Они остановились возле фотографа, снимавшего влюбленную пару.
Девица густо накрасила губы, а парень, тщедушный и конопатый, лихо закрутил рыжеватый чуб, сдвинул кепчонку на затылок и выставил из ворота вискозной рубашки белые и синие полоски флотской тельняшки. Оба они сидели на фанерном пне, прильнув друг к другу, на глазах изрядной толпы.
— Что за зрелище? — спросил Андрей.
— Такую глупость не всегда увидишь бесплатно,— ответила полная дама с туго набитой авоськой.
Сергей показал на деревянную лошадку.
— Пять лет,— сказал он,— хожу мимо этого пугала, и пять лет оно меня мучает.
— Пошлость? — спросил Андрей.
— Внимание! — вскрикнул писклявым голосом фотограф. — Нет, не так! — Он высунул голову из-под своей тряпки и запричитал: — Нет, нет и еще раз нет! Не так! Вы должны улыбаться, а вы надулись, как мыши на селедочные хвосты! — Он скрылся под тряпкой.
Андрей мгновенно протолкнул лошадку за дверь мясного павильона и сам исчез вместе с ней. Через минуту, когда фотограф снова уговаривал влюбленных улыбаться, Андрей уже спокойно стоял, прислонившись спиной к стене и засунув руки в карманы.
Зрители выжидали.
Наконец фотографу удалось поймать на лицах влюбленных что-то ему одному нужное. Он этим воспользовался и щелкнул своим огромным аппаратом, потом вылез из-под тряпки, торжествующе оглядел зрителей, и взгляд его остановился на куске клеенки с намалеванным видом альпийской деревни. Фотограф понял, что на альпийском фоне чего-то не хватает, сдвинул тощие брови, глаза вдруг бешено и испуганно заметались.
— Конь! — закричал фотограф. — Конь… — простонал он.
Один прыжок — и он оказался у двери в мясной павильон.
— Ты видел? — спросил фотограф у Андрея, стоявшего рядом, у стены.
— Видел,— ответил Андрей.
— Кто?
Андрей пожал плечами, сказал:
— Ускакал.
— Украли! — закричал фотограф.
— Вон она,— сказал Андрей,— показывая на витрину продмага. — Уже успели переработать.
Зрителям шутка понравилась.
Фотограф растерянно смотрел на Андрея.
Из мясного павильона выскочил розовощекий мясник.
— Сюда! — глотая обильную слюну, позвал он.
Фотограф и зрители, в том числе, конечно, и Андрей, последовали за мясником.
В магазине между свиными и говяжьими тушами висела злополучная лошадка.
Мясник потрясал руками и кричал:
— Безобразие! Она могла занести инфекцию! Кто только на нее не садился! И мухи! Да, мухи! Инфекция! Вы знаете, что такое инфекция? Так вот — это зараза! Вот что такое инфекция! Да!
Андрей вышел на площадь, подошел к Сергею, сидевшему на ступеньках скобяной лавки.
— Ну? — опросил он. — Теперь он ее не выставит! Ты можешь спокойно ходить по нашей главной площади.
Сергей вскинул на Андрея глаза, ответил:
— Сделано зло и грубо.
— Да я и сам разочарован, — ответил Андрей.
Он сел рядом с другом, обнял его за плечи. И тут они увидели, что фотограф идет прямо на них, волоча за хвост лошадку.
— Ага,— бросил Андрей,— какой-то язык не вытерпел.
Фотограф приближался.
— Ответные действия,— сказал Андрей. — Но это лучше, чем донос. Я вас слушаю,— сказал он близко подошедшему фотографу. — Слушаю.
В то же мгновение лошадка взметнулась в воздух, ударилась о ступени скобяной лавки и разлетелась вдребезги.
Сергей понял только одно — что сидит на земле, что кто-то с силой оттолкнул его в сторону, со ступеней.
Андрей стоял с другой стороны крыльца и хмуро смотрел на фотографа.
— Ясно,— оказал он. — Никопольские фотографы плохо знакомы с уголовным кодексом. Впрочем, я тоже. Идем, Сергей,— позвал Андрей. Немного подумал и сказал фотографу: — Купи двустволку. Один заряд дроби меня не возьмет.
Он поднял со ступеньки осколок лошадки, повертел в руках, бросил.
— Идем, Сережа. — Он взял друга за руку.
— Что скажут дома?
— Понимаю. Будет, конечно. Бить не будут. Не принают этот самый радикальный способ воспитания. Жив останусь. А что нотации — так я их все наизусть знаю. Я сам виноват.
— Можешь свалить на меня. Моих он не знает.
— Я привык отвечать за свои делишки сам.
— Но сегодня — из-за меня.
— Из-за тебя? Что ты говоришь! Я мечтал об этом.
Сергей усмехнулся. Теперь ему всерьез нравился Андрей. Он сказал:
— Мечтать можно о небе, а не о…
Андрей прервал его:
— Мечтать можно даже о сапожном креме.
Они ушли к Днепру, сели на камнях.
— О чем ты думаешь? — спросил Андрей.
— Опять тебе дома попадет.
— Прошу тебя, не думай об этом. Сделано — так сделано. Назад не повернешь.
— А ты бы хотел повернуть?
— Нет.
Потом Сергея рассказывал о планерах, и Андрей уже понял, что все рассказы о самолетах и парашютах затеваются другом неспроста, а с тайной мыслью, с какой — Андрей уже догадывался.
Невдалеке от них сидел полупьяный белобрысый детина и громко, фальшиво и приторно пел:
Одесса, мне не пить твое вино
И клешем не утюжить мостовые…
Андрей спокойно поднялся и подошел к парню.
