Рабочего спрашивают, хорошие ли у них на заводе условия работы.
«Трудно, но выносим понемногу!» — ответил тот.
По радио часто звучала песня «Партия — наш рулевой». Я в этом сомневалась, но часто задумывалась: если не партия, то кто? Обязательно должен быть какой-то Рулевой, который упорядочивает жизнь на Земле, иначе был бы хаос. Ложь советского образа жизни чувствовали многие из моего окружения, но истину мало кто искал. Каждый приспосабливался, как мог. На эту тему тоже анекдот был. «Порядочный человек — тот, кто при малой выгоде большой подлости не сделает». У кого были «связи» — пользовался ими, многие выдвигались «по комсомольской линии», «неудачники» без связей и комсомольского огонька отправлялись после универа по распределению тянуть лямку в глухую провинцию или городскую «контору кому нести чего куда» — какую-нибудь проектную организацию, в которой, как казалось, основными занятиями были чтение ежедневной прессы, обсуждение художественных новинок и фирменного культового барахла, которое удалось «достать», ежечасные чаепития, соревнование в кулинарных способностях, шитье, вязание, празднование дней рождения и других приватных праздников. Подобное времяпрепровождение на работе в принципе всех устраивало. Как в анекдоте. Армянское радио спрашивают: «Верно ли, что в СССР оплата не соответствует работе?» — «Неверно. Соответствует. Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем».
Три года я также «тянула лямку» в подобной конторе, пока не вылетела из нее пробкой. Именно пробкой, сама я вряд ли решилась бы кардинально изменить свою жизнь, когда по распределению попала в проектно-техническую «контору». Бог через обстоятельства жизни постепенно приближал меня к Себе, искусно пользуясь теми качествами характера, которые, казалось, трудно приспособить к духовным поискам. Но «невозможное человекам, возможно Богу». [5 — Лк. 18:27.] Дух авантюризма, который жил во мне с детства, сыграл решающую роль. Нет, никакой «чудесной» встречи с Богом не было. Путь к нему был на ощупь, долгий и временами трагический.
Я любила ездить «куда глаза глядят» и много путешествовала. В старших классах родители с удовольствием отправляли меня на школьных каникулах по каким-то путевкам, которые отец мог достать. А в универе про меня уже и поговорку сложили: «Натаха как наскребет три рубля — сразу билет на поезд покупает». Не только на поезд наскребала, но и на самолет… Хорошо помню, что в путешествиях я чего-то все время искала, но не могла понять — чего именно. Потом, когда уже нашла, я поняла, что все время искала «неведомого Бога», [6 — «…Став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян. 17:22—23).] про Которого тогда не от кого было услышать. А если не знаешь, чего ищешь, то как искать?
Свои поиски я обозначала тогда примерно так: хочу свободы. Но не диссидентской, как тогда было принято, а какой-то настоящей, безыдейной. Я часто ездила в Прибалтику, на Западную Украину — благо границ между «братскими республиками» не существовало. В советские времена казалось — там свобода! Там почти заграница! Там на домах не висели лозунги: «Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны», «Решения съезда партии — в жизнь!», «Экономика должна быть экономной», «Народ и партия едины». Поэтому мне казалось, что там нет ни «марксистско-ленинской философии», ни «научного коммунизма», там люди просто живут и работают, у них чисто, спокойно и красиво. Что человеку еще нужно?!
Два студенческих лета я работала в стройотряде проводников — ездили на Кавказ, в Крым, в Москву. Работа эта мне очень нравилась. В поезде готова была ехать хоть на край света, так все было интересно… В молодости можно было по три ночи не спать — и ничего! Сколько людей было встречено, сколько всего переговорено, сколько глупостей совершено… Наверно, это тоже была подготовка к писательскому служению, о котором я никогда даже не помышляла; один Бог знал, как этот жизненный опыт мне пригодится впоследствии. Деньги, заработанные в веселую студенческую пору собственным трудом, тоже дорогого стоили.
Начинался учебный год, и свобода передвижений резко сокращалась. Да и денег на поездки особенно не было. Свою стипендию по требованию родителей мне приходилось отдавать им. Сколько злости это вызывало у меня, ведь родители в деньгах совсем не нуждались… На карманные расходы мне оставляли десять рублей. Эта, как тогда казалось, несправедливость стала причиной моего желания устроиться на работу. Я не собиралась отказываться от путешествий: в каникулы куда-нибудь подальше, а по выходным частенько — километров за сто — двести от родного города. Обучаясь на дневном, подработку найти было трудно. Тогда это вообще было не принято, во всяком случае, молодым людям моего круга, у которых были «приличные» родители. Перечень подработок, о которых я знала, был невелик: уборщица в подъезде, грузчик и, собственно, все. Однажды на воротах университета я увидела объявление: требуются гардеробщики в здание радиофака, и в тот же день пошла узнавать об условиях. Меня взяли на полставки — подавать пальто таким же, как я, студентам в соседнем корпусе. Когда меня узнавали свои, говорила, что «ведется эксперимент». Продлился он всего месяца два. Трудиться надо было раз в неделю, но в течение всего дня, так что приходилось пропускать занятия. И потом — не могла я не думать о престиже номенклатурного своего отца. Если кто-нибудь из его знакомых увидел бы меня в гардеробе радиофака, думаю, они бы не поняли моего безумного порыва… В общем с гардеробщицей не получилось.
