Потом, разом, накатил хвойный, смолистый дух, и плоской бурой размазней надвинулась деревня. Клерфэ остановил машину.
– Думаю, можно уже цепи с колес снять. Как там дальше, внизу? – спросил он у автомеханика.
– Зашибись.
– Как?
Клерфэ вскинул глаза. На него смотрел прыщавый, лопоухий парнишка в красном свитере, новехонькой кожаной куртке и круглых очочках.
– Ба, да мы знакомы! Герберт или Гельмут или…
– Губерт.
Паренек кивнул на большую деревянную вывеску между колонками:
Г. Геринг, автомеханик,
гараж и ремонт
– Никак, новая? – спросил Клерфэ.
– Новехонькая!
– Почему ж имя полностью не написали?
– Так оно лучше. Многие думают, что меня Германом зовут.
– Такую фамилию впору менять, а ты вон какими буквами ее размахал.
– Дурак я, что ли, менять, – усмехнулся парень. – Это теперь-то, когда немецких машин снова прибавляться стало и будет все больше. Знаете, какие чаевые мне отваливают? Нет уж, господин хороший, моя фамилия – это нынче золотое дно.
Клерфэ указал глазами на кожаную куртку.
– И обновка с чаевых, что ли?
– Наполовину. Но к концу сезона лыжные ботинки и новое пальто я себе справлю, это факт.
– Смотри, как бы не просчитаться. Кое от кого ты как раз из-за фамилии чаевых не получишь
Уже забрасывая цепи в машину, паренек только снисходительно ухмыльнулся.
– Ну, уж не от тех, которые нынче себе снова зимний отдых в горах позволить могут, – возразил он. – К тому же я по-любому не внакладе. Одни платят, лишь бы поскорее от меня отделаться, другие – за славные воспоминания, но раскошеливаются почти все. С тех пор как вывеска появилась, это, как говорится, проверено на личном опыте. Бензин?
– Бензина мне нужно, – задумчиво проговорил Клерфэ, – аж семьдесят литров нужно. Но заправлюсь я не у тебя, а у кого-нибудь не такого хваткого. Пора малость поколебать твое мировоззрение, Губерт.
Час спустя снег остался позади. Весело журчали по обочинам ручьи, капало с крыш, влажно поблескивали стволы деревьев. В окнах оранжево-красными бликами отсвечивал закат. На боковых улицах играли дети. Жирной, угольной чернотой мерцали пашни, лоскутами желтой и бурой прошлогодней травы пестрели поля.
– Остановимся где-нибудь? – спросил Клерфэ.
– Пока что нет.
– Боитесь, что снег нас нагонит?
Лилиан кивнула:
– Никогда, никогда больше не хочу его видеть.
– До следующей зимы…
Лилиан промолчала. «До следующей зимы, – думала она. – Мне до зимы – как до Сириуса или до Плеяд». Не видать ей больше зимы.
– Может, выпьем чего-нибудь? – предложил Клерфэ. – Кофе с вишневым шнапсом? Нам еще прилично ехать.
– Хорошо, – согласилась Лилиан. – Когда мы будем на Лаго Маджоре?
– Через несколько часов. Ближе к ночи.
Клерфэ остановил машину перед трактиром. Они вошли. Официантка тут же включила свет. На стенах гравюры: ревущие олени, токующие глухари.
– Проголодались? – спросил Клерфэ. – В обед хоть что-нибудь ели?
– Ничего.
– Так я и думал. – Он обернулся к официантке. – Из еды что у вас имеется?
– Салями, охотничьи колбаски, из горячего шублиги.
– Две порции шублигов, а к ним хлеба. И еще масла, и кувшинчик белого вина. Фандан есть?
– Фандан и вальполичелла.
– Фандан. А вас чем угостить?
– Рюмочкой сливовицы, если господину угодно.
– Угодно.
Лилиан сидела в углу у окна. Безучастно, вполуха слушала разговор Клерфэ с официанткой. Красноватый свет люстры зеленым и пурпурным мерцанием отражался в бутылках на барной стойке. За окном голые деревья всей мощной чернотой ветвей вонзались в бледную прозелень меркнущего неба над деревней, где в окнах домов уже затеплились первые огни. Какая тишь, какая благодать кругом, и все так просто и само собой, вечер как вечер, где нет места страхам и не нужно бунтовать, и она сама тоже часть этой благодати, просто и само собой. Ей удалось уйти! У нее даже горло перехватило при этой мысли.
– Шублиги – это здешние шпикачки, довольно жирные, – пояснил Клерфэ. – Вообще-то очень вкусные, но, может, вам не понравятся.
– Мне все нравится, – отозвалась Лилиан. – А уж здесь, внизу, и подавно.
Клерфэ глянул на нее пристально.
– Боюсь, так оно и есть.
– Почему боитесь?
Он рассмеялся:
– Нет ничего опаснее женщины, которой все нравится. Что, спрашивается, придется вытворять, чтобы понравиться ей больше других?
– Может, как раз ничего вытворять и не надо?
– Тоже верно.
Официантка принесла вино и разлила его в незатейливые стаканчики. Потом подняла свой, со сливовицей.
– Ваше здоровье!
Они выпили. Клерфэ оглянулся, осматривая убогое трактирное убранство.
– М-да, не Париж, – хмыкнул он.
– А вот и неправда! – горячо возразила Лилиан. – Это уже предместья Парижа! Для меня Париж начинается здесь.
До Гёшенена их путь пролегал под ясным, звездным небом. Там, на железнодорожной станции, Клерфэ прямо с перрона погрузил машину на платформу. Кроме них в этот час в туннель направлялись еще два лимузина и красный спортивный автомобильчик.