— Ты хорошо поешь,— сказал он.— Прямо как Собинов. Но выбирай одно из двух — или ты поешь, но… или ты сматываешься сию же минуту.
Парень порывисто вскочил, что-то хотел возразить, но передумал и торопливо ушел..
— То-то, — заключил Андрей, вернулся к Сергею, сел рядом.
— Ты его знаешь? — спросил Сергей.
— Первый раз вижу. Если б знал, не стал бы тратить свое красноречие. Объяснил бы другим способом.
— Кулаками? Но ведь кулаками ничего не докажешь!
— Докажу!
— Посуди сам. Элементарная логика. Допустим, ты неправ. Это возможно? — Андрей кивнул в знак согласия. — Какая же может быть правота, если ты неправ? Ты можешь убить человека, но правота останется за ним. Это же истина вечная.
— Не будем спорить, а? — попросил Андрей.
— Но когда-то же нужно поспорить?
— Не сегодня, я прошу тебя.
— Хорошо, не сегодня,— согласился Сергей.
…Дома о происшествии на площади узнали буквально через полчаса: фотограф пожаловался матери Андрея.
Когда Андрей появился дома, мать спросила:
— Ты виноват?
— Да,— признался Андрей, садясь к столу.
— Андрей, у тебя столько врагов!
— Мне нравится их иметь, мама. И я не боюсь их иметь. Ты же знаешь, что я не трус.
— И мне поэтому страшно за тебя. Я трусиха, я признаюсь.
Разговор на этот раз оказался долгим и откровенным, но, когда в ответ на гневный возглас Андрея:
— И не хочу быть маменькиным сынком! — мать заметила:
— Ты, по-моему, никем не хочешь быть,— Андрей вскипел.
— Мама! — вырвалось у него.— Как это никем? А море? Да, прозябать я не хочу! Жить так жить, а не существовать! Ты сама учила меня именно так! Как же ты говоришь, что никем? А море!
И в эту минуту Андрей оказался в неведомом мире — он вспомнил о своем море, для которого с детства готовил себя. Любое море, пусть самое плохое. Но — его море. Пусть Баренцево, пахнущее треской и чайками. Пусть Черное — пахнущее камнями и водорослями. Пусть даже Азовское — такое, каким оно однажды открылось Андрею: апельсинового цвета, с запахом соленой тюльки…
— Прости,— тихо сказала мать.
Андрей молча кивнул и ушел в сад, посидел под старой сливой, не спеша поднялся и отправился на пляж. Он искупался, потом растянулся на прибрежном песке.
— Что ты, Андрей? — спросил один из приятелей. Андрей не ответил.
Другой приятель, вислоухий Алька с соседней улицы, поймал стрекозу, достал из кармана большую линзу и направил на стрекозу солнечный луч.
— Шашлык из стрекозы! — радостно крикнул он.
Андрей взметнулся, и через мгновение Алька оказался распластанным на песке. В одной руке Андрей держал линзу, другой прижимал приятеля к песку.
— Подержите ему ноги,— оказал Андрей.
Ему помогли.
Андрей сам одной рукой захватил Алькину голову, а другой рукой направил на его плечо солнечный луч.
Алька сперва сопротивлялся, потом стих, но, когда луч стал печь кожу, закричал.
— Понял? — спросил Андрей.
Алька не отвечал.
И тут его неожиданно посетила странная — для него — мысль: «Ну, хорошо, я прав. Но сейчас я доказал свою правоту? Не доказал. Как же так? Выходит, силой нельзя доказать. Ничего нельзя доказать? Чем же?»
Ему вспомнилось старое, давнее-давнее, еще из военных лет. Андрей жил на Урале, и, как у всякого мальчишки, у него были друзья и враги. С одним из врагов Андрей особенно не ладил. Как только встречались — боролись. Чаще всего побеждал Андрей. Но в один день вся вражда кончилась. Почувствовав, прижимая противника к земле, что тот слабеет, Андрей спросил:
— Чего это ты?
— Батю убили. На фронте.
Андрей резко вскочил, он подумал о своем отце, который тоже был на фронте.
«И тогда ничего не доказал»,— подумал Андрей.
Появился Сергей. Андрей отпустил Альку, бросил на песок линзу.
— Ну? — спросил друг.— Что дома?
— Было дело. Разговор. Не совсем по душам. Но не это главное, Сережа. Понимаешь, мама приказала мне выложить фотографу триста рублей. Лошадка — артельная, не его. Знаешь, для него триста рублей — это много. Но где я возьму триста? Украсть?! Но это значит — опять кого-то обидеть.
Сергей улыбнулся: ему понравилось замешательство Андрея.
— Найдем,— ответил он.
— Где? Под камнем?
— Завтра утром, к семи часам, будь на станции. Триста рублей — это четыре дня работы на разгрузке. Вдвоем. Согласен?
— Конечно, Сережа!
— Теперь идем,— сказал Сергей. — В аэроклуб. Ты должен там заниматься.
— Ты так решил?
— Да, решил.
— И обжалованию твое решение не подлежит?
— Не подлежит.
— Раз ты так решил, значит, все продумал. Спасибо, Серега. Но почему? Ну, вот ты сам. С чего у тебя началось?!
— Хорошо,— уверенно ответил Сергей. — Я долгое время жил у деда, под Чебоксарами, в Чувашии. До его смерти. Он часто рассказывал, как в тридцать третьем году ходил на поиски польской авиэтки, на которой летели полковник Филиппович и средний брат Леваневского, польский летчик. Был перелет Варшава — Красноярск. Разбились.