— Как! — вскрикнула я. — Ленин венчался? Не могу поверить!
— Это факт, — потупила взгляд Евгения. — Молодые сняли полдома с огородом за четыре рубля, а жили на государственное пособие в восемь рублей, плюс гонорары, и родственники присылали. Даже наняли и девочку для всех черных работ.
— Стойте! — воскликнула я. — В голове не укладывается. И после этого он устроил революцию?
— Наташа! — сказала она строго, как учительница. — Забудьте уже эти советские лозунги! Ленин с компанией развалил Россию за иностранную валюту ее врагов, это тоже факт. Повторяю. К несчастью, сам народ русский к разврату был готов, как говорится в известном фильме.
Меня поражало, что Евгения была совершенно убеждена в своей правоте и без боязни, как и Ирина Васильевна, высказывала крамольные мысли, за которые еще недавно можно было запросто угодить в лагерь. Да и сейчас нет ли такой опасности? Я с замиранием сердца оглянулась вокруг, что можно было принять за обычный осмотр окрестностей. Мы взбирались на новую сопку.
— Вот тут осторожно, мелкие камушки, можно поскользнуться, — предупредила Евгения.
— А что же дальше? Чехов вернулся домой и… Я имею в виду «Остров Сахалин», — переводя дыхание на новой высоте, вставила я.
— Чехов работал над «Сахалином» пять лет. Каждая глава, которая печаталась в журнале «Русская мысль» проходила через придирчивую двойную цензуру — общую и Главного тюремного управления. Книга произвела большое впечатление на общественность: министерство юстиции командировало на остров своих представителей проверить данные, сообщенные Чеховым. «Сахалин» был признан работой, имеющей серьезное научное значение и встретил отклик в заграничной печати, в особенно в немецкой. Иностранцы, писавшие о чеховской книге, даже выражали удивление, что «Сахалин» пропущен русской цензурой, и настаивали на его переводе на все европейские языки…
— Чтобы в царизм камень бросить? — догадалась я.
— По разным причинам… — ответила Евгения. — Но только советская критика на весь мир объявила, что «Остров Сахалин» — однозначно обвинительный акт против российского самодержавия.
— Разве не так? — по инерции спросила я.
— Решайте сами, — чуть слышно произнесла она. — Я считаю, что это обвинительный акт против каждого, кто по долгу своей христианской совести и должностных обязанностей не заботился о заключенных, как подобает. Вы, наверно, устали. Закончим?
— Жалко… — сказала я. — Не могу вас больше задерживать. Огромное-огромное, Женя, спасибо.
— Мне было легко с вами, — по-детски улыбнулась Евгения. — Хотите, оставлю свой адрес, может, чем-то смогу помочь в вашей деятельности…
— Конечно! — обрадовалась я.
Обменявшись адресами, мы никак не могли расстаться… Зашли в какую-то столовку, попили чаю с пирожками. После этого перешли на «ты». Из столовки мы направились снова в то место, откуда Чехов наблюдал за китом. Зажигались огоньки, очертания береговой линии расплывались. Вода теряла цвет. Настоящий импрессионизм, картина Клода Моне.
— Женя, мне все равно непонятно, зачем больной туберкулезом Чехов отправился в такое трудное путешествие, которое сократило его жизнь? — сказала я, вдыхая последние морские ароматы дневного бриза. Ветерок должен был вот-вот переменить направление. — Совесть его мучила или кризис какой-то был? В свой литературный талант, может, не верил?
— Чужая душа потемки… — сказала она и задумалась. — Антон Павлович стал знаменитым в 27—28 лет, но, как сам говорил, еще «не возмужал». Понимаете, Наташа, одно дело под сотней псевдонимов писать «пестрые рассказы» для пошловатых журналов, и другое — не разочаровать публику, которая возвела на писательский олимп. Он любил людей, всем всегда сострадал. Наверно, он хотел узнать глубже жизнь. А может — познать себя? Во всяком случае, Чехов не ожидал от этой поездки ни новой славы, ни денег, прекрасно сознавая, что может погибнуть, не вернуться назад. Бог вознаградил его именно так, как в глубине жаждало его милостивое сердце. После опубликования «Сахалина» Пироговский съезд русских врачей обратился к правительству с ходатайством об отмене телесных наказаний. О книге говорили на Международном тюремном конгрессе. Главное тюремное управление России вынуждены были смягчить условия содержания каторжан. Сам Антон Павлович, вернувшись домой, стал собирать деньги по подписке, много хлопотал об улучшении положения сахалинских детей. В конце концов на каторжном острове были основаны три приюта на 120 ребят. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». [14 — Иоан. 15:13.] Вот так надо жить…
Какое-то время мы стояли молча в сгущающихся сумерках, думая о своем… Мне стало грустно-грустно, и я жалобно сказала:
— Женя, это тебе надо быть писателем.
— Да что ты! — по-детски воскликнула она. — Мне и так хорошо!
— А мне плохо.
— Нет, нет… Не унывай! Терпи, казак. Пусть тебя греет мысль, что ты ступаешь по следам Чехова…
— А ведь мне тоже двадцать восемь! — вдруг дошло до меня.
