Не то чтобы ответы капитана всех удовлетворили, но делать нечего, и пассажиры начали постепенно расходиться. Русские радостно, европейцы тихо, про себя шепча молитвы и проклятия. И тут пришла беда, откуда не ждали. На весь корабль завизжала благим матом обрусевшая тайская подруга Лампы Любка. Она реально вставляла в свой смешной тайский язык русские матерные слова. Английские ругательства, впрочем, она вставляла тоже. Смотреть на это было страшно. Не сама языковая смесь поражала, а то, что тихая, забитая Любка посмела возвысить голос. Да еще до такой немыслимой высоты. Значит, случилось действительно что-то ужасное… А когда Лампа стал орать на свою покорную рабу, используя столь же причудливый языковой коктейль, испугались все, даже многое повидавшие сибиряки. О, если бы я мог привести здесь этот лингвистический шедевр дословно… Нобелевская премия по литературе – это самое малое, чем бы могло вознаградить меня благодарное человечество… Но разговор Лампы и Любки покоился на мощном фундаменте русской нецензурной лексики, а человечество не так благодарно, как мне хотелось бы… В общем, в кратком переводе того же Лампы суть разговора заключалась в следующем.
Любка, как единственная на корабле пассажирка-тайка, сумела случайно подслушать разговор капитана со своими помощниками. И ужаснулась. Тайский капитан оказался вруном, негодяем и подлецом. Никакой помощи он не запросил, потому что рация на корабле сломалась еще неделю назад, а на новую денег не нашлось. Яхта находилась в ста двадцати километрах от ближайшего обитаемого берега, и маршрут ее никому не был известен. Потому что вокруг Патайи находились тысячи островов, а капитан развлекался тем, что каждый раз заходил на новые, никого о маршруте не уведомляя. На данный конкретный остров, где мы стояли, капитан не заплывал уже несколько лет. И вообще вряд ли кто-нибудь когда-то заплывал. Провизия и вода на корабле почти закончились. Негодяй капитан и его трусливая команда всерьез опасались диких русских, разумно предполагая, что если они кого и начнут жрать, когда все выяснится, то не пассажиров, а их. Поэтому, посовещавшись с командой, подлый капитан принял решение: усыпив бдительность пассажиров сладкими речами, под покровом темноты погрузиться на единственную шлюпку и отдаться на волю волн. Потому что их, волн, воля гораздо милосерднее воли этих диких русских.
Лампа еще не закончил говорить, а капитана и команду уже били. Вот на этот раз я не возражал. Били их, безусловно, за дело. Чуть сам не поучаствовал в наказании. Жена в последний момент буквально повисла на мне и помешала осуществить возмездие. Некоторые горячие головы из сибиряков, вспомнив пиратские романы, даже предлагали повесить капитана на рее. И я думаю, что не повесили только потому, что реи на корабле не нашли. К счастью для капитана, у него была моторная яхта. Ограничились тем, что связали избитую команду и бросили ее в трюм.
Конечно, в избиении тайских младенцев принимали участие одни лишь русские. Европейцы, которым потрясенная полька перевела суть случившейся катастрофы, ударились в окончательную и бесповоротную истерику. Многие пали на колени и молились, некоторые хаотично бегали по палубам и орали нечто нечленораздельное. Несколько человек, убоявшись разбушевавшихся русских, решили спрятаться, а один старичок, ветеран холодной войны, с криком «Русские идут» даже бросился с палубы в море.
Когда дым от битвы рассеялся, стало очевидно, что тяжкое бремя спасения утопающих и терпящих бедствие легло исключительно на русские плечи. Европейцы кое-как держались на плаву лишь благодаря добросердечным сибирским королевам. Они прижимали их к своим теплым сибирским грудям и как могли утешали. Говорили, что подлые тайцы получили свое по заслугам, а гнев русских людей цивилизованных и ни в чем не виноватых народов никак не касается. Говорили, что все пустое, потому что мужики их обязательно что-нибудь придумают. Они, даже когда на «Крылатую Сибирь» ФСБ наехало, решили вопрос, а якорь… да тьфу, растереть и плюнуть… Не важно, что они говорили. Сам тон их, сама мелодика их речи действовали на находящихся в шоке людей благотворно. Даже татуированные красные, обгоревшие англичане подползали к ним ближе и слушали, не понимая ни слова, их успокоительные тирады.
Однако и русские мощные плечи к вечеру порядком устали. Ночное побоище в гостинице, бегство от тайской полиции, суточное не прекращающееся пьянство и, наконец, катастрофа и подлое предательство команды яхты сделали свое дело. Мужики сидели на лежаках, бухали из горла разнообразный алкоголь и мрачно курили. Что делать, было неясно. Некоторые, решив, что утро вечера мудренее, прилегли на шезлонги и решили вздремнуть. Лишь Лампа пытался успокоить противно ноющую на одной ноте и повисшую на нем Любку. В конце концов, он понял бесполезность этого занятия, отшвырнул тайскую подругу на лежак и пошел на нос корабля проветриться. Там, неподалеку от якорного отсека, он увидел забытую матросами кувалду. Постоял, покурил немного, а потом взял кувалду в руки и начал крушить корабль. Некоторое время к нему никто не подходил. Он разбил палубу, добрался до якорной цепи, ухватился за нее руками и стал, постанывая, тянуть ее на себя. Один из мужиков не выдержал и все-таки к нему подошел.
