Санитарное положение в городах было катастрофическим. В первые месяцы 1920 г. в Вятке свирепствовали инфекционные заболевания, для борьбы с которыми организовывались домовые комитеты, прежде всего ответственные за чистоту домов, дворов и прилегающих улиц. В феврале-марте 1920 г. в городе было около 600 больных сыпным тифом, ежедневно от него умирало в среднем четыре человека. К концу марта больных было 400, а в апреле эпидемия пошла на убыль. На исходе апреля тифозных больных в Вятке осталось 160.[1180] Похоронная служба не справлялась с потоком жертв бытовой неустроенности: в середине марта на кладбищах города скопилось множество гробов с умершими, так как рабочие не успевали рыть могилы. Между тем, спасительные морозы проходили.[1181]
В начале сентября 1920 г. бывший Александровский сад в Вятке, переименованный в сад «Красная звезда», демонстрировал живые следы заброшенности: упавшие деревья не были убраны, по саду свободно разгуливали козы.[1182] Как и ранее, в бедственном положении пребывали тротуары губернского центра. В декабре 1920 г., по свидетельству местной прессы, «ходьба по ним стала почти невозможной, в ночное время поэтому публика предпочитает идти по дороге».[1183]
Аналогичная антисанитария и неустроенность охватили и другие города. В сентябре 1920 г. в частном письме пермский житель сокрушался: «Тифом болеют с голоду, прямо валяются на дороге, что будет дальше?»[1184] Тогда же в официальном органе Уфимского губкома РКП(б) рисовался неприглядный вид улиц Уфы:
«Наши улицы превращены в форменные помойные или выгребные ямы. Обыватели уфимских домов разучились, пожалуй, даже ходить так называемыми черными ходами. Выметенный ли сор, слитые ли помои, выеденную от яйца скорлупу и тому подобные лоскутки и объедки они смело и безнаказанно выносят в парадные двери и выливают в соседнюю с тротуаром канаву, рассчитывая на бесплатное санитарное действие дождевой воды. Даже еще проще бывает, сплошь да рядом все это просто летит из окна, попадая подчас прямо на головы проходящих.
В результате вышеизложенного уличные канавы до того изгажены и загружены без всякой периодической чистки, что мостики совершенно закупорились и бурлящей дождевой воде приходится размывать без того разбитые тротуары. Особенно это выявляется на улице Чернышевской. На этой улице вместо прежних водосточных канав и мостиков — следы свиного постоя. Ко всему этому необходимо еще прибавить целое кладбище собачьих, кошачьих да крысиных трупов — и вот вам полная картина санитарного состояния нашего города».[1185]
Зимой зловонные кучи превращались в ледяные горы, передвигаясь по которым, уфимские обыватели рисковали переломать себе кости:
«Хождение по тротуарам даже центральных улиц нашего города, не только ночью, но и днем даже становится небезопасным. После снежных метелей образовавшиеся большие заставы в некоторых улицах совершенно закрыли проходы. Укатавшиеся, а местами обледенелые мостовые с глубокими ухабами и высокими снеговыми буграми не только не очищаются, а даже не посыпаются песком или золой» [1186]
В преддверии весны 1921 г. екатеринбургская пресса забила тревогу о положении с питьевой водой в городе: Малаховская площадь, на углу которой находился единственный источник чистой воды — «Малаховский ключ» — была «сплошь завалена навозом и нечистотами». С таянием снега накопившаяся грязь грозила затопить ключ, оставив город без питьевой воды.[1187]
В уездном захолустье городское хозяйство пребывало в еще большем запустении. В Верхотурске, например, оставленные «буржуазией» при отступлении «белых» дома и к маю 1920 г. не были приведены в порядок. Огородные площади города почти не были засеяны, изгороди ветшали.[1188]
Местные жители и власти время от времени прилагали усилия к созданию более благоприятных условий существования. Так, с 7 по 13 июня и Ижевске была объявлена «неделя труда», в течении которой люди мостили улицы и рыли канавы.[1189] Однако периодические кампании по благоустройству городов не могли предотвратить надвигавшегося запустения.
