– Большинство не в состоянии вынести правду.
– Я лично вполне в состоянии. Почему же вы ничего мне не говорите?
Такое чувство, будто там, в бездонной глубине над невидимым манежем, она слышит мертвую тишину обомлевшей от ужаса публики.
– Вы же сами сказали, что все и так знаете, – потупилась сестра.
– Знаю что? – спросила Лилиан и замерла, затаив дыхание.
– Ну, ваши снимки, вы же разбираетесь…
Мертвая тишина ожидания внутри вдруг оборвалась, сменившись резким, жутким свистом падения.
– Разумеется, я знаю, что лучше не стало, – медленнее, чем хотелось, произнесла Лилиан. – Это ведь часто бывает.
– Конечно, – с облегчением подхватила сестра. – Перепады все время случаются. То лучше, то хуже. Небольшие рецидивы – обычное дело. Особенно зимой.
– И весной, – добавила Лилиан. – А также летом. И осенью.
Сестра рассмеялась:
– А вы с юмором… Вам бы еще волноваться поменьше. И предписания профессора выполнять. В конце концов, ему-то лучше знать, что да как.
– Хорошо, буду выполнять. Платье свое не забудьте.
Лилиан просто дождаться не могла, когда же это существо заберет снимки, платье и наконец уйдет. Казалось, вместе с ней, в складках ее белого халата, в комнату из палаты Мануэлы проникло дыхание смерти. До чего же она безмозглая! – пронеслось в голове. – До чего все мы безмозглые по отношению друг к другу! Ну почему она не уходит? Сколько можно, да еще с таким умиротворением на физиономии, складывать платье!
– А эти двести граммов вы быстро опять наберете, – утешила ее сестра. – Только кушайте как следует. Прямо за ужином сегодня и начинайте! А десерт сегодня какой! Шоколадное суфле с ванильным соусом!
«Сама напросилась, – думала Лилиан. – И не потому, что такая мужественная, а наоборот, потому что трусиха. Сама себе вру. Ведь я совсем другое хотела услышать! И ведь всегда так: всегда хочешь услышать совсем другое!»
В дверь постучали. Это был Хольман.
– Клерфэ завтра уезжает. А сегодня ночью полнолуние. По такому случаю в «Горной хижине» традиционный праздник. Как насчет того, чтобы удрать и вместе с ним туда смотаться?
– И вы тоже удираете?
– Да. В последний раз.
– Мануэла умерла.
– Я слышал. Что ж, наверно, оно к лучшему. И для троих ее родичей – да и для самой Мануэлы, пожалуй, тоже.
– Вы уже заговорили как Клерфэ, – Лилиан неприязненно усмехнулась.
– По-моему, всем нам со временем придется заговорить как Клерфэ, – невозмутимо возразил Хольман. – Просто у него дистанции короче, вот он и режет без обиняков. Он же от гонки до гонки живет. И с каждым годом шансы на неблагоприятный исход для него только повышаются. Так что, составим ему вечером компанию?
– Даже не знаю.
– Но это же его последний вечер здесь. А Мануэлу все равно не воскресишь, не важно, будем мы скорбеть или праздновать.
– Опять вы заговорили как он.
– А почему бы и нет, собственно?
– Когда он уезжает?
– Завтра после обеда. Хочет до снегопада с гор спуститься. Назавтра к ночи снег обещали.
– Он один едет? – через силу выдавила она.
– Да. Так вы пойдете?
Лилиан не ответила. Слишком много всего сразу навалилось. Надо подумать. Только какой смысл думать? Сколько еще месяцев можно думать? Пора просто взять и решиться.
– Не вы ли собирались беречься?
– Только не сегодня вечером. Долорес, Мария и Шарль тоже едут. На дверях сегодня Йозеф. Если в десять отсюда смоемся, успеем еще на канатную дорогу. Она сегодня до часу работает. Так я за вами зайду? – Хольман засмеялся. – А уж с завтрашнего утра я стану самым послушным, самым образцовым пациентом санатория «Белла Виста». Зато сегодня будем праздновать.
– Что праздновать-то?
– Да что угодно. Полнолуние. Приезд «Джузеппе». Что мы еще живы. Ну и помянем, конечно.
– И что с завтрашнего утра снова станем идеальными пациентами?
– Ну, и это тоже. Так я за вами зайду? Только это маскарад, вы не забыли?
– Нет.
Дверь за Хольманом затворилась. Завтра, думала Лилиан. Завтра, чем оно вдруг для нее стало? Теперь это совсем другой день, нежели было для нее «завтра» вчера и во все дни прежде. Завтра к вечеру Клерфэ уедет, и привычная санаторная тоска снова поглотит все вокруг – как мокрый, липкий снег, приносимый, как обычно, недужным ветром с юга, снег, который мягкой, пухлой периной накроет все и вся и будет душить, душить… «Только не меня! – пронеслось в голове. – Только не меня!»
«Горная хижина» располагалась высоко над деревней, и зимой раз в месяц, в полнолуние, была открыта всю ночь для любителей горнолыжного спуска с факелами. «Палас-отель» по такому случаю снарядил туда небольшую цыганскую капеллу из двоих скрипачей и цимбалиста. Последнему пришлось тащить с собой цимбалы – пианино в ресторанчике не было.
Посетители явились кто в лыжном костюме, кто в маскарадном. Шарль Ней и Хольман, чтобы их не опознали, замаскировались накладными усами. Шарль вдобавок надел свой парадный костюм – другой возможности покрасоваться в обновке пока не предвиделось. Мария Савиньи была в испанских кружевах и с вуалеткой. Долорес Пальмер пришла в своем китайском наряде, Лилиан Дюнкрек – в голубых брючках и меховом жакете. Народу набилось полно, однако для Клерфэ был зарезервирован столик у окна: хижина числилась филиалом «Палас-отеля», а тамошний метрдотель оказался страстным любителем автогонок.