– Хотите в машине остаться или в вагоне поедем? – спросил Клерфэ.
– Если в машине, мы сильно испачкаемся?
– Да нет. Тут электровозы. И верх закроем.
Железнодорожник уже подкладывал под колеса стопорные башмаки. Другие водители тоже остались в машинах. Оба лимузина хвастливо светились включенными габаритными огнями. Состав сцепили, и поезд неспешно вполз в Готтардский туннель. Стены туннеля лоснились от влаги. Замелькали штрековые огни. Еще пара минут – и Лилиан стало казаться, будто ее уносит по шахтному створу в самую глубь земли. Дохнуло стылым удушьем склепа. Грохот поезда тысячекратно усугублялся эхом подземелья. Два лимузина в красноватых отсветах габаритных огней покачивались впереди, словно две кибитки, несущиеся прямиком в ад.
– Когда-нибудь это кончится? – не выдержав, выкрикнула она.
– Через четверть часа. – Клерфэ протянул ей фляжку, которую успел пополнить в трактире. – Надо привыкать, пригодится, – сказал он. – Если верить нынешним россказням, скоро все мы будем жить вот этак – в подземных городах и бомбоубежищах.
– Где мы выедем наружу?
– Перед Айроло. И сразу очутимся на юге.
А ведь Лилиан так боялась этого первого вечера. Ждала, что воспоминания и раскаяние полезут на нее из тьмы, словно крысы. Однако сейчас этот грохочущий пролет сквозь каменное земное чрево вытеснил из головы все прочие мысли. Страх всякой твари, обитающей где-то там, высоко, на земле, а не в этих темных недрах, страх лечь под землю, страх погребения оставлял только одно желание, одну надежду – как можно скорее увидеть свет, узреть над собой небо. «Все как-то уж слишком быстро, – подумалось ей. – Еще каких-то пару часов назад я торчала в горах и не чаяла спуститься вниз – а теперь вот мчусь под землей и не чаю, как обратно наверх выбраться».
Из лимузина впереди вылетел вдруг лист бумаги и со шлепком плюхнулся на ветровое стекло. Да так и налип, словно шмякнувшийся об машину голубь.
– Некоторым особям человеческой породы беспрерывно и повсюду требуется жрать, – буркнул Клерфэ. – Эти даже в ад с собой бутерброды прихватят.
Он высунул руку и брезгливо смахнул лист со стекла.
В ту же секунду второй лист оберточной бумаги пролетел мимо них куда-то в преисподнюю. Лилиан рассмеялась. За ним, однако, последовал предмет потяжелее, со стуком угодивший, по счастью, не в стекло, а в оконную стойку.
– Булочка, – мрачно пояснил Клерфэ. – Господа только колбаску кушают, хлебом пренебрегают. Буржуйское чревоугодие в земном чреве.
Лилиан оглядывалась по сторонам. Туннель, казалось, срывает с нее последние лоскуты всего, что было прежде. Жесткие щетки шума работали беспощадно. Мир санатория, – эта планета прошлого осталась позади навсегда, и возврата к ней не было, как невозможно дважды переправиться через Стикс. Она, несясь сейчас куда-то вглубь и вперед, вынырнет теперь на другой планете, извергнутая из земных недр, одержимая одной-единственной мыслью – лишь бы наверх, лишь бы глоток воздуха! И ей вдруг почудилось, будто ее на огромной скорости тащит по нескончаемому могильному склепу, стены которого рушатся вслед за ней, прямо у нее за спиной, вперед, вперед, навстречу свету, который благодатным белесым мерцанием уже брезжит вдали, уже приближается, уже вот он, здесь!
Неистовый водопадный грохот сменился мерным перестуком колес, а вскоре и вовсе стих. Окутанный золотисто-сиреневой дымкой и мягкими дуновениями теплого ветерка, поезд замер. После стылого, мертвецкого, подземельного удушья этот ветерок казался дыханием самой жизни. Лилиан даже не сразу поняла, что идет дождь. Прислушиваясь к мягкому стуку капель по брезентовой крыше, она всей грудью вдыхала бархатный воздух и вытянула руку из машины, подставив ладонь дождю. «Спаслась! – подумала она. – Переброшена через Стикс – и спаслась!»
– Лучше бы наоборот, – пробурчал Клерфэ. – Лучше бы там, в горах, дождик, а здесь ясное небо. Огорчены?
Она покачала головой:
– Я с октября дождика не видела.
– И четыре года не были внизу, верно? Это, можно считать, все равно что второй раз родиться. Рождаешься заново, но уже есть что вспомнить.
Он свернул в проулок и покатил вниз – надо было заправиться.
– Позавидовать можно. Вы все начинаете сначала. Со всем пылом молодости, но уже без ошибок юности.
Поезд отошел, мелькнув на прощание красными огоньками в пелене дождя. Механик с заправки принес ключи. Машина, урча, выехала на дорогу. Клерфэ притормозил – надо было развернуться. И краем глаза, в тесноте укрытой брезентом кабины, под раздумчиво шелестящий лепет дождя, в зеленоватом полусвете панели приборов, он мельком глянул на Лилиан – и оторопел. Такой он еще никогда ее не видел. Ее лицо, выхваченное из тьмы мерцанием спидометра, часов и прочих приборов, предназначенных для измерений времени, расстояний, скорости, на какое-то мгновение, на одно биение сердца по контрасту со всей этой измерительной техникой показалось ему как бы совершенно выпавшим из времени, – как сама смерть,