— Все? — спросил Андрей.
— Да,— ответила мать.
— Я не заслужил такой чести. Не заслужил, потому что часто неверно жил,— сказал Андрей.
Он опустил руки вниз. Пальцам стало холодновато.
Полковник запретил сообщать сыну о своей болезни.
— Мальчик не должен ничего подозревать,— сказал полковник.— Мы не имеем права говорить ему, потому что для него самое важное сейчас — спокойствие, собранность, а не всякие житейские мелочи, которые способны потихоньку растравить даже самую крепкую, самую стойкую душу. Вам знакомо это, доктор?
— Я подозревал, что мелочи всесильны.
— Нет, всевластны. Пусть он узнает потом, когда сделает свое дело.
Полковника редко навещали посторонние: медицинское заключение отвергло возможность постоянного общения.
— Только покой,— говорил профессор из Военно-медицинской академии, специально приезжавший из Харькова.— Покой.— А для себя добавил: «Покой отодвинет развязку, но не спасет. Впрочем, мало ли что бывает на этой грешной-прегрешной земле?» И для всех сказал:
— Надо быть готовыми ко всему.
— Ко всему? — спросил лечащий врач.
— А что вас, собственно, удивило?
— И выздоровление?
— А почему бы и нет? О, милый мой, летчики порой выкидывают такие номера, что никакая теория не в силах разобраться в причинах и следствиях.
Но наступило утро, когда на городском телеграфе из далекого города приняли телеграмму для полковника. И в эти же минуты диктор московского радио сообщил о высотном рекорде советского летчика-испытателя Александра Яснова.
Прежде всего телеграмма попала в руки артиста.
— Вот видишь,— сказал он, садясь на стул у постели больного.— Сынок тебя не забыл. Ты только послушай, что он пишет. Я говорил всегда, что он славный парень.
— Читай.
— Я только хотел сказать,— начал было артист, но тут же спохватился.— Читаю. «Дорогой папа. Ты получишь эту телеграмму уже тогда, когда я вернусь. И пожалуйста, не волнуйся — все будет хорошо. Я бесконечно благодарен тебе и с нетерпением жду встречи с тобой. Будь здоров. Вечно твой сын Александр».
— Все? — спросил полковник.
— Все.
— Ради нашей дружбы,— сказал полковник,— пошли ему телеграмму. Напиши всю правду о моем состоянии. Ничего не скрывай. Может быть, он еще успеет.
— Ты переживешь всех нас! — артист вскочил.— Ради нашей дружбы. Ради всех наших встреч за зеленым карточным сукном. Не сердись. Я иду. Я сделаю сейчас же. Сию минуту.
— Да.
Артист убежал.
— Доктор, дайте мне телеграмму.
Врач возмущенно ответил:
— Он унес ее! Что за люди! Крадут телеграммы!
Он выбежал из квартиры. Вернулся через пять минут, сжимая в руке смятый телеграфный бланк.
— Пришлось отнять силой.
— Не сердитесь, доктор. И не выключайте радио. Можете идти, куда вам угодно. Я хочу быть один. Вернее — с ним. Извините. Да?
Врач послушался.
Генерал, вызвавший Яснова к себе, был хмур.
— Твой отец тяжело болен,— сообщил он.— Мы знали. Мы не могли волновать тебя. Это случилось неожиданно. Да и он сам запретил сообщать тебе. Не осуждай нас, мы делали все, чтобы ты лучше справился со своей задачей. А теперь — я уже дал распоряжение. Через три четверти часа ты должен быть на аэродроме. Тебя на бомбардировщике доставят к отцу. Передай привет. Спеши.
— Можно поговорить по телефону?
— Добро.
Генерал куда-то позвонил, и через десять минут Саша уже говорил с отцом.
— Папа! Здравствуй! Это я. Здравствуй. Папа, как ты себя чувствуешь? Как здоровье? Плохо, да? Ну, папа, все будет хорошо. Скоро буду у тебя. Папа, ты слышишь? Я? О, я потом все расскажу. Как ты, а? Отличное самочувствие. Что? Почему ты от меня скрывал? Ну, ладно, твое дело. Но и мое! Ну, дорогой, держись. Я сейчас вылетаю. Я ведь уже на пороге, папа!
Как раз на подлете к городу бомбардировщик попал в грозу и, запросив аэродром назначения, получил отказ в приеме. Тогда пришлось сообщить, кто находится на борту самолета. После этого бомбардировщику разрешили приземлиться.
Он влетел в квартиру, бросил фуражку на столик в прихожей. И — растерялся.
Он мог войти в комнату, где лежал полковник, как угодно,— он был тут хозяином. Мог ворваться, войти осторожно, влететь, проскользнуть — как угодно,— но он вошел робко, бесшумно, боясь разбудить отца.
Полковник спал, но как только Саша отодвинул портьеру, проснулся и сразу протянул правую руку.
Саша быстро прошел к постели, схватил руку, прижался к ней лбом, прошептал:
— Видишь, я здесь. Я спешил к тебе. Почему ты скрыл?
— Нужно.
— Нет!
— Да, сынок,— полковник усмехнулся.
— Нет. Я бы бросил все, чтобы быть с тобой. А ты не поверил?
— Я не хотел, чтобы ты бросал.
— О, папа…
Саша сел на край постели. Руку полковника он не выпускал.
— Я для тебя буду жить,— вдруг сказал полковник.
— Доктор! — Саша обернулся к врачу.— Почему вы молчите?
Мне уже нечего сказать,— ответил врач.— Теперь доктор — вы.
— Я?
Врач ушел, закрыв за собой дверь.
