Объектом реквизиционной политики во второй половине 1919-1920 гг. были и городские жители. Так, в ночь с 27 на 28 августа 1920 г. была произведена облава в Челябинске с целью взятия на учет продовольственных запасов горожан. Были реквизированы припасы муки, за вычетом пуда на едока и трехмесячной нормы в соответствии с продовольственной категорией. В итоге многие обыватели лишились права на получение продовольствия за сентябрь-ноябрь.[1131]
Факты свидетельствуют, что и в городах реквизиционные службы находились в состоянии хаоса, вследствие чего распределительная система в городах, подобно бездонной бочке, поглощала или бессмысленно губила значительную часть изъятого у населения добра. Примером тому служат результаты обследования хозяйственной части Челябинской губчека, доклад о которых поступил в губком РКП(б) 20 марта 1920 г. В нем анализировались отчетность, учет и распределение имущества, описывались склады и их состояние, инвентарь и его учет. В докладе отмечалось, что хозяйственной отчетности просто нет, «имеется масса имущества, на которое отсутствуют приходные документы». К какому периоду оно относится и сколько его, документально выяснить не представлялось возможным. Особо подчеркивалось, что «агентура недостаточно точно фиксирует в протоколах обыска отбираемые вещи». В делах не имелось подлинных протоколов обыска, учет конфискованного имущества не проводился. Имевшееся на складах губчека имущество расходовалось по трем статьям — выдавалось сотрудникам чрезвычайной комиссии за наличный расчет по формальной и явно заниженной оценке, передавалось им во временное пользование, направлялось в другие советские учреждения, причем в первое время существования выдачи осуществлялись исключительно своим работникам.[1132] «Самоснабжение» — термин, рожденный в первые годы советской власти и служивший эвфемизмом понятию «расхищение» — продуктами питания и вещами осуществлялось в губчека в неограниченном количестве.
Завхоз грозной организации предоставил к ревизии помещение семи складов, однако 2-3 марта 1920 г. были случайно обнаружены еще пять кладовых губчека, о которых он, как оказалось, не имел ни малейшего представления. Эти брошенные склады с вещами и продуктами были отчасти опечатаны, причем настолько небрежно, что по печатям невозможно было определить их хозяев, отчасти стояли не опечатанными. Содержимое складов представляло собой печальную картину:
«Во всех складах имущество было свалено в кучу, вместе с шелковыми и меховыми вещами лежали сырые кожи, сахар, чай, ломаные и разобранные велосипеды, электрические принадлежности и прочее... Меховые и другие вещи были частично изъедены крысами и молью. Говорить о распределении товаров и их сортировке не приходится, так как это считалось излишней роскошью».[1133]
С учетом инвентаря дело обстояло не лучше, чем с учетом вещей, поступающих в результате обысков. По итогам проверки было предложено провести детальную ревизию хозяйственной части губернской ЧК и с этой целью создать постоянно действующую комиссию, а также предать суду ответственных работников губчека «за допущенное ими преступно-небрежное отношение к хранению и учету имущества, составляющего собственность республики».
Однако легкомысленное отношение к обобществленному имуществу не поддавалось искоренению. Осенью 1920 г. челябинские чекисты отмечали, что в губсовнархозе «царит хаос»; заведующий складом сырья сгноил более 500 кож и потворствовал спекуляции спиртом. Заведующий пищевым отделом того же учреждения не уберег от мороза 11 вагонов картофеля, который в итоге сгнил.[1134]
Граница между халатностью и сознательным должностным преступлением была размыта. Комиссия по ревизии деятельности уфимских заградительных отрядов в сентябре 1920 г. констатировала:
«Помещения складов на Оренбургской и Вавиловской пер[еправах] непригодны, как в отношении сохранности продуктов, так и в пожарном отношении. Продукты не пересылаются на приемные пункты, иногда слишком подолгу, так что получается загрузка складов... [...] Книги ведутся очень плохо, т.к. агенты делают слишком много помарок и поправок. Книги не прошнурованы, плохо пронумерованы и не заверены. Приходно-расходная — не отвечает своему назначению, т.к. в нее заносятся не все операции. Документы на сданные продукты существуют не все... [...] Учесть неправильные действия отрядов можно только при наличии фактов преступления; в противном же случае это совершенно невозможно».[1135]
Политика реквизиций была примитивна, как дубинка троглодита. Она предоставляла широчайшие возможности для произвола и всевозможных злоупотреблений. Оборотной стороной ее неэффективности стала жалкая распределительная система, для большинства населения едва покрывавшая потребности нищенского, полуголодного существования.