— Все впереди! — воскликнула она. — Прими только, пожалуйста, к сведению слова Чехова об одной из причин его поездки на Сахалин. «Поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я… стал уже лениться. Надо себя дрессировать…»
— Есть! — по-военному отчеканила я. — Ни дня без строчки!
— Можно и так сказать. А еще… — И Женя продекламировала:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
— Ты так похожа на Ирину Васильевну! — невольно вылетело у меня.
— Наташечка, я должна идти, — ответила Женя, сделав вид, что не услышала меня. — Муж уже целый час дожидается. Вон он, видишь, рукой машет.
Я взглянула на молодого человека, который наверно, с полчаса стоял недалеко от нас и любовался импрессионистическим закатом…
— Муж? — удивилась я. — У тебя есть муж? Что же он не подошел? Неудобно, я так задержала тебя, Жень…
— Не переживай… Он знает: у меня важное дело. Володечка, иди сюда! — И Женя сама рванула к нему навстречу.
Он ласково обнял ее, чмокнул в щеку, стал что-то рассказывать. Потом они вместе подошли ко мне. Невозможно было не заметить, с какой нежностью смотрел Володя на свою Женю. Мне стало завидно…
Медленно побрели мы к остановке. Расставаться не хотелось. Их автобус пришел первым. Они запрыгнули внутрь, когда я, спохватившись, крикнула:
— Женечка, передай тете Оле, что я не ревизор!
Она кивнула, но вряд ли услышала меня.
Утром в дверь постучали. Не дожидаясь моего ответа, вошел кто-то с тяжело шаркающей походкой.
— Привет, Натаха! — услышала я.
Вошедший без стеснения осмотрел номер и развалился на стуле. Полноватый большой дядя в клетчатой рубашке-ковбойке и в кепке козырьком назад сказал:
— Садись, поговорим. Я режиссер.
— Узнаю по повадкам, Дубровский, — усмехнулась я, допивая свой утренний растворимый кофе.
— Дубровский, говоришь, — засмеялся он. — Молодца. Может, ты и писать умеешь? Дай кофе!
— А еще чего?
— Три ложки кофе, две ложки сахара. Можно взбить, чтобы с пенкой.
Вскипятив воду в стакане, я бухнула в него дефицитный индийский кофе, насыпала сахара и спросила:
— А слабо, режиссер, хоть раз на съемки взять?
— Молодца, не жадная, — поблагодарил он. — Кина не будет. Съемки кончились. Надо написать текст.
— Пишите, Шура, пишите… — усмехнулась я.
— У тебя получится, — гнул свою линию режиссер. — Да… клевая ты чувиха, жалко, что мы с тобой не пообщались… — И он двусмысленно подмигнул. — Я им сразу сказал, что ты не похожа на ВЛКСМного крючка. Нормальная девка. Не поверила Леля и давай таскать тебе продукты. За счет бюджета фильма. И гостиницу оплатили из бюджета. За тобой должок.
— Вас как зовут?
— Геннадий.
— Товарищ Геннадий. Гостиницу мне оплатит ЦК, я вам верну деньги. Договорились?
— Значит так. Деньги плочены. Но! В такую шикарную гостиницу ты бы в жизни не попала, если бы не Леля, которая напрягла все свои связи. А связи, соответственно, напугали обком, горком и местком, что ты — комиссия из ЦК ВЛКСМ… Таки в горкомовской гостинице место выделили. Секешь крапиву?
— Леле объявляю благодарность. Сюжетом уже воспользовался Гоголь.
— «Я умираю от скуки, мы с вами беседуем только два часа, а вы уже надоели мне так, будто я знал вас всю жизнь», — с одесским остаповским акцентом сказал режиссер и решительно поднялся со стула. — Значит, так.
Он раскрыл свой модный кейс, наверно, японский, торжественно достал оттуда переплетенную бумажную папку и всунул мне в руки.
— Читай. Начало читай, — он тыкнул пальцем. — Давай, с выражением.
— Морские ежи живут на морском дне… Ничего себе открытие! — засмеялась я.
— Вот тут читай, — режиссер перевернул несколько страниц.
— Органы размножения состоят из гроздевидных гонад, открывающихся наружу на верхней стороне тела… В бреду что ли писал? — оторвалась я от текста.
— Это, — выразительно произнес режиссер, — как и тебя, Натаха, нам спустили с Москвы, с «Научпопа». Сценарий И. Коломийцева, — почесал затылок режиссер. — Слушай, отдай мне кофе. У нас в далекой провинции такого и не видали.
Я пожала плечами, поглядела из окна на пляж. Прилив докатился до моего топчана, значит, скоро начнется отлив. Наверно, сегодня его не увижу, жалко. До свидания, крабики и звездочки, здравствуйте, ежики на морском дне.
— Возьмите, товарищ, Геннадий — протянула я большую жестяную банку режиссеру.
— Добро победило, да? Молодца! Это проверка на вшивость, — ухмыльнулся режиссер. — Оставляю свой подарок тебе. Вот тут всякие книжки умные про флору и фауну и морских чудовищ. Надо две страницы вразумительного, я бы даже сказал, сказочного текста написать. Ежики, понимаешь? Если в три дня уложишься, мы тебя на катере покатаем!
И режиссер исчез, остались книги и вонь от его курева. Почему я должна переписывать этот дурацкий сцен