— Папа, папа…
Затрещал телефон. Саша схватил трубку и положил ее на столик рядом с телефонным аппаратом.
— Я буду жить. Ты не бойся. Но ты мог опоздать. Нет, ты не мог опоздать. Это другой кто-то мог опоздать.
— Тебе, наверно, нельзя много говорить?
— Какой может быть запрет, когда ты здесь?
— Нет, ты лежи, молчи. Я буду говорить. Рассказывать. Договорились? Ну, конечно, да. Конечно же. Папа. Слушай. Это все ты. Ничего бы не было, если б не ты. Ты пожертвовал своей личной жизнью ради меня. Для меня. Из-за меня. И не возражай. Я все знаю. Но ты неправ. Ты должен был и сам жить. А я мешал. Нет, не мешал, но был препятствием. Совсем чужой? Нет, да, папа? Ведь ты… я ведь не чужой тебе? Ты мне роднее всех. Ты сомневаешься? Понятно. Еще раньше твои друзья всерьез посчитали меня твоим сыном. Вот тогда я уже был тебе сыном. Понял? С тех пор в моих мыслях ты всегда был мне отцом. Настоящим. По-настоящему.
Саша взял и вторую руку полковника.
— Когда ты поедешь к Андрею? — спросил отец.
— Мы договорились приехать к нему все вместе, его друзья. Можно?
— Ты славный парень.
Саша задумался, отпустил одну руку полковника, положил телефонную трубку на аппарат, опять взял руку.
— То, о чем ты подумал,— сказал отец,— неверно.
— Почему?
— Нет.
— Нет, папа, так и будет.
— Ни к чему.
— Только так.
— Так нельзя.
— Этого мы не знаем — можно или нельзя. Так будет.
— Но ведь она хорошая девочка.
— А ты знаешь?
— Писали ребята, твои друзья.
— Нет. Сейчас это невозможно. Только ты. И вообще только ты.
— Спасибо. Я боялся, что ты сам отнимешь у меня самое дорогое для меня. Тебя.
— Я сказал — этого не будет.
— Спасибо.
— Что ты, папа?
— Не обращай внимания.
— Не надо. Ну, плакать… Не надо.
— Прости. Сами.
— Нет, Андрей Пестов всегда говорил, что человек должен выплакаться, чтоб освободить душу для светлых чувств. Смотри!
Саша вскочил, отпустив руки полковника, подбежал к окну, пошире раздернул гардины.
В открытом окне, за окном, над крышами домов, над рекой, как коромысло, висела разноцветная радуга.
Было странно — сумерки и радуга. А она сверкала — чистая, омытая прошедшей грозой.
Андрей понял, что каким-то непонятным образом перестал жить в прошлом, в воспоминаниях. Все они оказались за невидимым барьером, и даже желая что-либо вспомнить, он, Андрей, ощущая это желаемое, не мог переступить через этот барьер.
Он услышал, как вошла сестра.
— Что? — спросил он.
— Ничего,— поспешно ответила сестра.
— Опять солгала.
— Нет, Андрей!
— Но я же слышу по твоему голосу, что ты скрываешь что-то.
— Но если я скрываю свою тайну?
— Выходишь замуж? Он хороший парень? Я бы ни одному своему другу не позволил на тебе жениться — ты этого не стоишь.
— Андрей!
— Ну, тогда все остальное — действительно твои тайны. Я не настаиваю.
Андрей, как и всегда в эти часы, сидел на террасе, в большом плетеном кресле, вытянув руки на поручнях, глядя куда-то в стену.
— Ничего я не скрываю,— сказала сестра.
— Я уже не опрашиваю.
— Ты стал таким серьезным.
— Я был легкомысленным?
— Да. То есть — нет. Не легкомысленным, а просто безрассудным.
— Вот как?
— Ты бы вспомнил, ну, хотя бы… как ты барахтался в буруне за пароходами. Это же безрассудство!
— Разве я один?
— Нет, но…
— Значит, и они? Что-то много в твоем представлении безрассудных людей.
Андрей вскочил.
Сестра испуганно прижалась к стене.
— Я здесь! — крикнул Андрей.— Я здесь!
Он тут же сел. Лицо его стало, как показалось сестре, неземным, оно светилось какой-то нечеловеческой силой, как будто Андрей на ее глазах превращался во что-то горящее.
Она-то видела, кто молча шел по дорожке, и ее ужаснула мысль о том, что брат, слепой, понял, кто идет к террасе, понял по каким-то одному ему известным приметам.
— Спасибо,— прошептал Андрей.
На террасе появились Ивашин и Лисняк.
— Дай мне твою руку,— попросил Андрей Ивашина.
Тот, почти дрожа, хоть и был мужественным человеком, положил свои темные пальцы на пальцы друга. Андрей быстро схватил руку Ивашина, поднес пальцы к своему лицу.
— Открой мне глаза,— попросил Андреи.
Никто из них, не раз бывавших во всякого рода переделках летчиков, никогда не переживал более ужасной минуты. Лисняк схватился за край стола. Ивашин побледнел.
— Что ж ты медлишь! — закричал Андрей.— Скорее!
Пальцы Ивашина, сжатые пальцами Андрея, потянулись к глазам друга.
— А! — вскрикнула сестра.— Мама! — позвала она.
Пальцы Ивашина приподнимали веки Андрея.
Солнечный луч, до этого прыгавший по террасе, метнулся к лицу Андрея, впился в открытые глаза, словно хотел снова закрыть их — он тоже испугался этой минуты,— но Андрей жестким усилием заставил свои глаза выдержать все, и луч света поверил и заметался в глазах, еще недавно закрытых, ничего не видевших.