совещаниях, где обсуждалось намерение избавиться от Пестерева.
— Не было этого, не было! Совещания вел Семен Палыч, руководитель аппарата администрации, и обсуждались всего лишь политические технологии. Кто заставлял эту идиотку Прошкину травить Пестерева? Разве у меня был с ней разговор? Я ее заставлял?
— Ее заставили деньги и безответная любовь.
— Какая любовь?
— Несчастная, женская. Я пришла вас предупредить, что в деле будет определение, которое касается вас и вашего участия. До свидания.
Он так ничего и не понял про любовь и деньги и решил, что это Семен Палыч заплатил Кауровне за то, чтобы она отравила депутата. Иначе вообще ничего не сходится. Главное для него, чтобы эта рыжая исчезла из его жизни навсегда, как, впрочем, и дядя.
Ударников уже давно втянулся в эту новую жизнь, с помощниками и помощницами, с хорошими деньгами, с красивой машиной с дорогими наворотами и личным шофером и не собирался от этого отказываться. Ему совсем не хотелось возвращаться в то время, где он был обязан дяде, Кудлатенькой и еще всяким людишкам, которые знали его ущербного, недалекого, боящегося и презирающего власть, ее жесткие и жестокие законы. Он словно натянул на себя новую кожу, надел новую красивую одежду. Теперь Яков понимал, что никогда не уступит свое место без боя. О том, что есть еще на этом месте титаническая работа, до боли, до кровавых коленок, и ответственность при принятии решений, он думать не хотел. Эту часть своей работы он отсекал, словно острым ножом, откладывал в долгий ящик и вынимать не собирался.
В это время Наташа Петрова разговаривала со своим руководством — Игорем Германовичем Серых.
— Я вынуждена отказаться от материалов, связанных с отравлением Пестерева и другими темами, с ним связанными.
— А что случилось, Наташа? Ты ведь так классно жгла. Перешла на сторону Ударникова?
— Ну, скажете тоже! Я готова сейчас и про коммунальную аварию делать, и про все другое, только не про Пестерева.
— А что у нас с Пестеревым случилось? Не понимаю.
Наташка задержала дыхание и произнесла:
— У нас с ним случилась любовь.
— С Пестеревым?
— Ну да, с Сергеем. Мы теперь вместе.
— Ну ты даешь! — Директор присвистнул. — Жаль, что такой боец, как ты, погиб на любовном фронте.
— Я не погибла, наоборот, воспряла для жизни. Замуж собираюсь.
— Ну, Наташка, ты молодец! Так и надо при подготовке материала — выйти замуж. Это по-нашему!
— Шутите, Игорь Германович.
— Наоборот, за тебя радуюсь. Вот мы с тобой всю жизнь прожили в закрытом городе, и наш менталитет принципиально отличается от менталитета тех, кто обитает на Большой земле, и журналистика наша другая.
— Про менталитет понятно, у нас общение с внешним миром ограничено. А журналистика тут при чем?
— Способ общения от журналистики тоже зависит. Очень быстро информация распространяется. Мне вот уже рассказали и про Пестерева, и про его Марину, и про его новую депутатскую любовь. Но вот никто не сказал, что это ты, Петрова, наше национальное достояние!
— Опять вы смеетесь надо мной!
— Я серьезно. Женщине важно в первую очередь устроить свою личную жизнь, это я тебе как мужчина говорю!
Пестерев и Маруся ждали ее на улице.
— Ты не забыла, что у нас с тобой сегодня важное дело — мы подаем заявление в ЗАГС?
— Забудешь про такое!
— Ты на нас женишься, Сережа? Ты женишься?
— А что, у меня есть варианты?
— А я буду жить с бабулей всегда? — радовалась Маруся.
— Да, мои девочки, мы будем жить под одной крышей — и старые, и молодые. Но, Муська, смотри, тебя будут заставлять много читать. Это бабуля умеет.
— А я и хочу много читать, мне нравится. А мы точно в ЗАГС?
И они хором ответили:
— Точно!
Маруся запрыгала на асфальте и запела:
— А мы идем в ЗАГС, а мы идем в ЗАГС!
И прохожие, которые шли навстречу, улыбались, потому что знали, как это важно для любящих женщины и мужчины и что это одна маленькая часть пазла под названием Любовь.
Глава 39Старая фотография
Бабушка гладила старую фотографию сморщенной сухонькой рукой. Рука была похожа на прозрачное слюдяное крылышко стрекозы.
— Я подарила фотографию через неделю нашего знакомства. Саша очень хотел, чтобы она была у него. Он говорил, что я на Быстрицкую похожа. Смеялся и шутил.
Она прижала дневник к губам и словно заговорила со своим любимым:
— Саша, Сашенька, вот ты нас и нашел. Мы с Сережей приехали в твой город, который ты строил и в котором нашел свой последний приют. Жаль, что могилки твоей нет, не знаем, где ты похоронен. Дочки Танечки тоже нет. Сережа большой уже вырос, на тебя очень похож.
Сергей и Наташа сидели рядом с бабушкой и просто молчали. Слова не имели никакого смысла, никакого значения.
