Лилиан выбрала черное полупрозрачное платье с багровой отделкой в мексиканском стиле и помахала им из окна.
– Да здравствует любовь! – сказала она. – Небесная и земная, великая и мимолетная, но только не та, что в Тулузе! Когда ты уезжаешь?
– Откуда ты знаешь, что я уезжаю? Смотришь календарь гонок?
– Да нет. Просто из нас двоих никогда не знаешь заранее, кто кого бросит.
– Теперь все будет иначе.
– Не раньше конца года!
– Пожениться можно и раньше.
– Давай сперва отпразднуем встречу и новую разлуку. Так куда тебе ехать?
– Сперва в Рим. А оттуда на тысячемильную гонку по Италии. Через неделю. Тебе со мной нельзя. Это только езда, езда без конца и больше ничего, а сам ты под конец уже не человек, а только мотор и очередной участок трассы.
– И ты победишь?
– Нет, это для итальянцев гонка. Краччиола однажды выиграл, за «Мерседес», но обычно итальянцы никого не пропускают, между собой все делят. К тому же мы с Торриани от нашей команды только третьей машиной заявлены. На подхвате, если вдруг случится что. Можно мне остаться, пока ты переодеваешься?
Лилиан кивнула.
– Какое надеть? – спросила она.
– Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.
Она открыла чемодан.
– Вот это?
– Да. Я его люблю.
– Да ты его не видел никогда!
– На тебе нет. Но пару ночей оно у меня в номере провисело.
Лилиан вертелась с зеркальцем в руках.
– Правда?
– Так и быть, сознаюсь, – вздохнул Клерфэ. – Я развешивал твои платья по комнате и, как шаман, заклинал, чтобы ты вернулась. У тебя научился. Черная магия, но все-таки какое-никакое утешение и надежда. Мужчину-то женщина вполне может бросить, но свои платья – никогда.
Лилиан тем временем изучала в зеркальце свои глаза.
– Выходит, у тебя жили мои тени.
– Не тени – скорее сброшенные змеиные кожи.
– Вот уж не думала. Мне казалось, тебя другая женщина утешит.
– Пробовал. Но ты, похоже, меня сглазила. Для меня теперь другие женщины по сравнению с тобой – все равно что дешевая репродукция рядом с танцовщицей Дега.
Лилиан расхохоталась:
– Неужели как те страшные, толстые балетные крысы, которых он без конца рисовал?
– Нет. Как тот рисунок, что у Левалли дома висит. Ты же видела – там эта танцовщица как бы в полете, а лицо только угадывается и каждый может свою мечту в этом лице домыслить.
Лилиан отложила карандаши и тени.
– Так ведь для этого еще и фон подходящий нужен, верно? Когда все до последней мелочи прорисовано, для фантазии уже не остается места, ты это имеешь в виду?
– Да, – согласился Клерфэ. – Захватывает ведь только собственная мечта, а не чья-то чужая.
– Кого-то захватывает, а кого-то поглощает целиком.
– И то, и другое бывает. Это как во сне, перед пробуждением, когда все летишь, летишь куда-то в черную бездну. У тебя так бывает?
– Бывает, – кивнула Лилиан. – В санатории, после обеда, в мертвый час, который наш Крокодил сиестой называла, я почти каждый раз просыпалась с криком от того, что камнем в пропасть летела. Вино еще осталось?
Клерфэ подал ей бокал. Ее рука ласково легла ему на затылок.
– Как странно, – пробормотала она. – Ведь пока понимаешь, что ты падаешь, падаешь без конца, все равно остается надежда. Жизнь вообще любит парадоксы: тебе кажется, будто ты хозяин собственной судьбы, а на самом деле ты смешон и слаб и вот-вот рухнешь вниз; но когда ты на самом дне и, кажется, все пропало – жизнь вдруг заваливает тебя подарками. И никаких усилий не требуется – она сама за тобой бежит, как собачонка.
Клерфэ сел с ней рядом.
– Откуда ты все это знаешь?
– Да ну, болтаю просто так. Дурацкие истины, как и все на свете.
– Любовь тоже?
– Любовь одно, истина другое. Какая тут связь?
– Никакой. Скорее уж противоположность.
– Ну нет, – сказала Лилиан, вставая. – Противоположность любви – это смерть, а любовь горьковатый колдовской дурман, помогающий нам ненадолго забыть о смерти. Вот почему каждый, кто хоть что-то знает о смерти, знает кое-что и о любви. – Она надевала платье. – Это, кстати, еще одна дурацкая истина. Разве хоть кто-то что-нибудь знает о смерти?
– Никто. Кроме одного: смерть – противоположность жизни, но не любви, хотя даже это сомнительно.
Лилиан рассмеялась. Это снова был прежний Клерфэ.
– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросила она. – Жить десятью жизнями сразу.
Он погладил узкие бретельки ее платья.
– Чего ради? Все равно это будет только одна жизнь. Это как шахматист, дающий сеанс на десяти досках: соперники разные, но ведь с каждым он разыгрывает одну партию – свою собственную.
– Это я тоже уже успела понять.
– В Венеции?
– Да, но не так, как ты думаешь.
Они стояли у окна. Над Консьержерией догорал бледный багрянец заката.
– Вот бы можно было перетасовать всю свою жизнь, – задумчиво сказала Лилиан. – Прожить день или хотя бы час, как будто мне пятьдесят, еще час, будто мне тридцать, ну и еще часок восьмидесятилетней старушкой, и все это за один день, и не по порядку, а вразброс, как попало.
Клерфэ рассмеялся:
– По мне, ты и так слишком переменчива. Где будем ужинать?
