– И что с тобой было?
Она ответила не сразу.
– Так, простуда.
Она сразу увидела: он ей не верит. И страшно обрадовалась. Его неверие задним числом как бы подвергало сомнению серьезность и даже саму вероятность случившегося с ней приступа, опасность кровотечения, – быть может, все и вправду совсем не так страшно, как ей казалось. И ей вдруг стало легко-легко, словно толстухе, которая вдруг, сама не заметив, когда и как, десять кило сбросила.
Она прильнула к Клерфэ. Тот крепко ее обнял.
– И когда ты в следующий раз пропадешь? – спросил он.
– Никуда я не пропаду, Клерфэ. Просто иногда меня не будет.
С реки прогудел буксир. На палубе молодая женщина развешивала на веревке белье. У двери камбуза девчушка играла с овчаркой. Шкипер в одной рубашке стоял у штурвала и что-то насвистывал.
– Ты видел? – спросила Лилиан. – Я вот всегда завидую, когда вижу такое. Домашний уют! То, что угодно Богу.
– Да посади тебя в такой уют, ты тайком удерешь на первой же пристани.
– Это не мешает мне завидовать. Ну что, пошли за «Джузеппе»?
Клерфэ осторожно поднял ее на руки.
– Не хочу я сейчас ни за «Джузеппе» идти, ни в лес ехать. Это мы еще и вечером успеем.
16
– Одним словом, ты хочешь посадить меня под замок, – посмеиваясь, сказала Лилиан.
Клерфэ было не до смеха.
– Не хочу я сажать тебя по замок. Я жениться на тебе хочу.
– Зачем?
Лежа в постели, Лилиан сквозь бутылку розового смотрела на свет. Прямоугольник окна в зеленом бутылочном стекле мерцал кровоточащей раной. Клерфэ отнял у нее бутылку.
– Чтобы ты опять не исчезла без следа.
– Но я же оставила в «Рице» свои чемоданы. Думаешь, замужество для женщины важнее? Что это – гарантия возвращения?
– Речь не о возвращении. А о том, чтобы остаться. Хорошо, давай начнем с другого конца. У тебя мало осталось денег. От меня ты ничего брать не хочешь…
– Так у тебя у самого ничего нет, Клерфэ.
– Мне призовые должны за две гонки. Плюс то, что у меня есть и что я еще заработаю. На этот год хватит.
– Хорошо, вот и давай подождем до будущего года.
– Зачем ждать?
– Чтобы ты понял, что это глупость. На какие шиши ты будешь через год покупать мне туфли и платья? Ты же сам сказал, в этом году у тебя контракт кончается.
– Мне предложили стать торговым представителем нашей фирмы.
Лилиан пристально изучала свою вытянутую ногу. «Еще похудела», – решила она.
– Будешь машинами торговать? – спросила она. – Вот уж не представляю.
– Я тоже. Но я и прежде многого себе представить не мог из того, что потом пришлось делать. Или захотелось. К примеру, на тебе жениться.
– С чего вдруг тебе приспичило все и сразу? И степенным коммерсантом стать, и жениться?
– Тебя послушать, так и то, и другое просто национальное бедствие.
Выскользнув из кровати, Лилиан уже накидывала халат.
– И где же ты собираешься машинами торговать?
Клерфэ на секунду замялся.
– В Тулузе окружной филиал освобождается.
– Господи! – проронила Лилиан. – И когда?
– Через несколько месяцев. Осенью. Самое позднее, к концу года.
Она начала причесываться.
– Староват я уже скоро буду гонки выигрывать, – рассуждал Клерфэ, глядя с постели ей в спину. – А я ведь не Нуволари и не Караччиола. Можно, конечно, попытаться устроиться куда-нибудь капитаном команды, но это значит опять мотайся с этапа на этап, как наш толстяк Чезаре – теперь, когда гонки еще и в Африке, и в Южной Америке проводить собираются, он жену даже зимой видеть не будет. Нет, с меня хватит. Пора менять жизнь.
«Почему они всегда хотят менять жизнь? – думала Лилиан. – Ту жизнь, благодаря которой они завоевали любовь женщины? Неужели им даже в голову не приходит, что, поменяв жизнь, они, вероятно, эту женщину потеряют? Вот ведь даже Марио напоследок вознамерился свое ремесло жиголо бросить и начать новую, благопристойную жизнь со мной. А теперь еще и Клерфэ, вбив себе в голову, что он меня любит, тот Клерфэ, которого я и полюбила-то как раз потому, что казалось, у него, как и у меня, нет будущего, – теперь вот он надумал все поломать и еще возомнил, будто этим меня осчастливит».
– Вообще-то я иногда прикидывала, стоит ли людям вроде нас с тобой жениться, – проговорила она. – И ни один из обычных житейских доводов меня особо не убедил. Ну разве что в санатории один старичок-шахматист, совсем больной, мне говорил: мол, в минуты смертного страха хорошо, чтобы кто-то был рядом. Но и тут я не уверена: в такие минуты ты ведь все равно настолько безнадежно одинок, что сколько бы близких возле твоего одра ни толпилось, ты их и не заметишь даже. Камилла Альбеи, – она у нас в санатории умерла, – так хотела, чтобы хоть один из ее любовников был подле нее в смертный час, что из последних сил поддерживала связь сразу с тремя, да еще требовала, чтобы каждый мог не позднее чем за сутки к ней приехать. Ради этого и последний свой роман с совсем уж омерзительным, наглым типом не хотела прекращать, несмотря ни на что. И что же: на деревенской улице она попадает под машину и умирает через полчаса. И даже этого распоследнего мерзавца не оказалось рядом – он сидел в кондитерской Люфта, где никому и в голову не пришло его искать, и уплетал шоколадные пирожные со сливками. А Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она видела впервые в жизни, и она была так благодарна, что все порывалась руку ему поцеловать. Но не смогла – не было сил.
