мая за талию, и она спросила, не хочет ли он подняться с нею наверх.
– Я бы рад, – сказал он, – но надо кое с кем встретиться.
– Ну...– Она пригладила волосы и пьяно улыбнулась.– А ты славный, спасибо, что помог.
– Мне только в радость, – ответил Минголла и побрел прочь.
Улица заканчивалась сквериком, по углам росли высокие кусты гибискуса с розовыми и красными цветами. Кокосовые пальмы нависали над бетонными дорожками, те шли наискось через всю площадку; каменные скамейки, в центре фонтан, похожий на каменную лилию. Лицом к скверу стояла большая белая оштукатуренная церковь, к ярко освещенному фасаду вели два ряда ступеней. Минголла выбрал скамейку у самого фонтана, втянул для бодрости снежка – как раз столько, чтобы еще сильнее заискрились водные струи. На противоположном конце дорожки расположилась в тени гибискусов группка мальчишек с сапожными щетками. Они болтали и тянули сигареты. Коробки с гуталином украшала мозаика из битого стекла, и мальчишки напоминали карликов, в ранцы которых вбиты брильянтовые гвоздики. Плохо, что нет сигарет; сам Минголла никогда не курил, но, вспоминая курящих друзей, думал, что сейчас самое время для сигареты – успокоиться, привести в порядок мысли. Вместо этого он вдохнул новую щепотку снежка. Мальчишки-чистильщики с интересом на него посматривали, но, похоже, не собирались бежать за полицией. Хотя без разницы. С полицией он справится. Порошок нес приятную пустоту; Минголла откинулся назад, скрестил ноги и подумал, что слишком уж он распереживался из-за этого де Седегуи. Однако понимал, что никуда теперь не деться. В следующий раз он подготовится получше. Поедет в Петэн, разберется с Деборой, а после... после будет видно.
Доносившиеся из баров приглушенные обрывки музыки живо напомнили Минголле берег Флориды и старую подружку: двери машины открыты, чтобы, валяясь на песке или трахаясь на мелководье, можно было слушать радио. Проходишь ярдов сто, а вода только до задницы. Теплая, спокойная вода. Маяки подмигивают, словно упавшие звезды. В других машинах пьют пацаны, швыряют бутылки в море, они разбиваются о волнорез. Мысли подняли настроение. Времена сейчас тяжелые, но самое страшное уже позади, вот и воспоминания вернулись. Все воспоминания. Он втянул полное лезвие снежка и вдруг почувствовал, что он теперь не кто-нибудь, а Дэвид Минголла, Дэвид, блядь, Минголла, тот самый чувак, которого он чуть не потерял; ему пророчили великое будущее, и вот он снова здесь, он все тот же... только лучше.
Огневой квадрат «Изумруд»
...Согласно преданию, начало войне между Мадрадонами и Сотомайорами положил в 1612 году от Рождества Христова Абимаэль Сотомайор, похитив Хуану Мадрадона де Ламартин. Однако возможно ли объяснить столетия злодейств и крови излишне резким ответом на один-единственный поступок? Можно ли считать «Избиение младенцев» в Боготе 1915 года или взрыв резиденции Сотомайоров в Гватемала-сити 1949-го результатом невоздержанной чувственности умершего триста лет назад мужчины? Нет, как и любой великий конфликт, эту вражду питала неудержимая жажда власти – власть же укрывалась в обычном с виду цветке, что произрастал только в одном месте: западнее Панама-сити, в долине, разделявшей владения этих семейств.
Глава девятая
В последний их вечер в Петэне Сантос Гарридо рассказал Минголле историю. То был ни дружеский совет, ни нравоучение – просто ответ на случайный вопрос, но из-за всего, что случилось после, Минголле виделся в нем скрытый смысл.
Трое суток они пробирались через джунгли, оставив позади деревню Сайяксче – в недавнем прошлом базу кубинской пехоты, а теперь, когда бои сместились на север к мексиканской границе, сонный и никому не интересный перевалочный пункт для бродячих торговцев, возивших по Рио-де-ла-Пасьон жестяные лампы, полосатые пластмассовые горшки и рулоны дешевых тканей. До сих пор Минголла знал джунгли разве что по окрестностям Муравьиной Фермы и не ожидал, что тропическая чаща встретит их такими тяготами. Они шли узкими глинистыми тропками, то и дело натыкаясь на проложенные муравьями-листорезами борозды, и стоило Минголле остановиться перевести дух, как эти твари забирались на ноги и больно кусались; проводник Гарридо не собирался ждать, пока Минголла сбросит их на землю, а потому приходилось лупить муравьев на ходу, оставляя на теле чувствительные синяки. Под ноги лезли груды гниющих лиан, над которыми вились целые облака кусачих мошек и комаров, они жужжали потом в волосах, набивались в нос и в рот. Путники спускались в каменистые ущелья, пролезали под стволами упавших деревьев, оттуда им на шеи сыпались сколопендры и пауки. И главное, невыносимая жара. Минголлин антикомариный аэрозоль в считаные минуты смывался потом, приходилось лить на себя воду, в которой Гарридо растворял сигарный табак, утверждая, что никотин – самый лучший репеллент-теорию эту Минголла, к собственному удовлетворению, опроверг. Но когда они забрались в Петэн поглубже, воздух стал прохладнее, влажнее и вязче. Листья оставляли водянистые следы на одежде, и даже обезьяны орали как-то мокро. Теперь Минголла стал замечать красоту джунглей. Зеленый свет, зеленые тени. Своды крон опирались на кафедральные колонны фиговых и капоковых деревьев, кору покрывал пушистый оранжевый лишайник, между стволами порхали шестидюймовые бабочки. Из травы торчали обвитые лианами известковые глыбы, похожие на каменные парусники, почему-то не затонувшие в давно исчезнувшем озере. Разбросанные повсюду следы войны добавляли природе своеобразной неорганической красоты. В ложбине, словно экзотическое яйцо, лежал шлем с треснувшим и затянутым паутиной щитком; из зарослей бамбука выглядывала укрытая пологом цветущих эпифитов ржавая башня танкетки; а неразорвавшаяся, затянутая чешуйками и ряской ракета казалась растением – как если бы джунгли, подражая войне, породили нечто, способное сойти там за свое.
