Слегка ошалев от услышанного, она села за столик перед одним из кафе. Шлюхи уже бросали на нее злобные взгляды, готовые зубами и когтями защищать свой ареал от непрошеной конкурентки. Таким образом ее столик мгновенно стал центром всеобщего внимания: женщине вроде нее в такое время в таком кафе одной сидеть не полагается. Даже американке.
Вскоре последовали новые предложения: приобрести похабные открытки, взять ее под защиту, прокатиться в авто. Кроме того, ей попытались всучить дешевые драгоценности, молодого негра, молодого терьера и нескольких лесбиянок. Она, однако, сумела сохранить невозмутимость и вовремя догадалась авансом сунуть официанту чаевые. Тот все понял и сразу же сумел оградить ее от особо настырных посягательств. Лишь после этого она получила возможность более или менее спокойно выпить свою рюмку перно и понаблюдать за происходящим.
Тем не менее бледный бородач за соседним столиком уже набрасывал ее портрет; продавец ковров предлагал молитвенный коврик цвета свежей травы, но был отогнан официантом; последним, какое-то время спустя, к ней приблизился молодой человек, представившись неимущим поэтом. Лилиан уже поняла: если останется сидеть одна, покоя все равно не дадут. И пригласила поэта на бокал вина. Тот застенчиво спросил, нельзя заменить вино бутербродом. Тогда она заказала ему ростбиф.
Поэта звали Жерар. После ростбифа он по бумажке прочел ей два стихотворения, два следующих продекламировал уже наизусть. Это были элегии, и говорилось в них о бренности и смерти, тщете и бессмысленности земного бытия. Лилиан заметно повеселела. Поэт, тощий, хиленький с виду, едоком оказался бесподобным. Лилиан поинтересовалась, осилит ли он еще один ростбиф. На что Жерар заявил, мол, нет ничего легче, и как приятно встретить истинную ценительницу поэзии. Не находит ли и она, что удел человеческий прискорбен? Во имя чего мы живем? Пока он уминал еще два ростбифа, поэзия его мрачнела на глазах. Вскоре он уже обсуждал с Лилиан проблему самоубийства. Лично он к этому готов – не сегодня, разумеется, после такого великолепного ужина, но завтра вполне. Лилиан развеселилась еще больше: при всей своей худобе Жерар выглядел достаточно здоровым, чтобы протянуть еще лет этак пятьдесят.
Какое-то время Клерфэ проторчал в баре отеля «Риц». Потом все-таки решил позвонить Лилиан. Трубку взял ночной портье.
– Мадам нет в номере, – сообщил он, узнав Клерфэ по голосу.
– Где же она?
– Ушла. Полчаса назад.
Клерфэ прикинул: нет, не могла она так быстро упаковать чемоданы.
– С вещами? – спросил он на всякий случай.
– Нет, сударь. Только плащ надела.
– Хорошо, спасибо.
«Плащ, – думал Клерфэ. – С нее станется, такая и без багажа на вокзал убежит и уедет к своему Борису, который, оказывается, настолько лучше меня».
Он кинулся к машине. «Надо было с ней остаться, – корил себя он. – Что со мной вообще творится? Каким, оказывается, становишься дурнем, когда влюблен по-настоящему. Куда только вся напускная самоуверенность подевалась? И до чего тебе одиноко, и весь твой хваленый жизненный опыт испаряется как дым, только глаза застилает! Нельзя, никак нельзя ее потерять!»
В ответ на новые расспросы – в каком направлении ушла Лилиан – ночной портье принялся его успокаивать.
– Нет-нет, сударь, не к Сене. Направо ушла. Должно быть, просто прогуляться захотела и скоро вернется.
Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан заслышала и тут же увидела «Джузеппе».
– А как же смерть? – поинтересовалась она у Жерара, который приканчивал сырное ассорти. – Что, если смерть еще ужаснее жизни?
– Откуда нам знать? – вопросом на вопрос ответил тот, скорбно работая челюстями. – Быть может, наша жизнь всего лишь кара за злодеяния, совершенные нами в ином мире? Быть может, как раз это и есть ад, а вовсе не то, чем церковь грозит нам после смерти.
– Но она сулит нам и царствие небесное.
– В таком случае, быть может, все мы падшие ангелы, приговоренные к скольким-то годам каторги на этой земле.
– Но мы ведь вольны и сократить этот скорбный путь.
– Добровольная смерть! – Жерар с воодушевлением закивал. – Как мы этого страшимся! А ведь это избавление! Будь наша жизнь пожаром, мы бы не раздумывали! Выскочить, и дело с концом! Ирония…
Джузеппе во второй раз проехал мимо, теперь со стороны площади Эдмона Ростана. «Ирония, – мысленно подхватила Лилиан, – это единственное, что нам остается, и иной раз она не лишена особой прелести, как вот сейчас, во время этой проповеди». Она увидела Клерфэ, который столь истово прочесывал глазами толпу на тротуаре, что ее, сидящую десятью шагами поодаль, не замечал.
– Если бы судьбе было угодно, какое самое заветное ваше желание вы бы потребовали исполнить? – спросила она у Жерара.
– Вечную неисполнимость заветного, – мгновенно ответил поэт.
Она одарила его взглядом.
– Тогда вам и желать больше нечего, – рассудила она. – Все уже исполнено.