Лилиан, взволнованная до крайности, вглядывалась в тревожный ночной пейзаж за окном. Где-то высоко вдали, за горными вершинами, уже бушевала снежная буря, пока невидимая отсюда. Луна то испуганно выглядывала из облаков, то снова ныряла в их стремительно летящие стаи, чьи тени пролетом гигантских фламинго прочерчивали искристую белизну снежных склонов.
В камине вовсю полыхал огонь. Гостям разносили пунш и вино.
– Что будем пить? – спросил Клерфэ. – Сегодня подают только горячие напитки, пунш или глинтвейн, но для нас, если пожелаем, у метрдотеля припасены коньяк и водка. Я сегодня позволил ему прокатиться на «Джузеппе» по деревне. Он засалил мне две свечи и счастлив безмерно. Так что, коньяк? Я бы предложил глинтвейн.
– Хорошо, – согласилась Лилиан. – Тогда глинтвейн.
Официант подал им дымящиеся бокалы.
– Когда вы завтра уезжаете? – спросила Лилиан.
– Засветло.
– И куда?
– В Париж. Поедете со мной?
– Да, – проронила Лилиан.
Клерфэ только рассмеялся – он ей не верил.
– Хорошо, – сказал он. – Только много багажа не берите. Джузеппе для этого не приспособлен.
– Мне много и не нужно. Остальное можно ведь выслать. Где у нас первая остановка?
– Как только из снега выберемся, раз вы его так ненавидите. Не очень далеко. Как только перевалим через горы в Тессин. До Лаго Маджоре. Там уже весна.
– А потом?
– Потом в Женеву.
– А потом?
– Потом в Париж.
– А сразу в Париж нельзя?
– Тогда нам сегодня же ночью выезжать надо. За день никак не осилим.
– А от Лаго Маджоре за день можно?
Только теперь Клерфэ глянул на нее повнимательней. Ему-то казалось, что все это просто игра. Но для игры что-то слишком настойчиво она расспрашивает.
– Можно. Если совсем спозаранку выехать, – ответил он. – Только зачем? Или вам неохота полюбоваться полями цветущих нарциссов под Женевой? Эту красоту все мечтают увидеть.
– Из машины полюбуюсь.
С террасы тем временем начали пускать фейерверк. Взлетали ракеты, крутились, разбрасывая фонтаны искр, огненные карусели, потом в дело пошли петарды, оставляя за собой дымно-пурпурный шлейф, они с шипением уносились ввысь и, замедляясь, уже почти обессилев в своем одиноком полете, вдруг разрывались снопами золотистых, зеленых, розовых шаров и сотней переливчатых, искрящихся огней плавно опускались на землю.
– Бог ты мой! – вдруг прошептал Хольман. – Далай-лама!
– Где?
– Вон, в дверях. Только что пришел.
Профессор, бледный, плешивый, в сером деловом костюме, и вправду стоял у входа, молча разглядывая развеселую ресторанную публику. Кто-то немедленно нахлобучил на него бумажный колпак. Сбросив его, Далай-лама направился к столику неподалеку от двери.
– Кто бы мог подумать! – растерянно пробормотал Хольман. – Что будем делать?
– А ничего, – бросила Лилиан.
– Не лучше ли смыться, пока не поздно?
– Нет.
– Да он вас и не узнает, Хольман, – успокоила Долорес. – В усах-то.
– Но вас! И Лилиан.
– Давайте пересядем, чтобы он ваши лица не видел, – предложил Шарль Ней, вскакивая. Он поменялся местами с Долорес, Мария Савиньи села на стул Хольмана. Клерфэ с усмешливо-вопросительной улыбкой смотрел на Лилиан, не желает ли та пересесть на его место. Та только головой покачала.
– Ну же, Лилиан, скорее, – торопил Шарль. – Не то он вас узнает, и завтра будет разнос. А мы в этом месяце и так уже сколько раз проштрафились.
Лилиан наблюдала, как недопеченный блин профессорской физиономии, моргая белесыми глазами, плывет над столиками, то исчезая в людской толчее, то выныривая снова – точь-в-точь как бледноликая луна на черном небосклоне.
– Нет, – твердо сказала она. – Останусь тут.
Лыжники меж тем уже потянулись к выходу.
– Вы тоже покатитесь? – спросила Долорес у Клерфэ. Тот был в лыжном костюме.
– И не подумаю. Слишком рискованно.
Долорес рассмеялась.
– Он прав, – вступился за друга Хольман. – Если толком не умеешь, конечно, рискованно.
– А если умеешь? – спросила Лилиан.
– Тогда еще рискованней, – отозвался Клерфэ. – От самоуверенности до лихачества один шаг.
Они тоже отправились поглядеть на факельный спуск. Хольман, Шарль Ней и Долорес постарались затесаться в общей толкучке, Лилиан же рядом с Клерфэ прошла под белесым взглядом профессора не таясь и без всякой спешки.
По утоптанной дорожке они спустились до начала трассы. Чадящие огни факелов бросали зыбкие отсветы на сугробы и лица. Первые лыжники, высоко держа факелы над головой, уже срывались вниз по склону. Секунды спустя они превращались в пылающие точки и один за другим исчезали внизу за поворотом. Лилиан смотрела им вслед, следила, как бесстрашно они ныряют вниз, словно в бурный, опасный поток жизни, точь-в-точь как ракеты, что в высшей точке своего излета, полыхнув разрывом, вот так же устремляются вниз ослепительно искрящимся звездопадом.