На этом позвольте предисловие закончить и перейти к основной части повествования.
Ну как создаются миры? Точнее, как они пишутся? Да так же, как и книги: сначала зуд, неясный такой зуд. Еще ничего нет, ни сюжета, ни идеи, ни названия, а зуд есть. Как там «дух пустынный носился над бездной безводной» или наоборот, неважно. Зуд может продолжаться долго, я слыхал, вы своих Карамазовых пару десятилетий вынашивали. Так ведь? Но сколько бы ни продолжался этот зуд, он всегда заканчивается вспышкой, озарением. Еще ничего не видно, нет имен и времен, но уже чувствуешь, предвидишь: будет, все будет. Не знаешь еще, как будет, не знаешь, а чувствуешь. «И отделил Бог свет от тьмы, и создал небо, луну, солнце и прочие небесные светила». На следующем этапе замысел обретает плоть, появляется более-менее конкретный план. «И создал Бог твердь и воды на ней». Ну а потом, собственно, начинаешь писать, появляются персонажи, интерьеры, завязывается сюжет. «И создал Бог горы и леса, и поселил гадов морских в водах, а птиц и зверей на суше». С главным героем тоже затягивать не рекомендуется, но и сразу он на сцену выходить не должен, лучше под конец первой части. «И создал Бог человека из праха по образу и подобию своему, и вдохнул в него душу». Конечно, по своему образу, а по чьему же еще? Все персонажи – из автора, тем более главные герои. Тут важно, чью душу вдыхать, и опять ответ – свою. И еще важно, почему из праха и что вообще такое этот прах. И это вы прекрасно знаете, господин Достоевский, прах – это мысли, потому что мысли – это прах счастья. Как только осмысливать начинаешь, думать о счастье своем, тут же оно и заканчивается. Именно поэтому все настоящие писатели глубоко несчастные существа. И я в том числе, между прочим. Из праха своего счастья, из мыслей своих печальных и создаем мы души наших персонажей. Тут же вам ответ, что такое люди и куда они деваются после смерти. Прах к праху, мысли к мыслям. Я думаю о людях, я выдумываю их, они мои одушевленные мысли, прах счастья моего, и после смерти они возвращаются ко мне. Но все не так плохо, есть и в писательстве свои преимущества. А я их значительно усугубил. Например, я создал рай, а в нем одни только писатели, почему, скажу несколько позже, так что не расстраивайтесь, уважаемый Федор Михайлович, быть персонажем немного печально, но чрезвычайно почетно, тем более таким персонажем, как вы. И еще одна награда есть у меня именно для таких, как вы, персонажей, о ней я вам говорить не буду, сами узнаете, зачем сюжет раскрывать заранее. Но уверяю вас, награда редчайшая, ради нее мы с вами и занимаемся всей этой писательской дребеденью. А если возвращаться к технике, то дальнейшее не сложно: всего-то конфликт какой-никакой создать надо, вроде изгнания из эдемского сада, и пошло-поехало, понеслось…
Федор Михайлович слушал Господа, и гнев его таял, как сладкая мятная конфетка во рту. Только сладко ему не было, горькое послевкусие оставалось от слов верховного существа. Но и светлое. Писатель, Бог – писатель… Это же надо, уму непостижимо, писатель, как и он. Да, все так и есть, зуд, озарение, создание земли и вод в виде плана, и мысли… как он там сказал, «мысли – прах счастья моего». И персонажи из праха счастья, одушевленные больным сердцем автора. Лучше и не выразишь, а главное – правда чистая. «Я же был