В ветхость и негодность приходили не только коммуникации и внешний облик городов, но и интерьер жилых помещений. Жилищные условия горожан перестали соответствовать хотя бы минимальным гигиеническим нормам, жилища все более напоминали нечищеные загоны для скота. В январе 1920 г. екатеринбургские чекисты констатировали скверную работу местного жилищного отдела: распределения жилья и переселения рабочих в дома бежавшей «буржуазии» не производилось, вследствие чего «...рабочие и беднейшая часть населения по-прежнему ютится в маленьких, полуразвалившихся, в нетопленых и неосвещенных квартирах».[1190] Летом 1920 г. Верхнеуральская ЧК информировала губернское начальство в Челябинске о том, что бывшая «буржуазия» имеет в городе по две комнаты на человека; советские работники злоупотребляют служебным положением — «все национализированные дома бежавших заняты ими, между тем для красноармейцев отводят какие-то сараи».[1191] В Перми жилищный фонд необратимо разрушался, в том числе стараниями самих владельцев жилья: хозяевам было выгоднее распродать строительный материал, чем держать квартирантов, поэтому они, как только освобождались помещения, ломали печи, трубы, выставляли рамы и стекла.[1192] В Вятке лишь в январе 1921 г. была создана комиссия для обследования жилищных условий рабочих. Мотивируя ее возникновение, местная пресса писала: «Пора, наконец, нашим рабочим выйти из холодных, промозглых, вонючих подвалов».[1193] В том же месяце Челябинская губчека сигнализировала о бедственном положении местных рабочих коммунального хозяйства, которое было не в силах позаботиться об элементарных условиях существования не только городского населения, но и собственных работников:
«Рабочие Челябинского коммунального хозяйства — это какие-то загнанные, всеми покинутые люди. Эти рабочие всецело предоставлены власти, а порой и произволу разных административно-хозяйственных лиц, начиная с заведующего коммунальным хозяйством и кончая поваром. Рабочие находятся в скверных жилищных условиях. В общежитии живут вместе мужчины и женщины, в воздухе стоит сплошная ругань. На все жалобы и заявления рабочих заведующий коммунальным хозяйством отвечает угрозами отправить в концентрационный лагерь».[1194]
В чудовищных условиях пребывали формально опекаемые государством социально слабые слои. Челябинский уездный отдел народного образования в апреле 1920 г. в письме в губком РКП(б) живописал «ужасающее положение» детских приютов города и уезда. У детей отсутствовали обувь, одежда и белье, починить которые было невозможно — не было ниток. Городские приюты были переполнены в пять раз выше нормы, из-за чего детям приходилось спать по двое-трое на одной кровати. Из-за отсутствия телег в отделе наробраза продукты доставлялись в приюты неаккуратно. Просьбы о помощи в различные учреждения наталкивались на отказ. Более того, официальные инстанции, призванные заботиться о социально слабых, сами обирали детей. Так, отдел социального обеспечения после передачи приютов из его ведения наробразу забрал из приюта имени В.И. Ленина четыре коровы, из приюта на курорте «Виктория» — 12 коров, запасы манной крупы и проч. Он отказался также передать наробразу склады, в которых находились вещи, мануфактура и обувь, принадлежавшие приютам. Отсутствие учебных занятий приводило к тому, что «от безделия дети приюта предаются различным порокам». Условия жизни приютских детей внушали работникам наробраза опасения растерять своих питомцев:
«Жизнь в приютах так плоха, что дети бегут из приютов, предпочитая улицу. От детей приюта Розы Люксембург получен протокол, в котором они просят отпустить их на заработки, чтобы заработать себе обувь, пищу, одежду».[1195]
Обследование детских садов в Перми и окрестностях города в ноябре 1920 г. привело проверяющих к выводу о более-менее благополучном их обустройстве, поскольку среди выявленных недостатков фигурировали только (!) нехватка посуды и мыла.[1196] Можно только догадываться, сколь низко упали стандарты «благополучия».
В еще худших условиях находились больные. Больницы являлись воплощением вопиющей антисанитарии, противоречащей назначению лечебных заведений. Так, в Перми особая рабочая губчека по борьбе за чистоту, обследовав в октябре 1920 г. больницу, размещенную в бывшем доме Грибушина, где на излечении находилось 400 красноармейцев, составила акт, чтение которого требует волевого усилия и эмоционального равновесия:
«Весь пол покрыт толстым слоем грязи, на месте оказался один лекпом 280 госпиталя, ни одного из санитаров не оказалось. Все продукты, выдаваемые больным красноармейцам, помещаются на грязном полу и на мокрых подоконниках, так как в комнате нет ни одного стола, ни одной скамейки. В передней прихожей стоит лужа мочи, а в углах масса каловых испражнений. Никаких предметов по уходу за больными не оказалось, вообще данное помещение совершенно не было приспособлено для помещения больных, даже нет простых нар, чтобы спасти больных от той липкой грязи, которой покрыт весь пол, кроме того, нет ни одной плевательницы, почему и пол покрыт гнойными плевками, а местами — рвотными массами».