Чай бабушка пить не стала, бросилась к нему на грудь и расплакалась. Добрый дядька смущенно гладил ее по спине и даже подсказал, куда идти завтра надо, чтобы узнать, где содержится, за что арестован и арестован ли вообще ее муж. Добрый дядька оказался настолько добрым, что велел посадить Мусю в милицейский воронок и доставить до дома. На следующее утро она с постаревшей от горя мамой Славика отстояли длинную очередь в справочную внутренней тюрьмы НКВД. Толстая тетка с чрезмерно накрашенными морковной помадой губами, найдя фамилию в пухлом гроссбухе, равнодушно, на одной ноте сообщила через окошко:
– Измена родине, подрывная деятельность, антисоветская агитация и пропаганда, передачи с девяти до часу по вторникам и четвергам, правила на стенде, следующий.
Мать Славика прямо у окошка потеряла сознание. Муся еле дотащила ее до дома. Чуть не родила по дороге, но дотащила, а когда они все-таки вошли в коммуналку на Воздвиженке, мать Славика ожила, посмотрела на нее с ненавистью и заорала:
– Будь ты проклята, сука, это из-за тебя все, я слышала, я знаю! Говорила я ему, чтобы не связывался с тобой, не пара ты ему. Из-за тебя он сел, сука, подстилка, тварь! Убирайся из моего дома, чтобы духу твоего здесь не было!
Муся спорить не стала, быстро собрала чемодан, положила в него теплые вещи Славика для передачи. Тяжелый чемодан получился, еле подняла. Собирала минут десять и все это время под причитания свекрови. Когда выходила из дверей, все-таки не выдержала, проявила характер, бросила страшный и жестокий вопрос причитающей женщине:
– Хорошо, мой муж из-за меня сидит, а твой? Из-за тебя?
Жалела она потом всю жизнь, что задала свекрови этот подлый вопрос. Но это потом, когда Славик вышел, а тогда она выволокла чемодан из квартиры, спустилась на два этажа вниз по лестнице и оказалась на улице Воздвиженка, недалеко от Кремля, в самом центре красивой послевоенной июльской Москвы. Одна. На восьмом месяце беременности. С арестованным мужем, почти без денег, с мамой, папой и братьями, находившимися за тысячи километров в Киеве.
– Как тебе удалось не сломаться? – спросил я ее однажды, уже после смерти деда.
– Не знаю, – надолго задумавшись, ответила она. – Бог посылает людям испытания по силам. Только вопрос, откуда эти силы берутся? Я считаю, из любви, любила я Славика очень. Не о себе думала, о нем. Ну брошусь под трамвай, мне-то хорошо, чик, и готово. Отмучилась. А кто ему передачи таскать будет? А ради чего ему ад предстоящий выносить? А где его продолжение на земле, дочка, которую он так ждал? Самоубийцы, наверное, очень себя любят. Тогда все логично получается. Невыносимо – уходи. Чего терпеть-то? Живущие, сопротивляющиеся обстоятельствам люди любят других. Запомни, Витя, люби людей, как можно больше люби. Своих, чужих, дальних и близких. Знай, каждый возлюбленный тобой человек – это якорь. Удерживает он тебя на земле, почву под ногами создает, выжить помогает.
Моя бабушка не была образованной женщиной. Нигде толком не училась, не знала элементарных вещей, читала всякую ерунду, вроде дамских романов. Нет, и умной она не была. Она была мудрой. И сильной. Не мозгами мир постигала, а своим огромным, удивительным, все понимающим сердцем. Ведомая сердцем, действовала быстро и четко: перешла дорогу, оставила тяжелый чемодан в комнате у школьной подруги, потом бегом на центральный телеграф, на последние копейки отправить телеграмму отцу: «Славу взяли ошибка жду денег». Потом на Тишинку метнулась, загнала на толкучке какие-то свои шмотки и золотую брошь, подарок мужа на свадьбу. Там же, на рынке, купила продукты. На следующее утро она стояла первой у окошка приема передач внутренней тюрьмы НКВД. Первой, потому что к пяти утра пришла очередь занимать. Не спалось ей, не елось и не дышалось, в то время как ее Славик… И так бесконечные семь лет, пока он не вышел. Все эти семь лет счастлива она была, только когда для него что-то делала: собирала передачи, нанимала адвокатов, писала письма и прошения. Зарабатывала деньги – для него, растила дочку – для него, не состарилась окончательно от горя и тоски – для него. Все – для него, а для себя ничего и не делала. Незачем.
Деда осудили быстро: три месяца, и готово. Делов-то по тем временам на копейку человека на десять лет в лагеря упечь. И это еще повезло, что переписки не лишили. Родственники, по крайней мере, знали, где он, передачи могли отправлять. Свезло так свезло, не всем тогда так фартило. Бабушка рассказывала, что радовалась очень, когда о приговоре узнала. Хлопоты ее, правда, ни к чему не привели, адвокат не понадобился, судила деда тройка особого совещания, а вот передачи пригодились. И даже не в плане так необходимых молодому организму калорий – кормили во внутренней тюрьме НКВД нормально. Просто понял Славик, что не отказалась от него на воле молодая жена, что ждут его и любят и есть ради чего жить дальше. После суда оставаться в Москве стало бессмысленным, и Муся уехала к родителям в Киев.