Бабушка не плакала, у нее не было сил. Все свои слезы о нем, своем любимом Саше, она давно выплакала. Она плакала, когда однажды ночью его увезли, даже не дали проститься, плакала, когда стояла часами, чтобы передать в тюрьму посылку.
— Ему передачи не положено, — грубо говорили ей.
— Почему? — спрашивала она робко и надеялась, что Сашу скоро выпустят, произошла ошибка, чудовищная, несправедливая. Он откроет дверь, обнимет ее и будет долго-долго кружить, приговаривая:
— Любимая, как давно меня не было, любимая!
И она будет соглашаться: его давно не было.
Она еще могла плакать потом, когда от него не было ни вестей, ни записок, ни писем, ничего. Молчание, одно молчание. Оно было утомительным, оно продолжалось днями, месяцами, годами, это безмолвие и безвестие. Когда такое происходит, ложь смешивается с правдой, наполняя ее зловонными инсинуациями. Ей не на кого было положиться, не на кого опереться, и говорить можно только с оглядкой, с болью в сердце.
Женщина уже не плакала, когда ей сообщили, что приговор — десять лет без права переписки и что ее любимый находится на строительных работах в Сибири.
— Сибирь большая, скажите где?
— Объект номер девять — это же вам ничего не скажет. Так вот он там.
Сообщавший добавил:
— Ничего так и не понял ваш писатель. Пусть дурь выколачивает.
Дури, по их разумению, было предостаточно. Он не валялся в ногах, не умолял, не просил прощения, а значит, его не заслужил.
У нее на руках была маленькая дочка, надо было жить, растить ребенка.
Она всегда помнила о нем, помнила каждый прожитый с ним день, и именно это давало ей силы.
Перспективный, интересный журналист Александр Пестерев не довольствовался ответственной работой в Ленинградской партийной газете. Вернее, газету он любил, любил ее читателей, но ему всегда хотелось большего.
Он не совсем тогда понимал некоторые сюжеты закулисной политической истории, связанной с журналами «Звезда» и «Ленинград». Он любил Ахматову и Зощенко, наконец, но газету курировал отдел агитации и пропаганды, который имел другую точку зрения. И Саша сказал себе:
— Наверное, я политически незрелый, мне надо вникать, разбираться, учиться, а только потом высказывать свою точку зрения.
Пока же в журналистике были главными цензура и редактор. Редактор на планерке отмечал его успехи в работе с письмами трудящихся. Писем в газету было много и разных, писали даже с далекого севера. В одних благодарили советскую власть за счастливое настоящее, в других — жаловались на жизнь, на конкретных партийных и советских руководителей. «Письмо позвало в дорогу» — так даже называлась рубрика в газете. Молодой журналист был легок на подъем, исколесил полстраны, с удовольствием встречался с авторами писем — в Костроме, в Ижевске, в Норильске. География распространения важной партийной газеты простиралась по всей державе.
Подготовка к каждой командировке была основательной, он обязательно штудировал книги в библиотеке. Девушка-библиотекарь заметила и выделила его сразу, красивого, с роскошной шевелюрой и голубыми глазами. Она видела, что книги он берет разные, знакомится с городами, изучает юридическую литературу, любит поэзию. Книги были его стихией, его безбрежным океаном, который он бороздил в поисках знаний.
Саша обратил внимание на юную библиотекаршу, которая всегда тщательно выполняла его заказы. Ему хотелось поближе с ней познакомиться, девушка его заинтересовала. Он как-то осмелился и спросил:
— Сударыня, а какие книги любит читать симпатичный библиотекарь?
— Приключения, — не задумываясь, ответила она.
— Тогда рекомендуйте мне книгу, я тоже хочу с вами в мир приключений. — И они начали обсуждать знакомые книги. Оказывается, им нравился Джек Лондон и его «Мартен Иден», роман о мечте и успехе.
Вечером Саша проводил ее домой, потом провожал каждый вечер, а потом просто к ней переехал.
Он постоянно писал — в машине, в поезде, в квартире. Пестерев не мог не писать, это было смыслом его жизни. Образы рождались внезапно, спонтанно, но все шло от души и сердца. Он раскидывал исписанные листочки повсюду, а она собирала их в отдельную папку. Она очень дорожила его творчеством.
— Вдруг тебе пригодится, а здесь все аккуратно лежит. Не волнуйся, здесь не пропадет ни одно стихотворение.
Сашины стихи читали коллеги в газете, одни хвалили, другие делали недоуменные глаза:
— Ну ты, друг, хватил!
Редактор прямо спросил его:
— Как простой советский парень, которому страна дала образование, может так плохо писать о любимой стране? Почему ты критикуешь наш советский строй, самый лучший строй в мире? Что за образы, метафоры, намеки?
У Редактора было теплое место, он хорошо понимал политическую ситуацию, ему часто звонили по вертушке из Кремля. Он ежился от одного слова «диссидент», то есть, по сути, антисоветчик, а свою Советскую страну Редактор любил и служил ей верой и правдой. Он всегда восставал против тех, кто пытался эту правду опорочить, принизить или имел «свою правду», отличную от официальной.
Эти люди слушали «Голос Америки» и обсуждали проблемы страны на своих кухнях, под бычки в томате, а также пели непристойные частушки под гитару и рассказывали политические анекдоты. И все время задавали вопросы: Что делать? Кто виноват?