«Целый ряд симптомов и примеров показывает, что широкие массы непролетарских, часто даже полупролетарских элементов, казаков, башкир, крестьян и проч. относятся к советской власти не только не сочувственно, но даже часто определенно враждебно, но вместе с тем из этого не следует, что положение в настоящий момент угрожающее. Такое настроение вытекает вполне естественно и неизбежно в настоящий переходный момент диктатуры пролетариата, осложненный непрерывной ожесточенной гражданской войной и экономическим кризисом. Ждать в ближайший момент в Челябинской губернии крупных организованных крестьянских восстаний не приходится. Хотя для этого объективных данных довольно много, но благодаря полного отсутствия способности к организации, некоторой враждебности между крестьянами, казаками и башкирами, неудачного опыта восстания при Колчаке, недостатка оружия и других необходимых технических средств — все это говорит за то, что восстания, волнения, бунты вполне возможны и почти неизбежны, но нет никакого сомнения, что при хорошо поставленной работе аппарата Чрезвычайной Комиссии [в] губернском масштабе все они обречены на полную неудачу. Особое внимание необходимо обратить на красноармейские части, ибо если откуда и может прийти очень серьезная опасность, то только в случае, если начнется упадок настроения среди солдат и передача сюда настроения деревни».[1257]
В августе настроение южноуральских крестьян, которые, в отличие от собратьев из центральных губерний России, в недавнем прошлом были зажиточны и самостоятельны, еще более упало. Сводка Челябинской губчека за первую половину августа отмечала: «Недовольство Советской властью растет, и крестьяне начинают забывать насилие и произвол колчаковщины, от которой их избавила советская власть».[1258] Старые впечатления вытеснялись свежими и не менее травматическими. Во второй половине августа крестьян Челябинской губернии охватило, как полагали в ЧК, уныние и ощущение безысходности, что позволяло выразить уверенность в невозможности открытого возмущения в ближайшем будущем:
«В общем, население, не проявляя особого сочувствия к Советской власти и партии коммунистов, в то же самое время и перемен в области власти не ждет. Ко всем выступлениям дезертиров население остается пассивно. Крестьяне, хотя иногда тайно и помогают дезертирам (снабжают продовольствием, сообщают о местонахождении советских вооруженных сил), но открыто примкнуть к ним боятся. Можно с уверенностью сказать, что на ближайшее время ожидать открытых выступлений населения против власти не приходится...».[1259]
К осени отчаяние объяло крестьянское население всего Урала. Доклад Вятского губернского управления советской милиции в информационный подотдел отдела управления губернией от 2 сентября 1920 г. констатировал рост недовольства в деревне и его причины:
«Настроение губернии крайне тревожное. Крестьянское население становится в оппозицию власти, требуя улучшения жизни и не довольствует[ся] существующим порядком, считая его невозможным и невыносимым для существования его. По сведениям с мест, положение это вызвано сильным образом продовольственных мероприятий, заключающимся в неправильном и непосильном обложении многих граждан хлебным нарядом, следствием чего явились недостатки в семенном материале, во-первых, и, во-вторых, недостатки хлеба на продовольствие — последовательно за этим оказались необсеянными тысячи десятин земли».[1260]
Октябрьская сводка Пермской губчека также фиксировала понижение настроений сельского населения, местами переходящих в «озлобленно-враждебные».[1261] Челябинская губернская ЧК в это же время отмечала апатичное состояние крестьян и скрытую помощь казаков дезертирам, к которым они не решались открыто присоединиться. «Благотворное» воздействие на них оказало, по мнению составителей очередной информационной сводки, опубликование в местной газете списков расстрелянных.[1262] Месяц спустя челябинские чекисты с явным облегчением писали о некотором затухании ропота деревни, достигнутом, правда, исключительно репрессивными мерами: «Настроение крестьян и казаков Челябинской губернии внешне несколько улеглось, на что подействовали, главным образом, успешная ликвидация дезертирских банд и расстрелы их укрывателей и пособников из числа местных жителей, но все же, по существу, остается довольно тревожным».[1263]
Глухое недовольство сельских жителей, взрывавшееся время от времени открытым возмущением и отказом выполнять разверстку, отмечали в последние месяцы 1920 г. и власти Оренбуржья.[1264]
В январе 1921 г. екатеринбургские, башкирские, челябинские и оренбургские партийные и чрезвычайные органы отмечали весь спектр крестьянских эмоций от апатии до озлобления.[1265] Сводка Челябинской губернской ЧК за первую половину февраля зафиксировала крайнюю степень крестьянского недовольства разверсточной кампанией:
«Крестьянин озлоблен, он говорит, что его обманули. Таким настроением заражены даже некоторые коммунисты из крестьян. Так, председатель исполкома Долгодеревенской станицы, Челябинского уезда, заявил, что он теперь никаким райпродкомам не верит, что он, хотя и честный коммунист, но работать больше не может и слагает с себя обязанности председателя, и пусть его арестуют: ему будет лучше, а то крестьяне его убьют за то, что он им обещал, ссылаясь на райпродком, выдавать хлеб».[1266]
Под ударами крестьянского разочарования в деревне стали разваливаться партийные и комсомольские ячейки. В деревне Пивкино Белоярской волости Челябинского уезда, например, из 30 коммунистов осталось лишь семь.[1267] Крестьянское недовольство вновь стало приобретать опасные для власти размеры:
«Настроение населения довольно тревожное. Недовольство продовольственной политикой Советской власти дошло до опасных пределов и грозит перейти в открытое возмущение».[1268]
Волны недовольства режимом поднимались все выше, не удерживаясь в рамках словесного поносительства. Затаенный или открытый ропот грозил вылиться в прямые, враждебные советской власти, действия.
