пор создать мало-мальски годного продовольственного аппарата...».[1102]
В итоге в октябре 1919 г. свободной торговли хлебом не было, поскольку она была запрещена, а своих запасов продовольствия у властей не имелось. Крестьяне предпочитали гноить хлеб или варить из него самогон, а государственные хлебозаготовки становились, по терминологии автора доклада, «боевой задачей дня».
Для эффективного функционирования реквизиционной системы, помимо прочего, не хватало надежной информации о крестьянских запасах. Власть была вынуждена полагаться на авось, требуя по максимуму, чтобы получить хоть что-нибудь. В конце 1919 - начале 1920 г. в Вятской губернии хлебная разверстка составляла 3,5 пуда на каждый, в том числе детский, душевой надел. Местная партийная газета предостерегала от уравнительных реквизиций, от которых прежде всего пострадала бы менее состоятельная часть деревни. «Кулаки» же в скором времени смогли бы продавать беднякам часть своих, значительно более солидных, запасов, по 700 и более рублей за пуд.[1103]
Анализируя в марте 1920 г. недавно прошедшие на Южном Урале крестьянские восстания, заседание ответственных работников Уфимской губернии отметило среди их причин непомерность заданий по разверстке. Их несоответствие реальным возможностям крестьян коренилось в информационном голоде: разверстка рассчитывалась по статистическим данным 1917 г. (!), так как никакими более поздними сведениями об уфимской деревне власти не располагали.[1104] Между тем, крестьянское производство зерна за три года существенно сократилось.
В 1920 г. произошло очередное, на этот раз наиболее радикальное снижение производственной активности крестьянства. Частное письмо из Пермской губернии за 2 мая 1920 г. отражало массовые настроения деревни:
«Мы пока здесь живем и работаем, но не по-старому, например: сейчас сев, на поле мало очень народа, сеют против прошлогоднего половину и менее, что нас ожидает в 21 году, не знаю, поля не засеяны и не обработаны. Слышны разговоры — для себя хватит».[1105]
Видимо, крестьянство надеялось на случай, никак не ожидая, что «красные» решатся на широкомасштабные и жестокие реквизиции и наберутся достаточных сил для их осуществления. Во всяком случае, апогей насилия над крестьянством, пришедшийся на позднее лето 1920 г., был воспринят ими как нечаянное, но неодолимое бедствие.
В национальных районах — в Вотской автономной области и в Малой Башкирии — реквизиций не ждали еще и потому, что эти регионы летом 1920 г. постигла жестокая засуха. Так, в Аргаяшском кантоне дождей не было семь месяцев:
«Еще в середине лета 1920 года в черноземной здесь по преимуществу почве на возвышенных местах от бесконечно палящих лучей солнца можно было видеть голое, выгоревшее пространство, с зияющими на нем черными извилистыми, вершковыми в диаметре трещинами».[1106]
В высохших озерах жители собирали солончаковую озерную траву для прокорма скота.
Представление о страшном лете 1920 г. дают отрывки многочисленных крестьянских писем из разных мест Урала, посланных служившим в Красной армии близким родственникам и перехваченных пермским и вятским отделениями военной цензуры. Эти простодушные свидетельства крестьянского горя не требуют комментария:
Оханский уезд, 6.1920:
«Хлеб, скот берут, за землю берут 112 рублей [за] одну десятину... натуральный и подоходный налог. А вы чего-то спите, взяли [бы] все в свои руки, а то кто-то распоряжается нами и все берут беспощадно».
Екатеринбургская губерния, 1.08.1920:
«Жизнь действительно — полный беспорядок, людей замучили эти проклятые коммунисты, в Урал гонят рубить дрова и в подводы, отбирают скот, почти все стараются съездить за хлебом в Казань, а коммунисты по дороге грабят, последнее сваливают. Покосов тоже нигде не дают. Вообще от наших коммунистов жизнь стала невозможной».
Оренбургская губерния, 2.08.1920:
«Дорогой сын, у нас здесь дерут с пяток до головы, берут все: хлеб, скот, шерсть, масло, яйца, хлеб берут весь до фунта, а шерсть делят пополам, яйца семь шт[ук] с десятка, а я ездила в Бреды, там этой шерсти навалено несколько пудов, если она нужна, то сперва нужно убрать ту шерсть, которая есть у них, а потом уже брать у нашего брата-крестьянина. У нас они отбирают последний фунт, а там гниют тысячи пудов, то они не видят».
Оханский уезд, 6.08.1920:
«У нас в деревне беспорядки, пришли раз солдаты и увели у нас корову молоденькую, накладывают очень большие налоги. Если есть в амбаре пуд муки, то полпуда отбирают. Не знаем, как и жить, очень плохо... [...] Слово сказать сейчас нельзя, а то арестуют. Еще у нас отбирают картошку и яйца. Петя, эта власть очень плохая».
Оханский уезд, 9.08.1920:
«У нас хлеба взяли по пуду с души, масло взяли по 3 фун[та] с коровы, яиц по 4 с чел[овека]. Теперь опять просят корову, 12 коров с общества, сена триста пуд[ов]. Так что Вы, Терентий, жизнь свою на фронте проводите, а здесь нас разорили до конца, за что Вы страдаете на чужой стороне?»
Чердынский уезд, 9.08.1920:
«У нас отбирают масло насильно, 4 фун[та] отдали, и хочут взять корову, отбирают хлеб 2 снопа на 3-й, или картошку 2 ведра, нам 3-е, или так же и репу. Масло взяли все, нам не оставили, а если масла нет, то велят занять да отдать, и гонят ехать, если не поеду, то буду арестована. Федя, у нас опять стало как в прошлом году, не знаю, кому пожаловаться».
Пермь, 21.08.1920
«Хоть страду сняли, а пользы нет опять. Хлеб отбирают. Эх, какая пришла наша жизнь несчастная. Тятя, как-нибудь хлеб берегите, спрятайте. Какая пришла наша жизнь, не дадут нам пожить весело, так и проживешь ни за что, и не стало ничего своего, все обирают».
Вятский уезд, 29.08.1920:
«Все с нас теребят, только отдай, нам ничего не дают: ни кос, ни серпов, ни железа, ни гвоздей, ни керосину, ни спичек, ни соли, ни сахару и ничего. Надсадили, дрова рубили и возили на железную дорогу».[1107]
Реквизициям в деревне не видно было конца. В декабре 1920 г., за три месяца до замены продразверстки налогом, из Вятской губернии обреченно писали: «Беда с житьем — все теребят коммунисты: отдай, да коммунисты наехали злые».