[1221] В марте 1920 г., несмотря на сохранение в Вятке военного положения и вопреки приказу по войскам гарнизона, горожане продолжали устраивать спектакли, собрания, концерты и вечера без уведомления коменданта города, рискуя быть преданными суду революционного трибунала.[1222] Челябинская губчека с неудовольствием отметила в январской сводке 1921 г., что служащие губпродкома 8 января — в праздник Рождества по старому календарю — организовали вечер с шикарным буфетом, пошлыми куплетами, кафешантанными песенками и расфранченной публикой. Устройство «танцулек», по выражению автора сводки, было непреходящим явлением.[1223]
В деревне развлечения молодежи также не претерпели принципиальных изменений. Хотя, по мнению одного из корреспондентов «Странички красной молодежи», расположенной на полосах челябинской «Советской правды», «теперь деревенская молодежь отстала от церкви и перестала хулиганить», некоторые пассажи в его заметке явно снижали оптимистический тон его оценки деревенских нравов. Традицией ходить по улице с гармошкой пытались воспользоваться сельские комсомольцы, обращаясь к юным односельчанам, не бросившим привычку к хулиганским выходкам, с частушками вроде следующей:
Наряду со светскими развлечениями, популярными оставались религиозные праздники, к которым советская власть вынуждена была относиться терпимо, вплоть до объявления их нерабочими днями.[1225] Так, вятские губернские совет профсоюзов и отдел труда и социального обеспечения объявили праздник Благовещения 7 апреля 1920 г., в среду, свободным днем. В связи с Пасхой все работы заканчивались, как было заявлено первоначально, 10 апреля в полдень, однако через пять дней, видимо, из-за недовольства населения, дополнительно было объявлено, что отдых начнется на сутки раньше, 9 апреля, и продлится до вторника, 13 апреля. Духов день, 31 мая, также был объявлен выходным днем.[1226]
Однако и светские, и духовные праздники сопровождались одним и тем же застарелым и тревожащим власти явлением: все они были обильно «пропитаны» алкоголем. Во всех уголках Урала, как и раньше, процветало кумышко-, бражко-, кислушко- и самогоноварение. Появившийся лишь 19 декабря 1919 г. декрет СНК о запрещении производства и продажи спирта и алкогольных напитков, за исключением виноградных вин и прочих напитков крепостью до 12°, не изменил прежнего двусмысленного положения с употреблением спиртного: как и раньше, повсеместно наблюдались «неупорядоченные вспышки пьянства на всех социальных уровнях и не вполне уверенная реакция на него партийного руководства».[1227]
В феврале 1920 г. вятская пресса отмечала, что самогоноварение, пьянство и игра в карты идут полным ходом.[1228] В апреле, сразу после Пасхи, уфимский житель в частном письме делился своим житьем-бытьем:
«Самогонку пить можно, но дорого, четверть 5000 руб. Спирт 5000 руб. Но старую привычку не бросаем. С похмелья выпиваем. Дела хорошо идут».[1229]
В деревне пьянство приобретало особенно широкий размах, иногда грозя перерасти в беспорядки с политической окраской. О том, какими эксцессами сопровождалось празднование Пасхи 1920 г. в одной из станиц Краснохолмского района Оренбуржья, чекистская сводка сообщала:
«В станице Кардаиловской 12-го апреля с[его] г[ода] происходило поголовное пьянство, раздавались крики: "Да здравствует Николай Второй", надевали кокарды и погоны. Были также пьяны члены ревкома, ячейки и милиции».[1230]
Верхнеуральская ЧК в июне рапортовала начальству о том, что «по всему уезду царит поголовное пьянство, гонят кумышку во всех станицах и поселках...» [1231] В августе 1920 г., чтобы предотвратить перевод урожая на самогон, власти Челябинской губернии стали штрафовать курильщиков самодельного спирта. Штраф составлял 1000 р. [1232] Однако ни штрафные санкции, ни скромный урожай, ни беспощадные реквизиции продовольствия не могли «образумить» крестьян. В сентябре 1920 г. в письме из Новоильинской волости Пермской губернии писали:
«У нас урожай в этом году очень плохой, с голоду будем умирать и скотину нечем кормить. Праздники проводим весело, приезжай домой. По деревням сильно варят кумышку и пьянствуют».[1233]
Горечь жизни в «военно-коммунистическом» интерьере заливалась спиртным. Будущее рисовалось столь мрачно, что ни думать о нем, ни планировать дальнейшее существование не хотелось. Внешняя легкомысленность скрывала глубочайшую трагедию. Отдых, как и труд, превращался в абсурдный фарс.