Недалеко от моего дома было художественное училище, чуть подальше — университетская библиотека. Шла я, конечно, в библиотеку — на носу была курсовая, сделанная только наполовину. Вдруг бросилось мне в глаза объявление, написанное большими печатными буквами: требуется натурщица. Чуть ниже приписка: рубль в час. Я остановилась у дверей училища. Академический час — это сорок пять минут. Стало быть, за три часа реального времени можно получить целых четыре рубля. Замечу, что бутылка кефира тогда стоила двадцать восемь копеек. Ничего себе зарплата… Почти как у отца, который руководил большим научно-исследовательским институтом.
Заметив, что я замедлила шаг, меня стеной окружила молодежь, всегда толкавшаяся у входа в училище. Но в тот день молодежи было слишком много.
— Девушка, девушка, айда к нам в натурщицы, — захороводили меня будущие художники. — У нас натурщица померла.
— Чокнутые, что ли? — огрызнулась я и ускорила шаг.
— Правда! У нас уроки срываются. Натурщицы нет… — неслось мне вслед.
В библиотеке я работать не могла: голове не давало покоя заманчивое словосочетание «четыре рубля». А за неделю двадцать рубчиков накапает. Можно будет съездить в Бухару и Самарканд, джинсы вельветовые у фарцы взять… Но не пострадает ли мой моральный облик — там поди голой надо стоять… А почему натурщица умерла? От страха или от стыда? В моем воображении вставал образ натурщицы, созданный по мотивам прочитанных книг: это или любовница великого художника, или падшая женщина. Я не была ни той, ни другой. Но все равно интересно… Через час назойливые мысли заставили меня сдать книги и покинуть стены фундаментальной библиотеки.
На обратном пути я заметила, как юные художественные дарования у дверей училища пристают к прохожей. Та оказалась не робкого десятка, треснула по чьей-то голове сумочкой, пошла дальше. Настал мой черед, я не успела увернуться. Юнцы подскочили, снова сомкнулись вокруг стеной — ни пройти, ни проехать — и загалдели свое, поэтическое:
— Девушка, вы вернулись? О, счастье! К нам, бедным сиротам. Спасибо, спасибо! Вы гений чистой красоты!
— Брысь! — откликнулась я.
В этот момент в дверях училища показался импозантный дядя.
— Иван Всеволодыч! Вот, девушка хорошая… хочет к нам, — затараторили будущие художники. — Поговорите с ней!
Мужчина окинул меня заинтересованным взглядом.
— Ну что ж, пройдемте… — сказал он и галантно взял меня под руку.
Это была секунда, которая, может, перевернула всю мою дальнейшую судьбу. Взыграл во мне авантюристический мой дух, послала я куда подальше ленинскую идеологию с «тремя источниками и составными частями марксизма», вспомнила про Марксов «Капитал» и ринулась в капиталистки… Тогда это было ругательное слово.
Иван Всеволодович оказался деканом. В кабинете с белыми гипсовыми головами он спросил:
— Чем занимаетесь?
— Учусь…
— Угу… — задумался он. — На промэке?
— На промэке, — согласилась я.
На промышленно-экономическом факультете, на промэке, универа учились, как считалось, девушки красивые, в основном блондинки… то есть недалекие девицы, которые, однако, хотят выйти замуж за хорошего парня.
— Ну что ж… Сможете два раза в неделю по четыре часа?
Я молчала, потому что настроилась на ежедневный труд — за двадцать рублей.
— Нет, но если будет трудно, мы сократим, — стал уговаривать декан. — Понимаете, мы так нуждаемся в натурщицах, у нас только старые бабушки, профессионалки, которые начинали еще при царе Горохе. И вот одна умерла вчера… А таких свежих приятных лиц — днем с огнем…
— Почему же к вам не идут? — удивилась я.
— Не знаю, — ответил декан. Прищурился и добавил: — Несвободные люди у нас. Советские…
— То есть, я не советская…
— Что вы, что вы, я не это хотел сказать… — Он замахал руками. — Даже не знаю, что ответить. Не идут, и все! Не покидайте нас, прошу, Наташа… Рубль в час, хотя бабушкам по семьдесят копеек платим. Не бойтесь, на ваш промэк не сообщим.
— Надеюсь… Только раздеваться я не буду, — твердо сказала я.
— Нет-нет, голая натура — это совсем другие расценки. Мы вас в исторический костюм нарядим, — прищурился декан, разглядывая меня. — А можете прямо сейчас? Осталось полтора часа, запишем вам полный день.