согласен, что люди – дети Божьи? – задал сам себе вопрос Федор Михайлович. – Так почему сейчас против персонажей возмутился, дети или персонажи – какая разница? Персонажи даже лучше! Господь, верховный громовержец, конечно, вызывает трепет, но Бог-писатель мне как-то ближе и понятнее. Ведь закрадывалась мыслишка, и говорил даже в горячке спора, что не Литература живет по законам жизни, а жизнь существует по законам Литературы. Преувеличивал, думал, гипербола, думал, а оно вот как все оказалось». Единственной занозой, саднившей в душе господина Достоевского, оставалось упоминание Господом крепкого наказания России для оживления неведомого сюжета. Великий писатель и сам, надо признаться, любил помучить своих персонажей, нагнать ужасу и мальчиков кровавых в глазах подпустить для оживляжа. Так то ж книжки просто, бумажные листочки, призванные заставить сытого и нелюбопытного читателя задуматься. Уместен ради этой высокой цели и некоторый перебор. Но Россия, сотня с лишним миллионов живых и родных ему душ… «Отмолю, – твердо решил Федор Михайлович, – как Моисей ветхозаветный на Синайской горе отмолил у Господа погрязший в грехе и распутстве народ свой. Отмолю, брошусь в ноги и отмолю». И совсем уж было он собрался пасть на колени, как накатила на него вдруг неизъяснимая печаль и апатия. Неважным все показалось, несущественным. И даже Россия. «Какая Россия, – подумал он неожиданно, – здесь, в Господних чертогах, какая Россия? Россия не Россия, мелко все это. Он мне тайну великую открыл о писательстве своем, а ему Россия? Да ведь я, пожалуй, и не могу его ни о чем просить, раз он писатель. Попросил бы меня кто Митю Карамазова пожалеть, глаза бы выгрыз. Какое, мол, право имеете мне, творцу, указывать!» И тут Федора Михайловича посетила еще одна странная мысль, которой он поначалу испугался, а потом как-то неожиданно принял сразу целиком, от чего проклюнулась в его сердце и заполнила его полностью тоска. Он вдруг понял, что зря всю жизнь такой упор на Россию и русских делал. Раз все персонажи Божьи, то зря. Накликал он только беду на дорогих своих соотечественников. Задал модель поведения, сформировал литературой шаблоны безбрежной русской души, озвучил то, что озвучивать не нужно было, и вот Господь говорит: «интересный сюжет». А интересных сюжетов без крови не бывает, взять хоть его романы – везде кровушка льется. Лучше бы он о птичках писал, причем не о русских птахах, желательно, а о японских, к примеру, на всякий случай. Раскаяние в душе господина Достоевского достигло апокалиптических размеров, перешло в некое иное состояние, которое и раскаянием назвать нельзя, и вдруг породило удивительные для него самого вопросы, но настолько жгущие его изнутри, что не задать Господу он их не смог. Волнуясь, путаясь и сбиваясь, словно в бреду, он пробормотал бессмысленный на первый взгляд текст:
– А наш мир, наша вселенная, все вокруг – это первая ваша книга, единственная ли? Но если нет, что с остальными, после точки, что с остальными? И в чем идея, и когда у идеи будет точка? Что вы хотите нам сказать, зачем вам это все? Неужели…
Бог аж подпрыгнул, на мгновение его облик, взятый напрокат у Федора Михайловича, даже потерял очертания, расплылся, почти превратился в свет. Но Господь собрался вновь и исполнил какой-то дикий и явно торжествующий танец.
