«Сам виноват! – подначивал злобный голос где-то глубоко внутри. – Размечтался, а надо было на дорогу глядеть! Это только для самоучек гонки – романтическое приключение, тут только ты и машина, а все остальное – ненужный риск, а то и беда, к черту всех воздушных фламинго, к черту все чувства, надо было повороты аккуратнее проходить, колеса беречь, а теперь-то что, теперь поздно, слишком много я теряю, вон еще одна таратайка меня обходит, а за ней следующая, этот прямой участок – погибель моя, они пролетают, как шершни, а я их пропускай, к черту Лилиан, что ей здесь надо, и меня к черту, раз сам я ни к черту!»
Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала напряжение и азарт стиснутых на скамейках зрителей и старалась ему не поддаваться, но совершенно себя от него оградить оказалось выше ее сил. Рев множества моторов оглушал в тысячу раз сильнее любой анестезии, через уши внедряясь в мозг, парализуя волю, отключая сознание и подчиняя его массовому психозу.
Лишь немного погодя, пообвыкнув, она опомнилась, и внезапно все снова встало на свои места. Адский шум теперь, казалось, отделился от происходящего. Он висел над трибунами сам по себе, а внизу сами по себе, проносились маленькие пестрые автомобильчики. И вообще все там было какое-то игрушечное – человечки в белых и цветных комбинезонах торопливо катили колеса и тележки-домкраты, капитаны, словно фантиками, сигналили флагами, табличками с цифрами и вымпелами, а всем этим командовал механический голос диктора из репродукторов, объявлявший минуты и секунды, – смысл его объявлений она даже постепенно стала понимать. Все это похоже на бега, а пожалуй, и на корриду – люди по доброй воле вовлекаются в игру с опасностью, где игрушкой – человеческая жизнь, а смертельный риск в полной мере осознается лишь непосредственными участниками.
Лилиан чувствовала: что-то в ней противится этому бездумному азарту. Слишком долго и слишком близко сама она живет на волосок от смерти, чтобы не ощущать фривольность подобной забавы. Вот так же детишки норовят перебежать дорогу перед самым носом проезжающей автомашины. Когда под колеса кидаются – и гибнут – безмозглые курицы, это еще куда ни шло, но когда курицам уподобляются люди, тут восторгаться нечем. Слишком серьезная штука жизнь, слишком серьезная штука смерть, чтобы с ними играться. И мужество вовсе не в бездумной удали, тогда это просто дурь, мужество – это когда ты осознаешь опасность.
– Клерфэ! – произнес кто-то рядом. – Где же Клерфэ?
Она вздрогнула:
– А что с ним?
– Да давно должен был пройти.
Зрители на трибуне заволновались. Лилиан видела – Торриани смотрит на нее снизу, машет ей, показывает на трассу, снова на нее оглядывается и знаками показывает, мол, все в порядке, ничего страшного. И вот это напугало ее больше всего. «Разбился!» – пронеслось в голове, и она замерла как пришибленная. Судьба ударила исподтишка, когда не ждешь, на каком-то из поворотов этой треклятой гонки. Секунды налились свинцом, минуты тянутся часами. Безумная карусель на белом полотне дороги казалась уже только страшным сном, в груди черной дырой зияла жуткая пустота – пустота ожидания. Наконец раздался механический голос из репродуктора:
– Машину Клерфэ, номер двенадцать, на повороте вынесло с трассы. Другой информации пока нет.
Лилиан медленно подняла голову. Все вроде бы по-прежнему – лучистая синева неба, нарядная пестрота трибун, белопенная кипень цветущей сицилийской весны – но где-то во всем этом образовалась бесцветное пятнышко, некая туманность вакуума, в котором вот сейчас, хватая ртом воздух, борется за жизнь Клерфэ, а может, уже и не борется. Всей своей до неправдоподобия жуткой осклизлой хваткой смерть уже подбирается к ней, неся с собой бездыханность, а потом и не постижимую человеческому разуму тишину – тишину небытия. Она обвела глазами всех вокруг. Неужто проказа этого знания незримо запятнала ее одну? Неужто только она одна ощущает это так, словно в ней самой начался распад всех клеток и каждая гибнет от удушья по отдельности, умирая собственной смертью? Она вглядывалась в лица. И не видела ничего, кроме жажды сенсации, сладострастного предвкушения чужой смерти, пусть не явного, пусть скрытого маской притворного сожаления и испуга, но и тайной радости, что роковая участь постигла другого, – эта радость ненадолго разгоняла флегму их чувств, как укол дигиталиса стимулирует на время работу слабого сердца.
– Клерфэ жив, – объявил диктор. – У него незначительная травма. Он сам вывел машину на трассу. Он продолжает гонку.
По рядам трибун, Лилиан хорошо это слышала, пробежал ропот. Она видела, как меняются лица людей. Теперь в них читалась смесь облегчения, радостного восхищения, но и разочарования. Молодец, выкарабкался, не дрогнул, дальше едет, что значит кураж! И каждый на трибунах в эти секунды ощутил кураж в себе, словно это он, несмотря ни на что, едет дальше, – сейчас даже распоследний мелкий жиголо чувствовал себя героем, даже рохля подкаблучник мнил себя презирающим смерть храбрецом. Жажда сенсации, верная спутница риска, выделила из тысяч надпочечников адреналин и погнала его в кровь зрителями. За этот впрыск они и платят, покупая билеты!
