в такси перегородка между водителем и пассажирами на заднем сиденье. Они еще видят, но уже не понимают друг друга, еще слышат слова – но не улавливают смысла, они говорят на разных языках, мимо друг друга.
Все бесполезно. Чуждость, что за одну ночь встала между ними, уже заполнила все вокруг. Она в каждом взгляде, в каждом жесте. Все бесполезно.
– Прощай, Лилиан, – сказал он.
– Прости меня, Борис.
– В любви прощать нечего.
Она не успела хоть как-то осмыслить этот разговор. Вошла сестра, сообщила, что ее вызывает Далай-лама. От профессора пахло дорогим мылом и антисептикой.
– Я видел вас вчера вечером в «Горной хижине», – сухо начал он.
Лилиан кивнула.
– Вы знаете, что вам запрещено выходить?
– Да, знаю.
На белесой физиономии Далай-ламы даже проступил легкий румянец.
– Похоже, вы не считаете нужным соблюдать предписания. Я вынужден просить вас покинуть наш санаторий. Надеюсь, вам еще удастся найти место, более отвечающее вашим запросам.
На это Лилиан ничего не ответила – столько неприкрытой, надменной иронии сквозило в каждом слове профессора.
– Я говорил со старшей медсестрой, – продолжил Далай-лама, видимо, решив, что Лилиан онемела от испуга. – Она сообщила, что это не впервые. Она неоднократно вас предупреждала. Вы и это проигнорировали. Подобное поведение подрывает внутренний распорядок, дисциплину. И мы не можем потерпеть…
– Я поняла вас, – прервала его Лилиан. – И сегодня к вечеру уеду.
Далай-лама, явно опешив, вскинул на нее глаза.
– Ну, такой уж спешки нет, – протянул он, помедлив. – Пока не подыщете себе другое место, можете остаться. Или вы уже нашли?
– Нет.
Профессор был явно обескуражен. Он-то ожидал слез, мольбы, обещаний, что такое больше не повторится.
– Мадемуазель Дюнкерк, почему вы с таким упорством вредите собственному здоровью?
– Потому что когда я соблюдала все предписания, оно нисколько не улучшилось.
– Но это не значит, что надо перестать соблюдать их, когда оно ухудшилось! – рявкнул профессор. – Напротив! Именно тогда требуется особая осмотрительность!
Когда оно ухудшилось, мысленно повторила Лилиан. Сегодня ее это уже не так напугало, как вчера, когда медсестричка ее словам поддакнула.
– Самоубийственная глупость! – продолжал бушевать Далай-лама, мнивший, очевидно, что под личиной суровости носит в груди золотое сердце. – Выбросьте эту дурь из вашей милой головки! – Он даже взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Ну а теперь отправляйтесь к себе в палату и отныне соблюдайте все предписания.
Одним движением плеч Лилиан стряхнула с себя его руки.
– Я все равно и дальше стала бы их нарушать, – спокойно возразила она. – Так что, полагаю, мне лучше уехать.
То, что Далай-лама в запальчивости проговорился об истинном ее состоянии, не испугало ее, напротив, внезапно преисполнило холодной решимости. И странным образом даже приглушило боль от объяснения с Борисом, как будто кто-то вдруг избавил ее от свободы выбора, снял гнет этой свободы с ее плеч. Она чувствовала себя как солдат, после долгого ожидания наконец-то получивший приказ к наступлению. Думать больше не надо – только исполнять. И эта перемена, эта новизна чувств уже овладела ею всецело, как приказ наступать овладевает всею солдатской судьбой, от любой мелочи боекомплекта до хода сражения, а возможно, и гибели на поле брани.
– Прекратите эти препирательства! – не унимался Далай-лама. – Здесь в округе других санаториев, можно считать, нет. Куда вам податься? В пансион?
Он стоял перед ней, такой большой, такой добродушный, царь и бог всего санатория, и постепенно терял терпение: эта строптивая пигалица подловила его на слове и теперь прямо-таки вынуждает взять свои слова обратно.
– Наши правила, эти немногие требования, они в ваших же интересах, – рокотал он. – До чего мы дойдем, если допустим полную анархию? А в остальном? Согласитесь, в конце концов, у нас же здесь не тюрьма! Или вы полагаете иначе?..
Лилиан улыбнулась.
– Уже нет, – ответила она. – Но я уже и не ваш пациент. Так что можете снова обращаться со мной просто как с женщиной. А не как с арестантом или неразумным ребенком.
Она еще успела увидеть, как лицо Далай-ламы снова наливается розовым румянцем. И спокойно прикрыла за собой дверь.
Она закончила паковать чемоданы. Сегодня вечером, думала она, я распрощаюсь с горами. Спустя годы она впервые ощущала в себе ожидание, которое исполнится – не чего-то несбыточного, зыбкого, далекого, как мираж, отступающий с каждым новым шагом все дальше, а чего-то, что случится в ближайшие часы. Ее прошлое и ее будущность балансировали на чутких чашечках весов, и внутри себя она ощущала не привычную покинутость, а судьбоносное, струною натянутое одиночество. Она ничего не берет с собой и не знает, куда ведет ее путь.
