Мы замолчали оба. Наступил момент истины. Вся моя вдохновенно рассказанная сказка была лишь прелюдией, артподготовкой, главное я собирался выдать после нее. И вот момент настал.
– А вы все-таки подумайте, – вкрадчиво прошептал я, гипнотизируя «доброго» обволакивающим взглядом, – прикиньте, взвесьте, какие заманчивые перспективы открываются. Ну что вам я – обычный начальник погранзаставы, сижу в монгольской степи, командую сусликами! Другое дело – особист, тут на штаб дивизии можно выйти, а то и округа или повыше куда. Громкое дело, звездочка на погоны новая светит, майора получите, товарищ капитан, а я помогу, показания дам, все, что говорил, на бумаге зафиксирую. Высокохудожественно, как вы заметили. Учтите, особист – не я, хлипкий он и подлый, расколется быстро. Гарантирую. Вы подумайте, вы прикиньте…
Вот так, Витя. Осуждаешь? Но ты пойми, ничто без личного интереса на свете не делается. Кнут и пряник, давно и не мною придумано. С одной стороны, взыскание за дело без моего признания, с другой – заманчивые перспективы и звездочка на погоны. Вот такую альтернативу нарисовал я «доброму» следователю. Иначе бы не сработало. Я не был уверен, что сработает, но хоть шансы призрачные появлялись… Я не святой, да, не святой. Я вообще, если хочешь знать, плохой человек, и отольются мне мои грехи на том свете, если он есть, конечно. И подлого майора-особиста припомнят, хоть и свинья он. Но я не жизнь свою спасал, ты это знай, пожалуйста. С жизнью мне все было ясно, похоронил я себя заживо. Я справедливости хотел, уважать себя хотел, помереть как человек желал я. Не как скотина, которую ведут на убой. Не делай другому то, что себе не желаешь, и не позволяй другим поступать с собой по-другому. Но если уж поступили, пусть пеняют на себя… Я плохой человек. Война и тюрьма никого лучше не делают. В аду христосиков нет, только черти той или иной степени мерзости. Надеюсь, мой круг ада – первый, недалеко от входа. Может, и выпустят еще, условно-досрочно, а, как думаешь? Ладно, что было, то было, и того не исправишь. А было это, Витька, так.
– Заманчивое предложение… – после долгих раздумий почесал лысину «добрый» и как бы между делом спросил: – Сам-то за это что хочешь?
– Жить хочу, – без паузы ответил я, – предателем быть не хочу. Взятку давал – согласен, не доносительствовал – согласен, еще по мелочи там что-нибудь. Но без шпионов, пожалуйста! И срок поменьше, лет пять, желательно…
– Меньше десяти не получится, там у тебя статей на все пятнадцать.
– Спасибо, спасибо, товарищ следователь, – задохнулся я от упоительной надежды, – спасибо вам…
– Ишь ты какой быстрый, не торопись, ничего еще не решено, мне подумать надо, посоветоваться, я один такие вопросы не решаю. Ты иди пока, о результатах узнаешь в свое время. Конвой, уведите арестованного!
Я выходил из кабинета «доброго» следователя злым и раздраженным. На себя злился и раздражался на себя. Внутри распускалась придушенная ранее надежда. Хиленькая такая, нежненькая, зеленая надежда на жизнь. Это очень плохо. В аду надежда только мешает.
Мне все удалось, Витя, редкий случай, когда надежды сбылись. В жизни все просто, и сложные комбинации обычно не срабатывают. А тут вдруг получилось. Только не думай, что это я такой хитромудрый. Нет, пруха, элементарный фарт, куда ж без него… После допроса меня привели в камеру. В другую камеру, обычную, – сколько я повидал их потом, – но первая обычная камера… Раем она мне показалась после воровской преисподней. Кстати, воры в ней тоже сидели, и политические, и убийцы, – люди, короче, совсем как на воле. В тюрьме, Вить, люди сидят. Это для меня явилось тогда большим откровением. Люди встретили меня хорошо, по-людски, наслышаны были о моих недавних подвигах. Мне быстро объяснили, что уголовники в моей предыдущей камере не воры вовсе, а ссученные подонки, продавшиеся администрации за мелкие и не очень поблажки. Следователи используют их для ломки непокорных арестантов. Большинство ломают, но вот меньшинство… И тогда у тюрьмы праздник почище Первомая. Все все знали. В тюрьме, Вить, очень хорошая слышимость, и стены, несмотря на толщину, почти прозрачные. Мои новые сокамерники были счастливы от того, что подонки получили по заслугам. Место мне выделили хорошее, у окна, расспросами не донимали, в душу не лезли, делились едой и волшебным напитком по имени чифирь. Рай, истинно тебе говорю, рай, а не камера. Особенно по сравнению с моей прежней. Эх, Витька, нет ничего в мире абсолютного. Сильно подозреваю, что рай и ад – понятия тоже относительные. А также добро и зло, любовь, ненависть, мир, война, ну и далее по списку. Как жить, спросишь, в колеблющейся реальности? А просто! Чем больше она колеблется, тем тверже внутри должно быть. Я вот ничего тверже в себе, чем идеи умереть человеком, не нашел, поэтому и выжил, наверное, извини за дурацкий каламбур. Несколько дней я наслаждался своим новым восхитительным положением, спал вволю, ел не досыта, но достаточно, пил чифирь, а главное, понимал, что не умру прямо сейчас, скоро, но не сейчас, не сию секунду. Ух, как остро я тогда жил, как чувствовал каждое мгновение и, наверное, был счастлив. Точно был! Вот странное существо человек, да? А еще пытает небеса