Осенью 1920 г. красноармейцы по-прежнему были совершенно не обмундированы, даже лаптями их снабжали неаккуратно и в недостаточном количестве. Продовольственный паек — два фунта хлеба в день — не обеспечивал сытого существования. Семьи красноармейцев оказались вообще обойденными помощью государства: в первой половине 1920 г. во многих волостях Челябинской губернии им не выдавались пайки.[1163] Если в городах и заводских поселках карточная система с грехом пополам, но функционировала, то в сельской местности она фактически не работала: советская власть была слишком слаба, чтобы поставить под свой систематический контроль повседневную жизнь деревни, и слишком бедна, чтобы обеспечить ее хотя бы самыми элементарными продуктами и предметами несельскохозяйственного производства. Деревенские жители постоянно жаловались на отсутствие соли, спичек, керосина и нехитрых сельскохозяйственных орудий. Более того, на селе принцип классового распределения был поставлен с ног на голову. Крестьянская беднота, которую советская власть декларативно поддерживала как ближайшего союзника, на деле была ею покинута. После завершения сбора продразверстки 1920 г., зимой 1920-1921 гг., местные власти отпускали хлеб только для сеющего населения, еще не в конец разоренного реквизициями последних месяцев.[1164] Социально слабая часть деревни была брошена на произвол судьбы.
Вопреки расхожему в российской публицистике рубежа 80-х-90-х гг. мнению о изощренности большевистской распределительной политики времен «военного коммунизма», якобы целенаправленно работавшей на удушение голодом классовых противников и обеспечивавшей благоденствие партийного аппарата, она была слишком слаба и бестолкова, чтобы накормить досыта кого-либо, кроме московской партийной верхушки.[1165] Абсолютному большинству населения России, включая ответственных партийных работников губернского масштаба, советская карточная система донэповского периода не могла обеспечить большего, чем самое скромное, чаще полуголодное существование. Размах реквизиционных акций не соответствовал жалкому эффекту снабженческой практики. Реквизиционно-распределительная система периода «военного коммунизма» была отмечена убогостью, недостойной разоблачительного пафоса.
Как ни противоречило идеалам коммунистического строительства существование рыночных отношений, большевистская диктатура была не в состоянии вытеснить их централизованной распределительной системой. Гонения на рынок в преднэповское время, безусловно, вели к его сужению. По подсчетам специалистов, удельный вес вольного рынка в удовлетворении минимальных потребностей россиян сократился в 1920 г., по сравнению с 1918-1919 гг., примерно в два раза, занимая, тем не менее около 30% в структуре источников снабжения населения.[1166] Рыночная стихия, сколько ни пытались ее потушить, подспудно тлела. Ее нелегальный характер в сочетании с несовершенством распределительной системы лишь подхлестывал цены на продукты питания и товары массового спроса, больно ударяя по бюджету «обычного человека». В марте 1920 г. пуд муки по вольным ценам в Перми стоил 2100-2200 р., фунт масла — 1000 р., четверть молока — 400 р., погонная сажень дров — 200 р. При таких ценах официально установленный прожиточный минимум — 840 р. в месяц — никого не мог удовлетворить.[1167] В апреле, по оценке Пермской губернской рабоче-крестьянской инспекции, цены на «частном рынке» достигли ужасающих размеров. Пуд картошки невозможно было купить дешевле 500 р.[1168] В мае, в связи с потеплением и окончанием весенней распутицы, приток продуктов в города увеличился и цены поползли вниз. В Вятке в первой декаде мая рыночные цены на молоко снизились с 400 до 350 р., к середине мая — до 300, к концу июня — до 200. Поздней весной начали снижаться цены на яйца (до 400 р. за десяток), масло (до 800 р. за фунт).[1169]
Если в продовольственном деле государство пыталось по мере сил конкурировать с частниками, то в сфере обслуживания оно вынуждено было терпеть преобладание частной инициативы. В Челябинске весной 1920 г. существовали частные парикмахерские, цены в которых были доступны горожанам: стрижка и бритье в марте стоило 60 р. [1170] Не исчезли и частные сапожники, которым власти пытались навязать умеренные расценки. В мае 1920 г. Челябинский губотдел труда установил таксу на пошив и ремонт обуви: сапоги гражданского образца должны были стоить 480 р., мужские штиблеты и дамские ботинки — 351,7 р., детские ботинки — 154 р. Починка каблуков и подметок оценивалось в суммы от 38,6 до 117,8 р. [1171] Придерживались ли сапожники этих расценок, остается неизвестным и скорее сомнительным.