– Разве что такую слушательницу, как вы, – с мрачной галантностью ответствовал поэт, отгоняя художника, который, закончив в своем отдалении портрет Лилиан, теперь попытался приблизиться к оригиналу. – На всю жизнь. Ибо вы меня понимаете.
– Давайте сюда ваш портрет, – бросил Клерфэ удрученному живописцу.
Он незаметно подошел сзади и теперь с неприязнью смотрел на Жерара.
– Убирайтесь! – прикрикнул на него поэт. – Вы мешаете, не видите разве? Нам и так докучают без конца. Официант, еще два перно! И прогоните этого невежу!
– Три перно! – распорядился Клерфэ, подсаживаясь к столу. Художник в немом ожидании все еще стоял рядом. Клерфэ дал ему денег. – А тут миленько, – сказал он Лилиан. – И как это мы раньше сюда не заходили?
– А кто вы, собственно, такой, непрошеный незнакомец? – перебил его Жерар, все еще не теряя надежды, что Клерфэ просто-напросто сутенер-проходимец, решивший на свой обычный наглый манер свести с Лилиан знакомство.
– Директор сумасшедшего дома в Сен-Жермен-де-Пре, сын мой, а эта дама – одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Она что-нибудь натворила? Я не опоздал? Официант, нож уберите! И вилку тоже!
В поэтической душе Жерара интерес к столь жестокой правде жизни пересилил даже вселенскую скорбь.
– Правда? – прошептал он. – Я всегда хотел…
– Вам незачем говорить шепотом, – перебил его Клерфэ. – Наша дама любит подобные ситуации. Полная свобода и безответственность. И, кстати, беззаконие тоже. Даже если и прикончит кого-то, ее все равно оправдают.
Лилиан расхохоталась.
– Все как раз наоборот, – принялась объяснять она Жерару. – Это мой бывший муж. Сбежал из клиники. А приписывает мне, обычный симптом.
Поэт был не дурак. И вдобавок француз. Он все понял и с неподражаемой, очаровательной улыбкой встал из-за стола.
– Одни уходят слишком поздно, другие слишком рано, – изрек он. – Уходи вовремя, так говорил Заратустра. Завтра, мадам, вас будет ждать здесь стихотворение, спросите у официанта.
– Как славно, что ты пришел, – сказала Лилиан. – Пойди я спать, пропустила бы все это. Зеленый свет свободы и сладкий бунт крови. И всю эту пенную накипь, но и ласточек над пеной.
Клерфэ кивнул:
– Прости меня. Просто иногда мне за тобой не угнаться. Ты за часы успеваешь то, на что другие тратят годы, – как диковинные растения, что под руками факира вырастают и расцветают на глазах за считаные минуты.
«И умирают», – додумала за него Лилиан.
– Мне приходится так жить, Клерфэ, – проговорила она. – Мне столько всего надо наверстать. Оттого я и такая поверхностная. На мудрости потом времени будет вдоволь.
Он взял ее руку, прижал к губам.
– Я идиот. И с каждым днем чувствую себя идиотом все больше. Но я совсем не против. Мне даже нравится. Лишь бы ты была рядом. Я очень тебя люблю.
Внезапно, мгновенно, из ничего перед кафе началась свара. Откуда ни возьмись возник полицейский, размахивали руками алжирцы, смачно ругалась девица, пробегая мимо, горланили заголовки мальчишки-газетчики.
– Пошли ко мне, – сказала Лилиан. – У меня еще осталось вино.
17
– И когда пришлете? – спросила Лилиан.
Продавщица в салоне Баленсиаги улыбнулась.
– Как только, так сразу.
– Через неделю?
– Через две. Это сложные платья. Быстрее их не пошьешь. Начнем сегодня же. – Она записывала размеры. – А вы еще немного постройнели, мадам.
– Да, вы правы. Не могу поправиться, хоть умри.
– Вот счастье-то!
– Да, – согласилась Лилиан. – Для кого-то и вправду счастье.
Она вышла на проспект Георга V. Поздний послеполуденный час встретил ее золотистым солнышком, ветерком, урчанием автомобилей. На секунду она остановилась, перебирая в уме заказанные платья. Вообще-то она не собиралась пополнять гардероб, решив, что на ее век нарядов у нее уже достаточно, но Клерфэ не отступался от намерения подарить ей платье, а потом к его подарку как-то само собой добавилось еще одно, компенсацией за Венецию, – тамошнее кровотечение стоило ей, вероятно, нескольких дней, а то и недель жизни, и, вместо того чтобы впадать по этому поводу в тоску, отчаяние и самоедство, она предпочла сказать себе, что теперь зато ей понадобится меньше денег на жизнь и, значит, можно прикупить лишнее платье. Это, последнее, она выбирала с особой тщательностью. Сначала хотела что-нибудь страстное, а в итоге вышло, что оно у нее будет самое строгое из всех. Страстным же в итоге оказалось то, которое ей дарит Клерфэ, – не платье, а один сплошной протест против Тулузы и всего, что для нее с Тулузой связано.
Она улыбнулась своему отражению в одном из витринных зеркал. Бывают вещи, в которых любого легкомыслия мало, подумалось ей. И платья, как выясняется, могут быть куда более надежной моральной опорой, нежели любые притязания на справедливость и правоту, все сострадание и сочувственное понимание на свете, все духовники-исповедники, вся премудрость, все друзья-предатели и даже возлюбленный. И никакое это не легкомыслие и не кощунство, а просто знание того, что может тебя утешить и твердая вера в спасительную помощь житейских мелочей.