После национализации торговли большевистское государство попыталось извлечь из острой продовольственной проблемы пользу, приучая население к принципам распределения будущего коммунистического общества. В марте 1919 г. декретом СНК были созданы потребительские коммуны, к которым приписывалось все население местности. К осени 1919 г. городские кооперативы в каждом городе были объединены в единые потребительские коммуны, руководимые горпродкомами. Однако «коммунистический рай» в городах был более чем сомнителен. Карточная система распределения была крайне ненадежна: население до момента выдачи продуктов не имело ясного представления, что, в каком количестве и по каким ценам будет продаваться, и даже после объявления дня и ассортимента выдачи не было уверено, хватит ли продовольствия на всех. Планировать домашний бюджет, ориентируясь исключительно на пайковую систему, было невозможно.
В условиях нараставшего дефицита продуктов питания властям не оставалось ничего иного, как идти по пути урезания норм потребления. В Вятке постановлением коллегии губпродкома хлебный паек 2-й категории с 1 февраля 1920 г. был сокращен с одного фунта до 2/3 фунта в день, и все советские служащие, кроме ответственных работников, работающих без ограничения времени, переводились во 2-ю категорию.[1136] В Челябинске, где сосуществовали две кооперативные организации — «Центросоюз кооперативных обществ» и «Областной союз кооперативов» — в марте 1920 г. лишь мука и дрожжи продавались по твердым ценам всем категориям населения, в то время как по полфунта сыра и постного масла на карточку (по ценам, соответственно, 24 р. и 7 р. за фунт) получали исключительно обладатели талонов 1-й категории.[1137]
Большой разрыв наблюдался между официально утверждаемым размером и ассортиментом убогого пайка, с одной стороны, и реальными возможностями его выдачи, с другой. Пермский губпродком установил в апреле 1920 г. месячный паек для городского населения в следующем объеме: в зависимости от категории он колебался от 18 до 24 фунтов ржаной муки, от 3/4 до одного фунта крупы, от двух до трех фунтов рыбы и от 18 до 24 фунтов овощей. Однако на практике выдачу и этой нормы продовольствия осуществить было непросто. Осинский продком, например, снизил объем выдачи муки, а остальные продукты вообще вычеркнул из пайка, так как выдавать их было нечем.[1138]
В частном письме в армию из Перми от 21 мая 1920 г. автор жаловался адресату: «Хлеба в районных лавках дали за май по 6 фун[тов] на человека, да и не всем, потому приходится жить на посте св[ятого] отца, вот, папа, это есть земной рай, который нам обещали большевики...».[1139]
В августе 1920 г. наметилось обострение продовольственного кризиса на Среднем Урале и в Прикамье. Старый хлеб кончился, нового еще не было. Это повлекло за собой снижение нормы пайка.[1140] Жизнь в городах Вятской губернии, включая губернский центр, становилась все менее обеспеченной. Многие жители Вятки намеревались переселиться в Сибирь, чему препятствовало запрещение переселений как отдельных граждан, так и коллективов.[1141] В связи с приближением холодов обозначился «обувной» голод. Обывателям Вятки выдавали плетеную ременную обувь, которая, будучи скрепленной одной-двумя суровыми нитками, разваливались через неделю.[1142] Особенно страдали от неустроенности жизни горожане уездных центров. Вятское отделение военной цензуры вскрыло частное письмо из Слободского за 1 сентября, в котором говорилось:
«У нас настолько все дорого, беда, и приходится все проживать, но вот уже менять нечего стало, мука ржаная от 8-10 тысяч пуд; из управы выдают по 12 фунтов на человека служащим, а кто не служит — по 8 фунтов в месяц; но все это приходится доставать с трудом. Лекарств в аптеке совершенно нет, дизентерия очень здесь сильна, и много очень умирает здесь людей».[1143]
Осенью 1920 г. продовольственное положение горожан заметно ухудшилось. Паек становился нищенским, совершенно недостаточным для физического выживания. В конце октября в Уфе взрослое население получало по карточкам только от полуфунта до фунта соли и полкоробка-коробок спичек. Лишь дети могли претендовать на получение двух фунтов манной крупы, полфунта топленого масла и десятка яиц.[1144]
Содержимое пайков становилось все более непритязательным. Как вспоминала преподавательница рабфака Уральского университета в Екатеринбурге, в пайки 1920 г. входила вобла (в академические пайки — очень соленая рыба) и грубая мука вроде овсяной. Едоков этих пайков охватывала столь сильная жажда, что они вчетвером за один присест могли выпить ведерный самовар морковного чая — другого не было.