В Риме Клерфэ дни напролет проводил в конторах, в кафе и мастерских. По вечерам встречался с Лидией Морелли. О Лилиан поначалу вспоминал часто, потом надолго забыл. Да, было в ней что-то трогательное, нечто такое, что прежде ему в женщинах почти не встречалось. Она напоминала красивого, забавного щеночка, который еще ни в чем не знает меры. Ничего, еще научится, думал он. Покамест ей не терпится наверстать все, что, как ей мнится, она упустила. Скоро поймет, что наверстывать было нечего. Пообвыкнет и сделается как все – примерно такой же, как Лидия Морелли, но, надо полагать, не настолько уж безупречно искушенной. Нет у нее ни скептического ума Лидии, ни ее мертвой женской хватки. Лилиан, пожалуй, идеально подойдет мужчине с сентиментальной жилкой, поэту в душе, который сможет уделять ей много времени, так он решил – а ему точно нет. Ей стоило с Волковым остаться. Тот, похоже, только ею одной и жил, ну и, понятное дело, не удержал, так уж водится, вечная история. Клерфэ к совсем другой жизни приучен. И ни во что не намерен углубляться всерьез. Лидия Морелли для него самый подходящий вариант. А Лилиан – это так, очаровательное отпускное приключение. Для Парижа она слишком провинциальна, неопытна, да вдобавок еще и с непомерными запросами.
Решив так, он вздохнул с облегчением. В Париже он, конечно, позвонит Лилиан, чтобы встретиться еще разок и все ей объяснить. Может, правда, и объяснять ничего не понадобится? Да конечно же, объяснять нечего. Она наверняка сама уже все себе объяснила. Тогда почему он хочет с ней увидеться? Он не стал ломать над этим голову. С какой стати? Между ними считай что почти ничего и не было. Подписав свой контракт, он еще два дня пробыл в Риме. Лидия Морелли отправлялась в Париж в тот же день, что и он. Он поехал на «Джузеппе». Лидия предпочла поезд. Она ненавидела путешествовать на машине, а тем более самолетом.
10
Лилиан всегда боялась ночи. Ночь таит в себе приступы удушья, незримые руки-клещи, что норовят сдавить горло, неизбывный, непереносимый ужас одинокой смерти. В санатории она с наступлением темноты месяцами не выключала свет, лишь бы не оставаться один на один с мертвенной, холодно-искристой белизной снежных ландшафтов в полнолуние или гнетущей, самой бесцветной на свете, мертвенной серостью тех же снегов в безлунные ночи. Ночи в Париже были куда милосердней. Здесь в окне были река и собор, а тишину мостовой нарушали то нетвердые шаги пьяницы, то шуршание шин и рокот мотора проезжающего авто. Когда ей доставили первые платья, Лилиан не стала вешать их в шкаф, а развесила по всей комнате. Одно, бархатное, висело над изголовьем кровати, а рядом с ним вскоре присоседилось и серебристое, так что ночью, когда какой-то из прежних кошмаров накатом жути кидал ее в пропасть, куда она, давясь застрявшим в горле воплем ужаса, все падала, падала без конца, летя из бездонной тьмы в бездонную тьму, – вот тогда, вскинув руку, она могла нащупать платье и ухватиться за этот бархатный или за этот серебристый спасительный канат, а уж по нему худо-бедно выбраться из бесформенной, гибельной пустоты обратно в четыре стены своей комнаты, во время и пространство, в устойчивость, привычность и жизнь. Она поглаживала эти платья, лишь бы ощутить на ощупь приятную, знакомую ткань, вставала, бродила по комнате, часто нагишом, и ее наряды окружали ее, как надежные друзья, на плечиках они висели по стенам и на дверцах шкафа, а ее туфли, отливая золотистым, каштановым, черным блеском, выстроившись в ряд на комоде на своих высоких, изящных шпильках, напоминали воинство воздушных боттичеллиевых ангелов, ненадолго прилетевших сюда среди ночи помолиться на часовню Сант-Шапель, чтобы под утро снова воспарить и исчезнуть. «Только женщине дано знать, – думала она, – сколько утешения способна подарить малюсенькая шляпка». Сомнамбулой она расхаживала среди своих обновок, любовалась мерцанием парчи в лунном свете, примеряла кокетливый колпачок шляпки, пару туфель, иной раз и платье, в бледной лунной дорожке стояла перед зеркалом, пытливо вглядываясь в свое мерцающее отражение, в свое лицо, плечи, пока вроде еще не поникшие, груди, пока вроде бы ничуть не тронутые дряблостью, придирчиво изучая свои ноги, не подтачивают ли привычную ладную округлость ляжек и икр первые приметы недужной худобы. «Пока что нет, – думала она, – еще нет, и увлеченно продолжала свой безмолвный призрачный парад – другая пара туфель, а к ним теперь вот эта шляпка, которая вообще непонятно как держится на голове, ну и кое-что из немногих ее драгоценностей, посверкивающих в ночи ведьмовскими искорками, и загадочный силуэт в зеркале, – ответная улыбка, ответный вопрос, ответный взгляд, – словно там, в зазеркалье, ему известно гораздо больше, чем ей самой».