Представленный выше набросок сумятицы реквизиционно-распределительных мероприятий, увядания рынка и быта, несуразностей в организации труда и отдыха позволяет предположить, что жизнь в обстановке всеобщей неопределенности и неустроенности вряд ли вызывала у населения ощущение удовлетворенности и добрые чувства к существующей власти.
Настроения населения лишь в первые недели после ухода «белых» и начала восстановления советской власти в наибольшей степени соответствовали укоренившемуся мифу об энтузиазме трудящихся классов и затаенной враждебности противников Советов. Информационные бюллетени Пермской губчека за август-сентябрь 1919 г. отмечали «революционное» настроение населения, его симпатии в отношении советской власти, добровольную помощь в выявлении ее противников и отсутствие сожалений по поводу поражения колчаковских войск. В явном контрасте с настроением рабочих и городской бедноты рисовалось эмоциональное состояние «буржуазии» и интеллигенции:
«Буржуазия отвечает на вопросы неохотно, боязливо и как-то заискивающе, но больше всего отличается угрюмостью и как бы подавлением духа. Мелкая интеллигенция более в развязном, но в обывательском малополитическом состоянии, а в особенности женщины только и рассуждают о продуктах».[1234]
Поведение крестьян в первое время тоже позволяло говорить об их сочувствии новой власти, во всяком случае, именно так оно интерпретировалось службами наблюдения и прессой. Сводка Пермской ЧК в начале октября 1919 г. так описывала крестьянские настроения:
«Среди крестьян — настроение в общем благожелательное. Большая жажда газет, литературы о сущности Советской власти. Все декреты, проводимые после предварительных разъяснений, принимаются сочувственно. Все инструктора и агитаторы пользуются большим влиянием. Общее удовлетворение центральной властью».[1235]
Советская пресса, тщательно собиравшая сведения о каждом проявлении симпатий населения к власти, осенью 1919 г. также писала о доброжелательных настроениях крестьян. Так, в одной из газет сообщалось об эпизоде, вроде бы сигнализировавшем о повороте сельского населения к «диктатуре пролетариата»: в селе Бутырском Челябинского уезда по инициативе церковного старосты было созвано собрание, на которое сошлись почти одни старики. Когда бывший торговец обмолвился против новой власти, они стащили оратора с крыльца с криком: «Колчака хочешь? Так иди к нему. Нам-то он не нужен: узнали мы его!» [1236]
В дальнейшем, однако, контрастность настроений отдельных социальных групп, соответствующая классовым клише, начала тускнеть на глазах. Общий настрой населения стал резко понижаться и нивелироваться. Точнее, различия в отношениях к советской власти явно просматривались, но настроения каждой группы населения стали крайне неустойчивы, колеблясь в зависимости от сиюминутной политической, а чаще — продовольственной ситуации.
Уже осенью 1919 г. губернские и уездные ЧК отмечали общее понижение в настрое населения. В Пермской губернии в начале октября констатировалась неопределенность настроений рабочих и служащих, а в ноябре — недовольство среди крестьян. Брожение рабочих на продовольственной почве в декабре 1919 г. несколько смягчилось благодаря успехам на фронте.[1237] В Екатеринбургской губернии в октябре-ноябре 1919 г. настроение рабочих нехлебородных уездов упало, в остальных оценивалось как хорошее. Крестьянство в некоторых местах губернии было настроено враждебно к советской власти и ожидало «белых».[1238] В начале 1920 г. настроение рабочих, по оценкам екатеринбургских чекистов, было приподнятым в связи с победами Красной армии, крестьян — неопределенным, городских обывателей, в зависимости от обеспеченности хлебом, — от удовлетворительного до враждебного, советских служащих — апатичным.[1239]
Летом 1920 г. раздраженная постоянными перепадами в эмоциональном тонусе жителей Екатеринбургской губернии губчека констатировала:
«Отношение к Советской власти ухудшается каждый раз, как только возникают те или иные вопросы, затрагивающие шкурные интересы обывателей. Отношение к коммунистической партии в большинстве случаев не сочувственное, в Камышловском и Алапаевском уездах — враждебное».