постоянно, для чего они ему страдания посылают. Для того, Витя, для этого самого… Когда мне принесли посылку от Муси, счастье совсем зашкалило, беспредельным стало. Помнит, ждет, не предала, любит. Там даже письмо имелось, и оно пахло ею. Боже мой, как заточка в мягкое подбрюшье воткнулась, пробрало до костей. Ее запах, здесь, в этой райской камере… И камера сразу перестала быть райской. Как же так, она там, а я здесь, как же так получилось, за что, почему? Выть хотелось, снова долбиться башкой, взрывающейся от обиды и несправедливости, о стены. А потом опять счастье. Помнит, ждет, не предала, любит… Сдохнуть можно от такой относительности. Из огня да в полымя. Американские горки ерундой кажутся, сам американской горкой становишься и сам по себе ездишь. Не рельсы острыми колесами стесываешь, а душу – в кровь. К исходу второй недели такой жизни я снова начал бояться. И чем дальше, тем больше. Хорошо, когда холодно, хорошо, когда зима и нет надежды. Все замерзает, все четко, строго, твердо. Крепкий тогда, заиндевевший, не гибкий, потому что мертвый почти. А выйдет солнышко, припечет, и оттаиваешь, расплываешься, воняешь таким человечным и удушливым страхом. Все относительно, Витька, все относительно и контрастно. Не сила людей ломает – контраст. Недавно голову был готов себе расшибить и вот дрожу. Не от плохой жизни, от хорошей, от Мусиного родного запаха в письме, от надежды… На допрос меня не вызывали, вообще как бы забыли о моем существовании. Значит, не получилось, передали дело в трибунал и со дня на день… Короткое заседание тройки особого совещания, и расстрел. А как же люди в камере? Мусин запах? Кусочек летнего неба в окошке за решеткой? Без меня? Без меня?! Без меня!!! Стыдно вспоминать, Витя, и боюсь, очень тебя разочарую, но все-таки скажу. Я ведь уже готов был сам на допрос попроситься, стучать в железные двери камеры, звать вертухаев и орать: «Передайте следователю, что я согласен, я верю ему, верю, я все подпишу, только не убивайте…» Да, не герой, так, силы кое-какие имелись в запасе по молодости, но не герой. Любого можно сломать, любого, тут Шаламов прав. Меня почти сломала проклятая относительность жизни. И контрасты, будь они трижды прокляты. Я тебе говорил уже, самое сложное – понять страшную правду про людей и себя и существовать дальше. Я понял, вот тогда как раз и понял. И живу. Повезло мне просто. Не герой, но фартовый. К исходу третьей недели, когда уже кругами ходил у железной двери и едва ли не кулаки заносил, чтобы постучаться, меня вызвали на очную ставку с особистом. Кстати, знаешь, что последнее меня удерживало, чтобы не постучаться? Не поверишь, уж больно смешная и глупая причина. Люди в моей новой камере. Их уважение. Они меня за человека считали. Стыдно перед ними было. Перед собой уже не стыдно, а перед ними… Вот так, внучек, сделаешь что-нибудь правильное, веру в других вселишь ненароком и забудешь, а когда кончается у тебя вера, другие тебе ее возвращают неожиданно. Не все так плохо, запомни это. И в жизни, и в людях. Две правды существуют в человеке – страшная и прекрасная. И обе правды нужно знать. С одной правдой далеко не уедешь, не умрешь человеком и даже не станешь им. Я это тогда твердо усвоил и запомнил на всю жизнь. Запомни и ты.
Когда вели меня после двухнедельного перерыва по длинным и путаным коридорам Лубянки, я думал, что на расстрел ведут. Незнакомая дорога, не к следователю, все время вниз. Ходили слухи, что со времен революции в подвале расстреливают. Долго вели, я успел успокоиться, смириться. «Зато человеком умираю, – твердил себе мысленно, – повезло, человеком, еще бы чуть-чуть, и не выдержал бы, повезло мне…» Умирать, Витя, не страшно, оказывается, жить – намного страшнее. Даже облегчение какое-то накатило. Ну вот, сейчас все и кончится… Только уже совсем внизу, когда сказали: «Лицом к стене!» – и я повернулся, как в детстве, носом в загаженный угол, екнуло сердечко. Я увидел маленького тараканчика, он полз, цепляясь лапками за облезлую штукатурку. Мысли мои потеряли стройность. Не цепочкой шли в плоскости, а как бы приобрели объем, разбрелись по этажам и двигались параллельно. Первый этаж: «Повезло мне, повезло, умру человеком, повезло…» Второй: «Как же так, таракан будет продолжать двигаться, а я нет, даже дышать не смогу, никогда не пошевелюсь, а он будет, будет…» Третий этаж: «Снится мне это все, морок наваждение…» Четвертый: «Зачем строгий папа меня снова поставил в угол? Я же не делал ничего, я люблю папу. Обидно. Так обидно, что сейчас расплачусь. Мама добрая увидит и выпустит из угла. Она добрая у меня, хорошая…» Пятый уровень: «Мусечка, прости меня, дурака. Подставил, не уберег, обрюхатил и в небытие сбегаю. Но даже в небытии тебя любить буду, ты только меня прости…» Шестой: «Мама, папа, пожалейте, выпустите из угла, плохо мне, умру я сейчас…» Седьмой: «Интересно, а душа правда бессмертна?» Восьмой: «Суки они, фашисты, господи, как же я их ненавижу!» Девятый: «Глупо жизнь прожита, а кончается еще глупее, о таракане зачем-то думаю. Может, прибить его, не так обидно подыхать станет? Совсем глупо. Не надо думать о таракане, последние ведь секунды наступают, о чем-то другом, о чем-то другом, о чем-то…»