Преимущественно в частных руках находилось и банное дело, что отнюдь не содействовало улучшению санитарного состояния городов. В Троицке, например, при почти полном отсутствии «советских» бань, частники, именуемые «банщиками-спекулянтами», брали за мытье 200 р. [1172]
Обуздать рост цен на крестьянские продукты властям не удавалось. У крестьян было более чем достаточно оснований для того, чтобы запрашивать за свои товары по максимуму. Площади посевов в связи с политикой государственных реквизиций поступательно сокращались. В Курганском уезде, например, в 1920 г. было засеяно лишь 55% пахотной земли 1919 г.[1173] К тому же погодные условия весны-лета 1920 г. не позволяли надеяться на большой урожай. Так, в Вятской губернии неожиданно резкими морозами в мае были повреждены озимые, вследствие чего возник риск получить всего 20-30% урожая.[1174] В августе из-за засухи начались грандиозные лесные пожары, уничтожавшие лесные заготовки и целые деревни, что также мешало крестьянским полевым работам. Ряд местностей Южного Урала из-за нестерпимой месячной жары остался без хлеба и без трав. Кроме того, дефицит и обусловленные этим скачки цен на городские товары массового спроса заставляли крестьян принимать ответные меры. Дороговизна задела все стороны крестьянской жизни, в том числе патриархально-языческие традиции. В Нолинском уезде Вятской губернии недоступно высокими стали цены на невест, достигая 20-25 тыс. р. Одна из губернских большевистских газет жаловалась, что особенно тяжело выкупить невесту вернувшимся с фронта красноармейцам, которым для создания семьи приходится чуть ли не продавать последнюю корову.[1175] Наконец, слишком высок был риск потерять привозимые для продажи продукты, наткнувшись на заградительный отряд или попав в рыночную облаву. Даже в случае успешной продажи товаров была опасность расстаться с выручкой или купленными на нее предметами. Крестьян обирали не только продотрядники, но и дезертиры, повстанцы и просто шайки грабителей. Особенно страдали от этого сельские жители сопредельных с Башкирией южноуральских территорий. Так, обитатели Петровского района в Оренбуржье жаловались на беспокойных соседей из башкирских кантонов: крестьяне везли последний хлеб и картофель для обмена на оглобли, оси, деготь, колеса и телеги, которые на обратном пути отбирались башкирами.[1176]
С августа 1920 г. в связи с участившимися сбоями в выдаче продовольствия спрос на рыночную продукцию приобрел ажиотажную окраску, вызвав головокружительный взлет вольных цен. Меры властей против рыночной лихорадки вызывали у обывателя только раздражение. В Перми во второй половине августа был прикрыт «Толчок» — базар, существовавший с дореволюционных времен. Следствием этой акции власти стал рост цен на масло, мануфактуру, яблоки и прочее, а активность частных торговцев была перенесена на издавна действовавший Черный рынок. Этому факту одна из сводок Пермской губчека уделила особое внимание:
«Население страшно негодует и ропщет на Соввласть за то, что спекулянты перешли на Черный рынок, куда обыкновенно приезжают крестьяне и под влиянием последних назначают такую же цену на продукты первой необходимости».[1177]
Осенью 1920 г. вольные цены были уже на порядок выше, чем весной. В Вятке в ноябре наступил «молочный голод»: четверть молока, в которое крестьяне подмешивали воду, стоила на рынке 2-2,5 тыс. р. — в 10 раз дороже, чем летом. При жаловании большинства горожан в 1,5-2 тыс. р. молочные продукты, как и многое другое, становились недоступны. Рыночный ажиотаж вызывал частые эксцессы между покупателями, боявшимися остаться без продуктов:
«На рынке получаются такие вещи: привезет крестьянин молока четвертей 6, его окружат человек семьдесят граждан, таща друг у друга, перебивают молоко, взвинчивают цены, ссорятся, и дело доходит до драки».[1178]
Зимой 1920-1921 гг. рынок беднел на глазах. Несмотря на астрономические цены, достать самое необходимое становилось трудной задачей. В Екатеринбурге — столице Урала — в январе 1921 г. невозможно было приобрести спички».[1179]
Среди бестолковщины реквизиционно-распределительных потуг государства и вялых конвульсий рынка быт уральского населения на глазах превращался в руины. Люди, движимые одним мотивом — желанием уцелеть — вынуждены были переживать тяжелые времена в жалких бытовых условиях, далеких от элементарных основ цивилизации.