За круг до конца машина Торриани вдруг затормозила у пит-стопа. Сам Торриани лежал на руле почти без чувств.
– Что такое? – рявкнул капитан. – Не можете ехать? Что стряслось? Вытаскивайте его! Клерфэ! Пресвятая дева, царица небесная, матерь всех скорбящих, – да у него тепловой удар! Подумать только! Ведь еще совсем не жарко! Еще весна! Вы сможете его сменить? Машина…
Механики уже трудились вовсю.
– Клерфэ! – умолял капитан. – Один кружок только! Вебер перед вами третьим идет, не страшно, даже если мы пару минут потеряем. Все равно четвертыми удержимся. Живо в тачку! Господи боже мой, что за гонка!
Клерфэ уже сидел в машине. Он видел: Торриани совсем плох.
– Только доехать! – молился капитан. – Один кружок дотянуть! Четвертыми удержаться! Ну и Веберу третьим, конечно! А лучше вторым. И Бордони дырочку в бензобак! А еще, царица небесная, во всеблагой милости своей, ниспошли парочку пробитых покрышек остальным супостатам. Кровь Христова, напои меня!
«Один круг, – думал Клерфэ. – Когда-то же он кончится. А боль – боль терпимая. Это куда легче, чем в концлагере на кресте висеть. Я там паренька видел, так ему в Берлине на допросах все зубы до корней высверлили, чтобы он «сообщников», товарищей своих выдал. А он не выдал. Вебер впереди идет. Плевать, как я доеду. Как же, черта с два плевать! Ишь, как трасса петляет! Это же вам тачка, не самолет! Да жми ты на газ, черт побери! Аварии бояться – счастья не видать!»
Механический голос над трибунами объявил:
– Гонку снова продолжает Клерфэ. Торриани выбыл.
Лилиан видела промчавшуюся внизу машину. Успела разглядеть и перевязанное плечо. «Идиот! – думала она с яростью. – Мальчишка, и никогда не повзрослеет! Это лихачество, а не мужество. Опять ведь нарвется! Что они вообще знают о смерти, все эти удалые здоровяки? Вот те, что там, наверху, – те знают, каково это, за каждый глоток воздуха бороться, как за манну небесную». Кто-то сунул ей в ладонь визитную карточку. Отбросив картонный листочек, она встала. Да, она хочет уйти. Теперь вот сотни взглядов устремлены на нее. Словно сотни пустых стекляшек, поблескивающих на солнце. И ведь как внимательно смотрят! «Глаза-пустышки, – подумалось ей. – Смотрят, но не видят. Но разве так не всегда? Где иначе?» Ей снова вспомнился санаторий в снегах. «Да, там было по-другому. Там глаза знающие».
По ступенькам прохода она спускалась с трибун. «Что мне здесь надо, среди всех этих чужих людей?» – думала она и даже замерла на месте, будто остановленная резким порывом ветра. Вот именно, что мне здесь надо? Я хотела сюда вернуться, но разве возможно вернуться? Да, всеми фибрами души и сердца я хотела вернуться, – но разве теперь мне место здесь? Разве стала я такой же, как все эти люди? Она еще раз обвела глазами трибуны. Нет, пронеслось в голове, мне здесь не место! В тепло и уют прежнего неведения возврата нет. Прожитого и пережитого не отменишь. Темная тайна, открывшаяся ей и, похоже, в упор не замечаемая остальными, не дает себя забыть. Она всегда при тебе, и никуда от нее не деться. Странное чувство: будто прямо у нее на глазах, во всей бутафорской мишуре и позолоте, рухнули декорации красочного театрального представления, и взгляду открылись голые колосники. Это даже не отрезвление, а некий миг прозрения: возврата назад нет, и помощи извне не будет. Зато, и это она тоже ясно почувствовала, тем мощнее взметнулся ввысь единственный, последний фонтан силы, который ей еще остался, и эта сила, она знает, не будет больше тратить себя попусту, растекаясь по мелочам, а сольется воедино, пытаясь досягнуть до неба и бога. И пусть не досягнет – сам порыв стоит того, да и падение в танце тяжелой струистой воды, возвращение к самой себе, – разве это в своем роде уже не свершение? К самой себе, думала она. Как же далеко от себя надо уйти, как высоко устремиться, чтобы к себе вернуться!
И ей вдруг стало легко – как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал на дощатые ступени трибун, и она переступила через него, как через сброшенное старое платье. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники-то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устоит, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысяче вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, – ведь это пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.
Аплодисменты трибун обрушились на нее треском пулеметных очередей. Гонщики финишировали. Их маленькие, стремительные машины пулями пересекали финишный створ. Лилиан стояла на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом медленно, сквозь шквалы аплодисментов, спустилась по ступенькам вниз, в благостную прохладу нового, драгоценного знания, которое с равным успехом можно именовать и свободой, и одиночеством, а еще – в благостное тепло любви, уже таящее в себе привкус разлуки, – и все это вместе встречало ее плеском фонтанов в летней ночи.
Клерфэ отер кровь с лица, но с губ она все еще сочилась.
– Поцеловать не могу, – сказал он. – Очень испугалась?
– Нет. Но ты больше не будешь ездить.