Они шли вниз по лестнице. «Не понимает он меня, – думала Лилиан. – Считает просто взбалмошной. И невдомек ему, что я всего лишь торгуюсь с судьбой, пытаюсь выменять парочку дней из будущего, которое мне прожить не суждено. Но ничего, зато мне никогда не бывать сварливой восьмидесятилетней каргой и пожилой пятидесятилетней выдрой, которую бывший поклонник давно забыл, а, встретив через много лет, только испуганно отшатнется, – я же останусь в памяти моего возлюбленного вечно молодой, затмевая всех других женщин, которые будут у него после меня и проживут дольше, старея у него на глазах».
– Чему ты смеешься? – на ходу спросил Клерфэ. – Опять надо мной?
– Над собой, – бросила Лилиан. – Но не спрашивай, из-за чего – в свое время сам поймешь.
Два часа спустя он привез ее обратно.
– На сегодня хватит, – сказал он. – Тебе нужен сон.
Она удивленно вскинула глаза.
– Сон?
– Сон и покой. Ты же сама сказала, что недавно болела.
Она все еще пыталась понять, не шутит ли он. Потом спросила:
– Ты это серьезно? Может, еще скажешь, что у меня усталый вид?
Ночной портье встретил их понимающей ухмылкой.
– Сегодня прикажете салями? Или икру? Хозяйка сегодня не заперла.
– Мне снотворного, – холодно заявила Лилиан. – Спокойной ночи, Клерфэ.
Он успел ее задержать.
– Да пойми же, Лилиан! Я просто боюсь, что ты переутомишься, а завтра сама же об этом пожалеешь.
– В санатории ты таким осторожным не был.
– Так я тогда думал, что уеду через пару дней и тебя больше не увижу.
– А сейчас?
– А сейчас я готов поступиться парой часов, лишь бы поберечь тебя.
– Практично, ничего не скажешь! – выпалила Лилиан. – Спокойной ночи, Клерфэ!
Он пристально на нее глянул.
– Принесите наверх бутылку вуврэ, – бросил он ночному портье.
– С удовольствием, сударь!
– Пойдем! – Клерфэ взял Лилиан под руку. – Я тебя провожу.
Она тряхнула головой, высвобождая руку.
– Знаешь, от кого я в последний раз слышала такие же рассуждения? От Бориса. Но он куда убедительнее тебя. Ты, безусловно, прав, Клерфэ. С твоей стороны весьма благоразумно пораньше лечь спать, тебе же надо отдохнуть перед следующей гонкой.
Он смотрел на нее сердито. Портье уже спешил к ним с бутылкой и двумя бокалами.
– Вино нам не понадобится, – сказал Клерфэ.
– Отчего же, мне так даже очень.
Сунув бутылку под мышку, Лилиан не забыла прихватить и бокал.
– Спокойной ночи, Клерфэ. И пусть нам сегодня не приснится, как мы падаем, падаем без конца, в бездонную пропасть. Пусть тебе лучше приснится твоя Тулуза!
Помахав бокалом, она пошла вверх по лестнице. Клерфэ смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
– Коньячку, сударь? – услужливо поинтересовался ночной портье. – Может, сразу двойную?
– Себе налейте! – буркнул Клерфэ, сунув ему в ладонь пару бумажек.
По набережной Гран Огюстен он добрел до ресторана «Перигорден». В освещенных окнах последние гости доедали фирменное блюдо заведения – трюфели, запеченные в золе. Пожилая супружеская чета уже расплачивалась, молодая парочка с притворным жаром изображала влюбленность. Клерфэ пересек мостовую и двинулся обратно вдоль запертых лотков букинистов. «Борис! – думал он с яростью. – Только этого не хватало!» Подул ветерок, повеяло влажным дыханием Сены. Несколько барж чернели на темной воде. С одной из них жалобно пела гармонь.
В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. Сквозь них виднелся только ее подвижный силуэт. Окна были раскрыты, но она и не думала выглядывать. Клерфэ понимал, он повел себя неправильно, но что тут поделаешь? Он ведь говорил, что думает. А вид у Лилиан и вправду был неважный, в ресторане лицо ее как-то вдруг сразу осунулось, увяло. «Как будто проявить заботу – это преступление, – думал он с обидой. – Чем она там занята?» Вещи пакует? Только тут он сообразил: она наверняка знает, что он еще здесь – ведь она не слышала, как отъезжает «Джузеппе». Быстрым шагом он пересек улицу и запрыгнул в машину. Запустил мотор, в сердцах ударил по газам и с места рванул в сторону площади Согласия.
Лилиан аккуратно поставила бутылку на пол возле кровати. Она слышала, как отъезжает «Джузеппе». Потом отыскала в чемодане плащ, надела. С элегантным платьем смотрится, конечно, странновато, но переодеваться лень, да и платья под плащом, можно считать, почти не видно. В постель ложиться не хотелось. В санатории належалась, да и всю прошлую неделю тоже.
Спустилась по лестнице вниз. Ночной портье подбежал мигом.
– Такси, мадам?
– Нет, не надо такси.
Она вышла на улицу и без особых приключений добрела до бульвара Сан-Мишель. Зато там на нее со всех сторон градом обрушились зазывы всех мастей – белые, коричневато-смуглые, чернокожие, желтолицые. Казалось, она забрела в болото и ее одолевают комары. За какие-то минуты она прошла краткий, но весьма интенсивный, страстным шепотом преподанный курс простейшей эротики, в сравнении с которой случка бродячих собак показалась бы просто идеалом высокой любви.