От вспышки гнева у Лилиан на миг потемнело в глазах. Она вдруг люто возненавидела всех вокруг, каждого по отдельности и всех вместе, мужчин, молодцевато расправляющих плечи, женщин, кокетливо стреляющих глазками, ей была ненавистна даже волна явной симпатии, прокатившаяся по трибунам, великодушие толпы, лишившейся вожделенной жертвы и сменившей жажду смерти на восхищение, она возненавидела даже Клерфэ и, хотя тут же поняла, что это просто реакция на страх, несмотря ни на что, продолжала его ненавидеть – за то, что согласен участвовать в этих дурацких игрищах со смертью.
И впервые с тех пор, как она покинула стены санатория, вспомнила о Волкове. Но тут увидела, как внизу подъезжает Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как он вылезает из машины.
Механики проверяли машину. Меняли колеса. Торриани стоял возле Клерфэ.
– Чертова шина! – горячился Клерфэ. – Из-за нее всю морду разбил и руку вывихнул. Но машина в порядке. Дальше ты поедешь.
– Понятно! – крикнул капитан. – Торриани, пошел!
Торриани уже запрыгнул на сиденье.
– Готово! – крикнул шеф-механик.
Машина сорвалась с места.
– Что с рукой? – спросил капитан. – Сломал?
– Нет. Вывих или что-то вроде того. Плечо.
К нему уже спешил врач. Боль была несусветная. Клерфэ сел на ящик.
– Хана? – спросил он. – Надеюсь, Торриани не подкачает.
– Ехать вам точно нельзя, – сказал врач.
– Лейкопластырь! – заорал капитан. – Широкий, фиксируйте плечо, на всякий случай.
Врач только головой покачал:
– Вряд ли поможет. Если почувствует, что может ехать, сам скажет.
Капитан рассмеялся:
– Он в прошлом году подошвы себе сжег. И все равно поехал. Я имею в виду – ступни сжег, не обувь.
Клерфэ все еще сидел на ящике. Его как будто выпотрошили. Доктор тем временем накладывал бандаж ему на плечо. Надо было на дорогу смотреть, думал он с досадой. Ехать быстрее, чем можешь, еще не значит быть богом. Неправда, будто только человеческому мозгу дано изобретать средства, помогающие превысить природную скорость передвижения. Вошь, забравшаяся в перья орла, тоже шустрее самой себя, разве нет?
– Что случилось-то? – спросил капитан.
– Да все шина проклятая! На повороте вынесло. Деревце по пути зацепил. Руль крутануло. Хана, короче.
– Вот если бы тормоза подвели, мотор отказал, рулевая тяга полетела – это была бы хана! А тачка ведь едет, едет! Мало ли кто еще сойдет! Гонка не кончена, еще не вечер! Для Торриани это первая Тарга. Надеюсь, справится.
Клерфэ смотрел на металлические детали облицовки, отодранные механиками. «Стар я уже, – думал он. – Что мне здесь надо? Хотя кроме этого – что я умею?»
– Вон он! – гаркнул капитан, прижимая к глазам бинокль. – Черт возьми, парень-то молодцом! А все равно не сможет. Мы слишком отстали.
– Кто перед нами идет?
– Да в том-то и штука! Только Вебер остался. На пятом месте.
Торриани промчался мимо. Махнул рукой и скрылся. Капитан от радости пустился в пляс не хуже индейца.
– Дюваль сошел! А Торриани целых четыре минуты нагнал! Четыре минуты! Пресвятая дева, спаси и сохрани!
Казалось, он и впрямь молится. Торриани продолжал подбираться к лидерам.
– Это на раздолбанной-то тачке! – орал капитан. – Золото, а не мальчишка, я его расцелую! Он прошел круг с рекордным временем! Святой Антоний, спаси и сохрани!
Торриани круг за кругом шел все лучше. Клерфэ от души желал ему успеха, но не мог подавить и чувство горечи. Вот они – шестнадцать лет разницы в возрасте. Хоть он и знает, что возраст иной раз не помеха. Караччиола после перелома бедра, превозмогая адские боли, обыгрывал гонщиков гораздо моложе себя, чемпионом становился, Нуволари и Ланг11 вернулись в гонки после войны и будто помолодели лет на десять, – но когда-то каждому пора уходить, и он знает, недалек и его час.
– У Валенте поршни заклинило! Монти отстал. Вебер идет уже третьим! – неистовствовал капитан. – Сможете сменить Торриани в случае чего?
В глазах его Клерфэ ясно видел сомнение. Пока еще спрашивают, пронеслось в голове. Скоро перестанут.
– Пусть едет, – сказал он. – Пусть едет сколько сможет. Он молодой, он выдержит.
– Он слишком нервный.
– Но он классно едет.
Капитан кивнул.
– Ну конечно, для вас-то это чистое самоубийство, с таким-то плечом повороты проходить? – с притворной озабоченностью спросил он.
– Никакое не самоубийство. Просто пришлось бы ехать медленнее.
– Пресвятая дева! Матерь божия! – продолжал молиться капитан. – Спали у Торелли тормозные колодки! Не так, чтоб разбился, упаси боже, пусть просто сойдет. Спаси и сохрани Вебера и Торриани! Пробей у Бордони бензобак! – Подобная, весьма своеобразная набожность одолевала его на каждой гонке; после финиша все снимало как рукой – он с легким сердцем становился прежним богохульником.