Там она родила мою маму. Потом работала у своего отца в фотомастерской. Сколько себя помню, на улицу она всегда выходила в перчатках. Люди, сопоставляя эту деталь туалета с ее красотой, думали: «Вот какая элегантная женщина, из бывших, наверное, дворянских кровей». А я знал, ошибаются люди. Кожа на руках у бабушки была грубой и потрескавшейся. От химических реактивов. Впрочем, жила она в благословенном Киеве весьма неплохо. Под крылом у любимого отца и любящей матери, под защитой подросших, вымахавших в двухметровых красавцев богатырей братьев. Отец, конечно, был не в восторге от выбора дочери. Еще когда дружить они со Славиком в школе начали, не одобрял. Как же, сын контрреволюционера-старообрядца не может быть хорошим человеком. Он таких контриков немало в Гражданскую навидался. Сволочи, не зря он их шашкой рубал, направо и налево, да вот недорубал, видать, проросло кулацкое отродье, доченьку его ненаглядную охомутало. После войны Исаак слегка смягчился. Славик все-таки воевал и, судя по орденам, воевал храбро. Недаром товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает». Скрепя сердце дал Блуфштейн разрешение на брак, но относился к новоявленному зятю с подозрением. И вот, пожалуйста, подозрения оправдались. Враг, вражина подлючая, японский шпион. Домой Мусю он принял. Как не принять – единственная дочка, да еще беременная к тому же! Но не удержался и после первых объятий, поцелуев и слез заявил:
– Говорил я тебе, не связывайся, а ты… Теперь хлебаешь.
Рыдая, бабушка ему рассказала, что она во всем виновата, что это из-за ее безмозглой женской прихоти Славика посадили. Не хотела она быть царицей в прекрасных монгольских степях, возжелала стать владычицей морскою в столице. А шпионаж уже потом пришили, как водится. Исаак не глупый был мужик, видел, что вокруг творится, да и война на многое глаза раскрыла. Допускал он, что посадить могут невиновного, еще и дочка, по ее словам, глупость совершила страшную… И вообще, какая разница – виновен, не виновен? Муж он ее, отец первой долгожданной внучки, родная кровь как-никак, никуда не денешься. Помогать надо. И помогал, и давал денег, собирал посылки, а когда отец Славика, контрик Никанор, вышел в сорок седьмом из тюрьмы, Исаак пересилил гордость и съездил к нему в Москву. Поговорил по-мужски, выпил и пришел к выводу, что не такая уж он и сволочь. Жулик, конечно, антисоветчик, но не сволочь. Просто упертый, и сам от своей упертости страдающий мужик. Что же касается жены его, Мусиной свекрови и матери Славика, то и ее понять можно: муж сидит, сына арестовали, сорвалась баба. Бабы, они не мозгами думают, а неизвестно чем. С тех пор и зажили одной, не то чтобы дружной, но все-таки семьей. Координировали действия, по очереди собирали посылки Славику в лагерь, вместе заботились о единственной своей внучке, моей матери. Идиллия продолжалась до сорок восьмого или сорок девятого года, а потом началась борьба с безродными космополитами. Казалось бы, где космополиты и где Муся со Славиком? Они и слова-то такого не слыхали – «космополиты». Получилось, рядом. Мусин отец, хоть и герой войны, буденновец, но все же Исаак и, что еще хуже, Блуфштейн. Нет, его не трогали, поди тронь героического снайпера, коммуниста, получившего орден Красной Звезды еще в тридцатые. И вообще, Исаака в округе уважали, слыл он тем, что в значительно более поздние времена стало называться авторитетом. Не в криминальном смысле, а в жизненном. Мудрый, сильный и правильный мужчина. Обокрали у кого-нибудь цыгане квартиру – к Исааку: он поможет, цыгане его за своего держат. Запил, задурил мужик – опять к Исааку: поговорит весомо, слова нужные найдет, мозги вправит. Неказистую, в три окна фотомастерскую Мусиного отца в переулках Крещатика местные жители почтительно величали Исаакиевским собором. Но и завистников тоже хватало. Они и постарались – написали, куда нужно. Нет, на самого красного буденновца, героя войны, рот открыть не решились, а семью укусили. Мол, живет у героического снайпера в доме дочка, но не просто дочка, а еще и жена врага народа. И не отказалась эта дочка-жена от своего вражеского мужа, живет себе, поживает, как будто ничего не случилось. А отец ее – уважаемый человек, герой войны – покрывает ее почему-то. А не потому ли покрывает, что его фамилия Блуфштейн? Может, не такой уж он и герой? Или герой, но совсем других краев? Далекого Сиона, к примеру…
Ну что с людей взять! Процент сволочей примерно одинаков во все времена – небольшой, но всегда стабильный. Они, как вредные микроорганизмы в воздухе, выполняют, наверное, какую-то важную и неведомую мне задачу. Другое дело, что бывают периоды, когда окружающая среда благоприятствует к ним, а бывает, когда нет. В конце сороковых – начале пятидесятых для микроорганизмов наступило теплое ласковое лето. И понеслось…
Сначала к Исааку зашел потолковать участковый, потом вызвали на беседу в НКВД, потом еще раз вызвали, потом поставили ультиматум – либо его дочка отказывается от мужа, либо пускай выметается на все четыре стороны из Киева. Столица социалистической Украины все-таки. Это с ним еще хорошо обошлись – с уважением, видели, что человек правильный, заслуженный, но и не реагировать не могли. Донос есть донос. Не отреагируешь, сам на месте подозреваемого завтра окажешься. Исаак до последнего не говорил о возникших проблемах. Оберегал, надеялся, позабудут, отстанут, да и для его кавалерийской души ситуация вырисовывалась уж больно