Увидев ее снова, Клерфэ просто оторопел – настолько она переменилась. Он ей позвонил – на третий день после приезда в Париж – без особой охоты, хоть и с примесью любопытства, но скорее исполняя мелкую и тягостную повинность и намереваясь просто заглянуть на часок. А остался на весь вечер. И дело тут вовсе не в нарядах, это он сразу смекнул. На своем веку он повстречал немало женщин, умеющих одеваться со вкусом, а уж Лидия Морелли разбирается в дамских туалетах получше, чем любой служака-капрал в шагистике. Нет, дело в самой Лилиан, – переменилась именно она. Две недели назад он расстался с почти еще девочкой, озорным, кокетливым, чуть плутоватым созданием, а теперь вдруг этот подросток, внезапно преодолев таинственные возрастные границы юности, но сохранив все ее обаяние, смотрел на него с загадочной и непостижимой уверенностью молодой и необычайно красивой женщины. И он, твердо решивший с Лилиан порвать, теперь радовался последнему, чуть было не упущенному шансу ее удержать, вернуть. Вдали от нее он, похоже, преувеличивал, а может, просто придумал и внушил себе представление о налете провинциальности в ее облике, смутно ощущая в поведении девушки некий разлад между экстравагантностью манер и робостью повадки и видя в нем задатки истерички. Теперь от всего этого не осталось и следа. Перед ним было пламя, ровное и негасимое, и он знал, какая это редкость. Слишком много попадалось ему на пути тлеющих парафиновых огарков в дорогих серебряных канделябрах, слишком часто доводилось путать истинное пламя чувств с угаром юности, хоть и не чуждым пламени, только пламя это вскоре чахнет под колпачком обыденности и житейских расчетов, – но сейчас, он знал, перед ним нечто совсем иное. Как же он не разглядел этого раньше? И ведь чувствовал даже – а не распознал. Вот так же смотришь на форель, запущенную в слишком тесный аквариум – неловкая, беспомощная, она тычется во все стороны, вздымая муть со дна, вырывая с корнем водоросли. Но стоит отпустить ее обратно в реку, и она, не встречая преград из стали и стекла, не торкаясь в каменистое дно, безудержно резвится в своей стихии, наслаждаясь стремительностью рывков и по течению, и против, переливаясь и играя всеми цветами радуги, что крохотными шаровыми молниями посверкивают на ее серебристых чешуйках.
– Мой дядюшка Гастон собирается устроить ради меня небольшой прием, – сообщила Лилиан пару вечеров спустя.
– Вот как?
– Да. Хочет выдать меня замуж.
– Все еще?
– Сильнее, чем прежде! Боится, что я не только сама разорюсь, но и его разорю, если и дальше буду покупать платья.
Они сидели в кафе «Вефур». Как и в первый раз, им подали камбалу с жареным миндалем, а к ней молодое монтраше.
– После Рима ты что-то не слишком разговорчив, – заметила Лилиан.
– Вот как? – Клерфэ вскинул на нее глаза.
Лилиан усмехнулась:
– Или это из-за той женщины, что недавно вошла?
– Женщины? Какой женщины?
– Я должна показать пальцем?
Клерфэ и правда не видел, когда вошла Лидия Морелли. Он заметил ее только сейчас. «Вот черт, какая нелегкая ее принесла?» С сопровождавшим ее кавалером он знаком не был, хоть и знал, что это некий Джонсон, известный богач. Значит, как только он ей сегодня утром сообщил, что вечером они увидеться не смогут, Лидия и впрямь времени даром не теряла. Он, кстати, тут же сообразил, как она догадалась, где его искать, – вспомнил, что год назад они частенько здесь бывали. «Вот и показывай после этого свои любимые рестораны», – с досадой подумал он.
– Ты ее знаешь?
– Как и многих других. Не больше и не меньше.
Он видел: Лидия вовсю рассматривает Лилиан и уже с точностью до сотни франков установила, что на ней надето, где куплено и почем. Он был уверен, что она даже туфли успела оценить, пусть если их под столом не разглядеть. Что-что, а по этой части Лидия просто ясновидящая. Будь его воля, знай он заранее – ни за что бы этой встречи не допустил, но теперь, раз уж она случилась, решил воспользоваться. Игра на простейших эмоциях – иной раз самое верное средство. Соперничество – одна из таких эмоций. Что ж, если Лилиан приревнует, тем лучше.
– Она отлично одета, – похвалила Лилиан.
Он кивнул:
– Да, она этим славится.
Теперь он ждал замечания насчет возраста Лидии. Той было сорок, днем она выглядела на тридцать, а вечером, при выгодном освещении, на двадцать пять. В заведениях, куда ходила Лидия, освещение всегда было только выгодное. Замечания о возрасте не последовало.
– Она красивая, – заметила Лилиан. – У тебя был с ней роман?
– Нет, не было, – ответил Клерфэ.
– Ну и зря. Даже глупо с твоей стороны.
– Это почему? – Он смотрел на нее озадаченно.
– Но она же такая красивая! Откуда она?
– Итальянка.
– Из Рима?
– Да, – ответил он. – Из Рима. Почему ты спрашиваешь? Или ревнуешь?
Лилиан спокойно поставила на стол рюмку с золотистым шартрезом.
– Бедняга Клерфэ, – проговорила она. – Нет, я не ревную. На ревность у меня нет времени.
Клерфэ смотрел на нее растерянно. В устах всякой другой женщины он счел бы это ложью, но сейчас понимал – Лилиан вовсе не лжет. Она действительно так думает и, похоже, так оно и есть. На него вдруг накатила необъяснимая ярость.