Действительно, долготерпение уральского населения временами лопалось. На протяжении 1920 - начала 1921 гг. регион лихорадило от спорадических вспышек открытого возмущения. Под влиянием убогой действительности даже рабочие — формальный оплот «диктатуры пролетариата» — растеряли былую лояльность к режиму. Ропот против жалких условий существования при обострении продовольственного кризиса выливался в акты открытого неповиновения. Рабочие забастовки периодически вспыхивали то здесь, то там. Так, для властных инстанций Челябинской губернии настоящим бельмом в глазу были миасские рабочие, доставлявшие власть предержащим немало хлопот. В июле 1920 г. рабочие напилочного завода в Миассе воспротивились приказу Окружного управления заводов Южного Урала увеличить продолжительность субботников на два часа:
«Никакие убеждения не подействовали. Рабочие заявили, что если им дадут мануфактуру, спички, мыло, муку и другие необходимые продукты, то только тогда они смогут исполнить приказ и поднять производительность».[1269]
В октябре из-за невыдачи пайка рабочие Миасского кирпичного завода отказались выйти на работу. На напилочном заводе 16-18-летние подростки также несколько дней не выходили на сверхурочные работы. В январе 1921 г. в Миассе забастовали латыши, требуя отправки на родину. В феврале не вышли на работу служащие Миасского райлескома, не получившие, как и остальное население города, муки из-за отсутствия таковой в горкоммуне. Наконец, 4 марта 1921 г. на Миасском напилочном заводе прошла итальянская забастовка: рабочие пришли на предприятие, но не приступили к работе. Мотив был прежний — невыдача муки.[1270]
Гораздо больше неприятностей, чем забастовки-однодневки, легко прекращаемые арестом зачинщиков или выдачей пайка, доставляли властям крестьянские восстания, временами захватывавшие значительные территории и приобретавшие характер затяжных и ожесточенных боевых столкновений.[1271] Их мотивы и сценарий были однотипны и хорошо прослеживаются на примере крестьянских волнений на Южном Урале в январе-марте 1920 г., известных в литературе как «кулацкое восстание Черного Орла».[1272] В докладе уполномоченного Уфимской губчека и обкома партии И.А. Тучкова, составленном 4 апреля 1920 г., по горячим следам, были детально проанализированы причины и развитие восстания, вспыхнувшего 7 февраля 1920 г. в деревне Новая Елань Троицкой волости Мензелинского уезда. Все началось с того, что райуполномоченный упродкома, некто Пудов, созвал общее собрание крестьян, на котором объявил размер хлебного наряда — 5535 пудов — и потребовал сдать его в течение суток, пригрозив в случае промедления привести продотряд «молоть хлеб штыками». На просьбу растерянных жителей объяснить, почему хлеб берется без нормы, Пудов заявил: «нормы никакой нет[,] и возьмем до фунта». Когда жители не согласились с доводами ретивого начальника, отряду численностью 30 человек был отдан приказ арестовать собрание. Продотрядники вошли в помещение, где проходило собрание, и начали заряжать винтовки. Женщинам-солдаткам, просившим отпустить их к грудным детям, уполномоченный отказал, обозвав их «проститутками». Участники собрания, однако, не были арестованы сразу — видимо, Пудов опасался прямого столкновения. Аресты были проведены в ночь на 7 февраля. Рыскавшие по домам продармейцы «ругали арестованных, наносили удары прикладом, запирали в холодный каменный подвал». Всего было арестовано 18 мужчин и 2 женщины. На следующий день жители деревни обратились к Пудову с просьбой объяснить причины арестов и назначить суд. Они обещали добровольно выполнить разверстку и просили освободить арестованных или хотя бы успокоить их семейства. Но