– Вот, вот! – радостно закричал Бог. – Я знал, я верил в вас, я в вас ни секунды не сомневался! Вот они, вопросы, которые мне никто не задавал, но которые грызут меня вечность. Вы – гений, Федор Михайлович, вы живой, вы лучший. И не надо, пожалуйста, себя корить, что шаблоны для русских озвучили. Призвание у вас такое, талант такой – озвучивать, вы и для меня нечто очень важное озвучили. Вы не волнуйтесь, не худшие на свете шаблоны вы сочинили. Знаете, у не любимых вами немцев такие сочинители вскоре после вашей смерти появятся, что… И ведь бездарные, сволочи, не чета вам. Талант может озвучить злое, но неталантливое никогда. А от неталантливого все зло по большому счету и происходит. Эх, было бы кому помолиться, вознес бы благодарственную молитву. За вас, за то, что удались вы мне так и помогли. Да знаете ли, что своими вопросами не Россию вы отмолили, а целый мир? Я ведь только сейчас понял, натолкнули вы меня на эту мысль. Пока не озвучит кто-то – не поймешь. Я, конечно, и сам… но это не то. Вы тем отмолили, что именно вы озвучили, а значит, я прав, значит, удалось, тысячу раз я прав, и книга еще не закончена…Ох, вы извините меня, дражайший мой, бесценнейший Федор Михайлович, сумбурно все как-то, бестолково и нескладно. Но и поймите, пожалуйста, уж кто-кто, а вы поймете. Вот представьте себе, что ваш персонаж, да хоть и старец Зосима, вопросы вам задавать начнет, да еще такие, которые вас мучат давно, но еще не сформулированы вами. Каково, а? Знаю, знаю, задавали вам ваши герои вопросы и спорили даже. Сопротивление материала, мне ли, главному писателю во вселенной, не знать? Если материал живой, он всегда сопротивляется, только мертвяки смирные: куда пнешь, в ту сторону и катятся. Я все знаю, но это другое, это наяву, не смутные подозрения, оправдываемые полетом крылатой, но эфемерной музы, а свершившийся факт. Есть от чего растеряться. Ладно, острая фаза счастья у меня уже прошла, могу говорить. Не то что могу – обязан. Ничего от вас не скрою, нет и не было у меня собеседника, более достойного и лучше меня понимающего. Слушайте, Федор Михайлович, слушайте внимательно то, чего никто еще не слышал.
Конечно, ваш мир не первый мною созданный. Я – писатель опытный и настолько древний, что само понятие древность звучит по отношению ко мне нелепо. Мне кажется, что я был всегда, а если мне кажется, то так и было. Уж поверьте, все, что мне кажется, тут же и возникает, – такова моя природа, и даже я не могу с ней ничего поделать. Я написал миллионы книг, а может, миллиарды или триллионы, никогда не задумывался сколько. Были среди них удачные, были и не очень, были и такие, которые вы и вообразить не можете, и объяснять бесполезно. Потому что миры эти основаны на совершенно иных принципах, чем ваш. Только один пример для общего представления. Помню, написал я однажды очень забавную и красивую вселенную, носителями разума там были существа вроде одушевленных математических формул, а основным конфликтом и движителем истории являлась проблема деления чисел на ноль. Из школьного курса алгебры известно, что на ноль разделить ничего нельзя, однако же существа все время пытались. Вековечная несбыточная мечта, вроде как счастье для всего человечества – у вас. И кстати, в финале им это удалось, не скажу как, но удалось. Я вообще-то люблю хеппи-энды. За это многие упрекают меня в пошлости. В свое оправдание могу сказать только, что, если подумать хорошенько, любой энд – хеппи, бесконечны лишь страдания. Но вы задали другой и очень интересный вопрос: а что же случается после этого любого (но непременно счастливого по сути своей) энда с созданным миром? Тут два ответа, Федор Михайлович, и оба верные, выбирайте, какой вам больше по вкусу. Один заключается в том, что наступает эра всеобщего благоденствия и счастья, так называемый золотой век. Все конфликты разрешены, все вопросы исчерпаны. Живи и радуйся. Это для оптимистов. А для пессимистов автор пишет на последней странице романа слово «КОНЕЦ» и ставит огромную жирную точку. Забавно! Радетели за всеобщее счастье, всевозможные борцы со злом не понимают очевидной истины: как только они победят окончательно, тут-то всем крышка и настанет. Впрочем, хорошо, что не понимают, иначе как сюжет вперед двигать? А с точки зрения автора, написанная книга – это фантом, привидение, вспомнишь ее иногда, взгрустнешь мимолетом или, наоборот, обрадуешься, как я сейчас своим математикам, и сразу забудешь. Потому что писатель живет лишь той книгой, которую пишет в данный момент. Простите, конечно, что объясняю давно известные вам вещи, но я предупреждал, что все просто, и все действительно просто. Я писал, оттачивал свое мастерство, пробовал разные жанры, начинал с простенького – детективчики там разные, скандалы, интриги, расследования –