На третью ночь Минголла и Гарридо разбили лагерь у подножия меловой глыбы; натянув гамаки между тремя саподилловыми деревьями, они поужинали тортильями и холодными бобами. Гарридо был сухопарым, но крепким индейцем шестидесяти с небольшим лет от роду, со все еще черными волосами и розоватым оттенком темно-коричневой кожи. Говорил он только о том, куда поворачивать и чего опасаться, Минголла его почти не интересовал, ни как попутчик, ни как человек. Самого Минголлу это не волновало, Гарридо в его глазах тоже был инструментом.
После ужина Минголла целый час чистил автомат, затем достал пакет со снежком и собрался расслабиться. Лунный свет, просачиваясь через кроны деревьев, заливал известняк и листву серебряными лужицами, камни вокруг казались огромной складкой черной ткани, расшитой абстрактными узорами. Комары и лягушки затянули свой жутковатый напев, в нем звучала музыка дырявого бамбука и бульканье воды. Удерживая на кончике ножа горку белой пудры, Минголла замер и прислушался.
– Зачем ты это нюхаешь? – спросил Гарридо. Минголла вдохнул и запрокинул голову, чтобы порошок просыпался поглубже.
– Мозги лучше работают. – Он надтреснуто рассмеялся. – И мошкара не лезет.
– Ты наркоман?
– Есть зависимость, но слабая. Гарридо помолчал.
– Когда мы договаривались, я думал, понимаю тебя. Я думал, ты не такой, как другие американцы. Есть ли, спрашивал я себя, у этого молодого человека страсть к охоте? Что-то в тебе с нею не вязалось. Но вышло по-другому. Ты как они. Вы на все смотрите одинаково.
– Одинаково как?
– Без чувств.
Минголла фыркнул – прочистил нос, а заодно выразил свое мнение: бесчувствие он считал идеалом.
– Как будто, – продолжил Гарридо, – чувства мешают вашему главному плану.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Когда идешь в опасное место, лучше все выяснить заранее.
– Ты хочешь сказать, чтобы в случае чего я на тебя не рассчитывал?
– Просто определяю, за что я в ответе, а за что нет.
Музыка джунглей звучала громче, ближе, и темнота вокруг лагеря представлялась Минголле триллионом орущих глоток.
– Зачем? – спросил он.
Гарридо достал из нагрудного кармана сигару, прикурил. Уголек осветил ему рот, блеснул в глазах.
– Однажды мы с другом нашли в неразрытом кургане нефритовую чашу. Старинную, времен майя. Большая удача. Но я забрал ее себе и сбежал. Потом узнал, что мой друг умер от лихорадки... у него не было денег на лекарство. С тех пор я честен с компаньонами. Чтобы не было недоразумений.
К концу последней фразы Гарридо повысил голос, Минголла попытался разглядеть выражение его лица, но ничего не вышло.
– А что случилось с чашей?
– Украли... какой-то американец.
– Поэтому ты нас и не любишь. – Минголла снова полез в пакет за снежком.
– Вовсе нет. Я понимаю американцев, а за тех, кого понимаешь, переживать трудно.
– Хреново, наверное, жить, – сказал Минголла, – когда голова таким дерьмом забита. По себе знаю. Бывает ведь: заглянешь в себя и вдруг видишь, какое дерьмо ты только что считал мудростью, – стоит подумать, на что купился, сразу блевать тянет. А через минуту все по новой. – Он вдохнул порошка и высморкался. – Ты уж извини. Смешно бывает слушать всякое говно вроде «я понимаю американцев», особенно когда следом идет «за тех, кого понимаешь, переживать трудно». Охуеть, какая глубина мысли. Прям философия.
– Может, и так,– сказал Гарридо.– Но я сказал правду, и нам с тобой этого довольно.
– Как угодно.
Может быть, подумал Минголла, снова вдыхая порошок, если он просидит без сна всю эту ночь, то напитается мудростью джунглей и станет похож на Гарридо.
– Зачем, интересно, ты на нас работаешь, раз так не любишь американцев?
Гарридо выпустил дым и закашлялся.
– Я расскажу тебе историю.
– Бог ты мой! – воскликнул Минголла. – Где мой попкорн. А как она называется?
– У нее нет названия, – холодно ответил Гарридо. – Хотя, наверное, ее можно назвать «Призрак конкистадора».