– Конечно не буду, – смиренно поддакнул Клерфэ. Ему не впервой было видеть такую реакцию. – Неужто я был настолько плох? – спросил он, пытаясь скроить притворно-испуганную гримасу.
– Он был великолепен, – вмешался Торриани, который, все еще бледнее смерти, сидел на ящике, попивая коньяк.
Лилиан ошпарила его враждебным взглядом.
– Все уже хорошо, – успокаивал ее Клерфэ. – Не думай больше об этом, Лилиан. Ничего страшного не случилось. Так, видимость одна.
– Ты больше не будешь ездить, – повторила она.
– Хорошо. Завтра разорвем контракт. Согласна?
Торриани расхохотался:
– А послезавтра склеим его снова.
Мимо прошагал капитан Габриэлли, механики тем временем закатывали машины в бокс. Воняло бензином и горелым маслом.
– Клерфэ, сегодня вечером заглянете? – спросил Габриэлли.
Клерфэ кивнул.
– Лилиан, мы тут только мешаемся, – сказал он. – Пойдем скорей из этой грязной конюшни. – Он посмотрел ей в лицо. На нем все еще читалась прежняя нешуточная решимость. – Да что с тобой? – спросил он. – Ты правда хочешь, чтобы я перестал гоняться?
– Да.
– Но почему?!
Она замялась.
– Не знаю, как сказать… но как-то это все… глубоко безнравственно.
– Бог ты мой! – изумился Торриани.
– Успокойся, Альфредо, – одернул его Клерфэ.
– Это звучит глупо, я знаю, – продолжала Лилиан. – И я сама не так об этом думаю. Вот совсем недавно еще все так ясно было, а теперь уже нет.
Торриани отхлебнул солидный глоток.
– Мы, гонщики, после гонки чувствительны, как свежеочищенные раки. Не внушайте нам комплексов!
Клерфэ рассмеялся:
– Лилиан, ты имеешь в виду: не стоит искушать судьбу, верно?
Она кивнула:
– Только в крайнем случае, когда ничего другого не остается. Но не потехи ради.
– Бог ты мой! – повторил Торриани. – Потехи ради! – Он встал и направился к Габриэлли.
– Я глупости говорю, – в отчаянии выпалила она. – Не слушай меня.
– Вовсе это не глупости. Просто не ожидал от тебя.
– Почему?
Он посмотрел на нее внимательно.
– Я когда-нибудь предлагал тебе вернуться в санаторий? – спокойно спросил он.
Она вскинула на него глаза. Ей-то всегда казалось, он ни о чем не догадывается, считает, что с ней почти все в порядке.
– Мне и не нужно в санаторий, – проговорила она быстро.
– Это я знаю. Но я когда-нибудь тебе предлагал?
Теперь она расслышала иронию.
– Не надо мне было ничего говорить, да?
– Наоборот, – ответил он. – Всегда говори.
Она рассмеялась:
– Я люблю тебя, Клерфэ. Что, после гонок все женщины такие же дуры, как я?
– Не помню уже. Это платье от Баленсиаги?
– Я тоже не помню уже.
Он придирчиво ощупал челюсть и плечо.
– К вечеру у меня будет не физиономия, а ягодный пудинг, да и плечо распухнет, как подушка. Поедем к Левалли, пока я еще могу рулить?
– Тебе разве не нужно вечером к капитану?
– Да нет. Это всего лишь вечеринка в отеле, победу будут праздновать.
– А ты не любишь праздновать победы?
– Одной победой больше – значит, в будущем одной меньше, – сказал он, чувствуя, как лицо уже потихоньку начинает заплывать. – Будешь сегодня вечером накладывать мне холодные компрессы и под это дело читать вслух главу из «Критики чистого разума»?
– Буду, – ответила Лилиан. – А потом, когда-нибудь, хочу съездить в Венецию.
– Зачем?
– Там нет ни гор, ни автомобилей.
14
Они еще две недели пробыли на Сицилии. Клерфэ залечивал плечо. Они проводили время то в запущенном саду, то у моря. Вилла Левалли казалась воздушной гондолой, парящей над временем и морем, что простирались внизу без начала и конца.
Следующая гонка предстояла Клерфэ только через пару недель.
– Останемся здесь? – спросил он. – Или отправимся обратно?
– Куда?
– В Париж. Или куда угодно. Когда не привязан к дому, можно ехать куда хочешь. Здесь скоро жара начнется.
– Что, весна уже кончилась?
– Здесь, на юге, да. Но можно взять «Джузеппе» и поехать вслед за весной. В Риме она только начинается.
– А когда она и там кончится?
Клерфэ усмехнулся:
– Тогда поедем за ней еще дальше, если захочешь. Она тогда наступит в Ломбардии на озерах. Потом двинемся за ней по пятам в Швейцарию, оттуда вниз по Рейну, пока не очутимся на приморских лугах Голландии, где всеми цветами радуги пестрят тюльпаны. И тогда кажется, будто время остановилось.
– Ты уже так ездил, да?
– Да, сто лет назад. До войны.
– С женщиной?
– Да, но совсем по-другому было.
– Это всегда совсем по-другому. Даже с одной и той же женщиной. Я не ревнива.
– А жаль. Мне бы хотелось.
– По-моему, если бы у тебя ничего не было в прошлом, начни ты мне рассказывать, что я у тебя первая женщина в жизни, это было бы ужасно.