– Лилиан, – спокойно сказал Клерфэ. – Почему ты все время увиливаешь?
Она отложила гребень.
– Неужели не понимаешь? Ну что такого особенного стряслось? Нас прибило друг к другу случайным ветром – почему не оставить все как есть?
– Я хочу быть с тобой. Доколе возможно. Все просто, разве нет?
– Нет. Это не способ.
– Хорошо. Скажем по-другому. Не хочу жить как раньше.
– Остепениться решил?
Клерфэ окинул взглядом развороченную постель.
– У тебя просто талант из всех слов выбирать самое мерзкое. Позволь, я скажу иначе. Я люблю тебя и хочу с тобой жить. Можешь смеяться над этим сколько угодно.
– Над этим я никогда не смеюсь. – Она вскинула на него глаза. В них стояли слезы. – Ах, Клерфэ! Угораздило же нас!
– Не говори. – Он встал, взял ее руки в свои. – А как мы были уверены, что уж с нами ничего такого не случится.
– Пусть так и будет! Оставь все как есть! Ты только разрушишь все!
– Да что разрушать-то?
«Все, – подумалось ей. – На крыльях бабочки не построить семейного счастья в Тулузе, даже если залить их в бетон. До чего же ослепляет эгоизм! В отношении любого другого мужчины он бы сразу меня понял, а в отношении себя слеп».
– Я ведь больна, Клерфэ, – наконец с трудом выдавила она.
– Это только еще один довод, что тебе не стоит оставаться одной.
Она молчала. «Борис, – думала она. – Борис меня бы понял. Но с чего вдруг Клерфэ заговорил как Борис? Уж он-то не Борис».
– Ну что, пойдем за «Джузеппе»? – спросила она.
– Я сам схожу. Подождешь?
– Подожду.
– Когда бы ты хотела поехать на Ривьеру? Поскорей?
– Да.
Клерфэ стоял у нее за спиной.
– У меня на Ривьере есть домик, правда, жуткая развалюха.
В зеркале она видела его лицо и его руки у себя на плечах.
– Ты, я погляжу, решил сегодня открываться только с неожиданной стороны.
– Но его можно перестроить, – продолжил Клерфэ.
– А продать нельзя?
– Ты бы сперва посмотрела.
– Хорошо, – бросила она с внезапным раздражением. – Когда будешь в отеле, распорядись, чтобы мне прислали мои чемоданы.
– Я сам их привезу.
Он ушел. Она осталась сидеть у окна, глядя на угасающий вечер. Рыбаки на берегу. Бродяги, раскладывающие на парапете набережной свой нехитрый ужин. «До чего же неисповедимы пути того, что зовется у людей любовью, – думала Лилиан. – Кажется, это Левалли уверял, будто за каждой юной вакханкой витает тень домохозяйки, а за весельчаком-ловеласом – будущий обыватель и собственник?» «Нет, это уж точно не для меня», – думала она. Но что случилось с Клерфэ? Не за то ли она его полюбила, что он хватается за жизнь, словно каждый миг – последний? Тулуза! Ее вдруг разобрал смех. Она всегда избегала говорить о своей болезни, полагая, что для здорового человека в этом есть что-то отталкивающее; а теперь вдруг ощутила, что и здоровый человек способен шокировать больного, как нувориш обедневшего аристократа. Ее не покидало саднящее чувство, будто сегодня Клерфэ в некотором роде ее предал, переметнулся на другую, более надежную и солидную сторону, куда ей самой путь заказан. Он ушел из стана обреченных, у него вдруг появилось будущее. «Может, потому я к нему и вернулась?» – спрашивала она себя и вдруг поняла, что плачет, – слезы лились тихо, легко, сами собой, – но при этом не чувствует себя несчастной. Просто казалось, верилось, что все продлится чуть дольше.
Клерфэ вернулся с чемоданами.
– Как же ты столько времени обходилась без вещей?
– Заказала новые. С одеждой это просто.
Это была ложь, но Лилиан вдруг ощутила некий, даже двойной резон посчитать ее правдой: во‐первых, она могла бы отпраздновать, что не умерла в Венеции, а во‐вторых, имеет право на мотовство хотя бы из протеста против намерения Клерфэ жениться на ней и осесть в Тулузе.
– Ты не позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – На сегодняшний день я, можно считать, почти богач.
– Уж не в честь ли будущей свадьбы?
– Совсем нет. В честь того, что ты сбежала в Венецию.
– Хорошо, можешь одно подарить. Так куда мы сегодня отправимся? В Булонском лесу уже можно поужинать на воздухе?
– Только если захватить пальто. А так пока прохладно. Но можем просто прокатиться. Лес едва подернут нежной зеленью, очарованием весны и голубой дымкой бензиновых выхлопов. В аллеях, особенно в боковых, полным-полно машин. И из открытых окон каждой так и реют знамена любви.