– Ты чего делаешь, братан? – спросил осторожно.
– Любка плачет, – сквозь зубы и сквозь стоны ответил Лампа, продолжая бесполезно тянуть цепь на себя. – Сматываться отсюда надо.
– А-а-а… – сказал мужик и вернулся к своим товарищам.
Через минуту все сибирские мужики тянули цепь. Даже я встал в общую колонну и, стирая в кровь руки, по команде Лампы тащил ее на себя.
– Эх, раз, еще раз, давай, поднажали, давай, давай, еще немного, сама пошла, давай, родимая… – подбадривал и заклинал Лампа. Мы старались изо всех сил. Ведь Любка плачет. Это была самая важная и главная причина, почему мы так старались. И цепь поддалась…
По сантиметру по чуть-чуть, по совсем незаметному расстоянию она начала вылезать из воды. Оранжевое солнце медленно тонуло в море. Вокруг был потрясающий, выворачивающий душу наизнанку тайский закат. Но мы этого не замечали. Обдирая до кровавых мозолей ладони, мы тащили цепь. Потому что Любка плачет…
Кто-то запел «Дубинушку», и остальные, сами удивляясь откуда берутся давно забытые, казалось, слова, подхватили песню:
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пойдет!
Подернем, подернем,
Да ухнем!
Посреди потрясающего заката. Недалеко от райской лагуны, в ста двадцати километрах от не нашего берега, в не нашем Южно-Китайском море раздавалась наша песня. Никогда я не чувствовал себя более русским. Ни до, ни после. Никогда я настолько не хотел им быть и не испытывал такого счастья от того, что им являюсь. Я слился, окончательно слился с этим быдлом. С этим великим и непостижимым быдлом, и нисколько не жалел об этом. Я слился с ним по одной простой и очень ясной причине. Потому что плакала Любка…
Европейцы с ужасом и трепетом смотрели на нас, но никто, даже татуированные бугаи англичане, не попытался нам помочь. Это же невероятно, невозможно, цепь весит много тонн, и человеку вытащить ее не под силу. У них имелось много аргументов, и все они были рациональные и правильные. Но у них не было того, что было у нас. Они не чувствовали, как плачет Любка. Они не ощущали боли брата нашего Лампы от того, что она плачет. А мы чувствовали и ощущали. И поэтому цепь по сантиметру, по маленькому звену, царапая свои металлические бока, выползала наружу.
– Ну мы же говорили! – ликовали сибирские королевы, поглаживая головы европейских сестер. – Мы же говорили, что мужики что-нибудь придумают. Вот, вот, вот такие у нас мужики!
В хоре их голосов я различал голос своей жены, она тоже гладила какую-то бельгийку и тоже говорила: «Вот, вот, вот такие у нас мужики!»
От голосов наших королев цепь тянулась легче. Как будто действительно сама шла. Как в песне, которую мы пели посреди не нашего Южно-Китайского моря:
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пошла!
Подернем, подернем,
Да ухнем!
…Мы ее почти вытащили. Оставались последние несколько метров. Но тут цепь натянулась и перестала поддаваться. Видимо, якорь зацепился за корягу. Мы сделали все правильно и красиво, мы сделали все, что могли. Больше, чем могли… Но силы человеческие имеют предел, а силы природы беспредельны. Мы перестали петь «Дубинушку» и призвали на помощь темную энергию русского мата. Но и темная энергия не смогла одолеть силы природы. Цепь не поддавалась. Ни в какую… И тогда мы, еще держа ее в руках, рухнули на палубу и глухо застонали. Это неправильно, несправедливо, вселенная должна вознаграждать подвиги. Ведь Любка же плачет… В стоне валяющихся рядом мужиков мне даже послышался какой-то позорный, не достойный звания настоящего сибиряка всхлип… Не мне одному он послышался, сибирские королевы перестали утешать своих подруг, оборвали хвалебные оды русскому мужчине, и на корабле установилась тишина. Лишь стоны и кряхтение отчаявшихся мужиков слышались в ней. И еще позорный тоненький всхлип…
И тогда бойкая королева, спасшая польскую сестру от поедания, подскочила к нам, уперла руки в боки и неожиданно тихим голосом сказала:
– Эх вы, а еще мужики… – Она смолкла, и нам стало стыдно, но королева не успокоилась, голос ее окреп, усилился и громом загрохотал над нашими опущенными головами. – Какие же вы, на хрен, мужики? Бабы вы, как эти… – Она кивнула в сторону татуированных англичан. – Сдались, разнюнились, плачете. Ну, если вы бабы, то я сама. Отойди, пусти, сама я! – Она вырвала у ближайшего мужика цепь и стала тянуть ее на себя. И запела красивым звонким бабьим голосом: «Эх, дубинушка, ухнем, эх, зеленая, сама пойдет…» Побросав обалдевших европейцев, к ней присоединились другие сибирские королевы. И даже моя жена, и все они вместе пели: «…подернем, подернем, да ухнем!» И тянули проклятую цепь. Мужики медленно, по одному начали вставать с палубы и из последних, не оставшихся уже сил тащили не поддающиеся железные звенья на себя. И чтобы не сойти с ума от боли в ободранных ладонях, они тоже хрипло выдыхали тягучую и страшную бурлацкую песню: «…подернем, подернем, да ухнем!» Женские и мужские голоса слились в невероятно мощном, бросающем вызов вселенной созвучии, и… И цепь поддалась.