Ей и боязно было, что Волков придет снова, и страстно хотелось напоследок еще раз его увидеть. Чемоданы закрывала почти вслепую – в глазах стояли слезы. Она дала себе время успокоиться. Потом заплатила по счету и отразила две атаки Крокодила, вторую от имени Далай-ламы. Попрощалась с Долорес Пальмер, Марией Савиньи, Шарлем Нейем, которые, похоже, смотрели на нее, как японцы во время войны на своих летчиков-камикадзе. После чего вернулась к себе в палату и стала ждать. Вскоре в дверь кто-то царапнул, послышался лай. Она отворила – и в комнату ворвалась овчарка Волкова. Пес любил ее и частенько приходил в гости без хозяина. Сейчас она решила, что Волков просто послал пса вперед и скоро явится сам. Но он не пришел. Вместо этого зашла палатная сестра и между делом сообщила, что родственники Мануэлы отправляют покойницу на родину в цинковом гробу.
– Когда? – спросила Лилиан, лишь бы поддержать разговор.
– Да прямо сейчас. Хотят уехать как можно скорей. Вон сани на улице стоят. Обычно-то гробы у нас ночью вывозят, но тогда он на корабль не успеет. Сами-то они на самолете летят.
– Все, мне пора, – пробормотала Лилиан. Она заслышала мотор Клерфэ. – Всего хорошего.
Прикрыв за собой дверь, она крадучись, словно вор, пошла по белому коридору. Хотелось проскользнуть через холл незамеченной, но не тут-то было: Крокодил караулила возле лифта.
– Профессор велел еще раз вам передать, что вы можете остаться. И что вам следовало бы остаться.
– Спасибо, – проронила Лилиан, не останавливаясь.
– Будьте благоразумны, мадемуазель Дюнкерк! Вы же не знаете, в каком вы состоянии. Вам сейчас вниз никак нельзя. Вы там и года не протянете.
– Как раз поэтому!
Лилиан решительно шагала дальше. За картежными столиками кое-кто из любителей бриджа с любопытством вскинул голову, а кроме них в холле и не было никого – мертвый час. И Бориса тоже не было. Зато у выхода стоял Хольман.
– Если уж вы непременно решили ехать, поезжайте хотя бы на поезде, – не отставала старшая сестра.
Лилиан молча показала на свою шубу и шерстяные вещи. Крокодил только презрительно рукой махнула.
– Да разве это поможет? Или вы нарочно себя угробить решили?
– Все мы себя гробим – кто скорее, кто медленнее. Но мы потихоньку поедем, и недалеко.
Входная дверь уже совсем близко. Вон и солнышко с улицы заглядывает. Как сквозь строй, думала Лилиан. Ничего, еще пару шагов, и конец экзекуции. Еще шаг только!
– Мы вас предупредили, – холодно гудел над ухом монотонный голос. – Если что – мы не виноваты. Мы умываем руки.
Тут уж Лилиан, хоть ей и было не до смеха, не смогла удержаться от улыбки. Припасенной напоследок банальностью Крокодил придала сцене прощания невольный комизм.
– Главное, про стерильность не забудьте, – пошутила Лилиан. – Прощайте. Спасибо за все.
Наконец-то она на улице. Как снег сверкает – она почти ничего не видит.
– До свидания, Хольман!
– До свидания, Лилиан! Я тоже скоро уеду.
Она вскинула глаза. Он смеется. «Слава богу, – подумала она. – Наконец-то не зануда». Хольман тем временем плотнее укутывал ее в шубу и платки.
– Поедем не спеша, – уверенно рассуждал Клерфэ. – Когда солнце зайдет, верх опустим. А от ветра вас пока боковые стекла защитят.
– Хорошо, – согласилась она. – Можем ехать?
– Ничего не забыли?
– Нет.
– Ну, если и забыли, вам дошлют.
Об этом она как-то не подумала, и сама мысль вдруг ее утешила. Ей-то казалось, что с отъездом она со всем здесь порывает окончательно.
– Да, действительно, и правда могут ведь дослать, – пробормотала она.
На дороге непонятно откуда появился вдруг низенький человечек, с виду то ли официант, то ли церковный служка, – он торопливо и деловито шагал прямо к главному входу. Клерфэ озадаченно нахмурился.
– Постойте, это же…
Человечек прошел совсем близко, и теперь Клерфэ его узнал. Был он во всем темном, в черной шляпе, с саквояжем. Ну конечно, это же сопровождающий при гробе! Но как преобразился, куда подевались былая помятость и понурость! Нет, шествует бодрой, уверенной, почти командирской походкой. В Боготу отправляется.
– Кто? – полюбопытствовала Лилиан.
– Да так… Знакомый один. Вы готовы?
– Да, – ответила Лилиан. – Готова.
Машина тронулась. Хольман машет на прощание. Бориса не видно. Пес какое-то время еще бежал за машиной, потом отстал. Лилиан оглянулась. На террасах санаторских соляриев, еще недавно совершенно пустынных, теперь откуда ни возьмись появились люди. Это больные, восстав со своих шезлонгов, смотрели им вслед. Сарафанное радио уже разнесло по санаторию весть об ее отъезде, и теперь, заслышав рокот мотора, они стояли на террасах столбиками – темные, неподвижные фигурки, такие рельефные на фоне нестерпимой небесной сини.
– Как на корриде на верхнем ярусе, – хмыкнул Клерфэ.
– Да, – подхватила Лилиан. – Но кто тогда мы? Быки или матадоры?
– Быки, всегда и только быки. Хотя думаем, что матадоры.
7
Машина как будто плыла, плавно скользя вниз по белому ущелью, над которым лентой васильковой сини струилось небо. Они уже миновали перевал, но снег все еще подступал к самой дороге крутыми, под два метра высотой, отвалами. И ничего, кроме этих снежных стен и нестерпимой голубизны над ними, не было видно. Стоило чуть подольше запрокинуть голову, и ты уже не знал, где земля, где небо, где верх, где низ.