Хорошо, когда это знаешь, размышляла Лилиан, ведь для нее это почти единственное, что осталось. Времени на велеречивые самооправдания и даже на бунт уже нет. Один раз позволила себе взбунтоваться – и то порой не уверена, стоило ли. А теперь – теперь предстоит только свести счеты с судьбой.
Она понимала: все эти мелкие хитрости, которыми она норовит обмануться и утешиться, при желании легко счесть довольно пошлыми, дешевыми уловками; однако все прочие, куда более грандиозные и помпезные уловки, которыми нормальные люди пытаются худо-бедно облегчить свое существование, от нее уже настолько далеки, что на различия между большим и малым можно махнуть рукой. Кроме того, на ее взгляд, способность в каждый прожитый миг сохранить веру в эти мелкие уловки требует иной раз не меньше, а то и больше выдержки, мужества, силы воли, чем в те, другие, напыщенные самообманы, сколь бы напыщенно их ни именовать. Вот она и покупает себе платья и черпает в них такое же утешение, какое другие обретают во всей мировой философии; точно так же она и свою любовь к жизни намеренно принимает за любовь к Клерфэ, то подбрасывая ее, то снова ловя, и веря в нее вопреки знанию, что когда-нибудь она неминуемо разобьется. На воздушном шаре можно летать, пока он держится на воздухе, но глупо пытаться цеплять к нему дома. И когда он опустится на землю – это уже не воздушный шар, а просто безжизненная груда тряпья.
Сворачивая возле ресторана «Фуке» на Елисейские Поля, она нос к носу столкнулась с виконтом де Пэстром. Тот даже слегка опешил.
– Какой у вас счастливый вид! – изумился он. – Влюбились?
– Да. В платье.
– Очень благоразумно! – одобрил виконт. – Любовь без риска и затруднений.
– Какая же это тогда любовь?
– О, это частица единственно оправданного чувства на свете: любви к себе.
Лилиан рассмеялась:
– И это, по-вашему, без риска и затруднений? Вы что, чугунный или, может, гуттаперчевый?
– Ни то, ни другое. Я запоздалое дитя восемнадцатого столетия и разделяю судьбу всех своих запоздалых собратьев: обречен на непонимание. Не выпьете со мной чашечку кофе на веранде? Или коктейль?
– Кофе.
Им достался столик в ласковых лучах предвечернего солнца.
– Бывает время, когда сидеть на солнце – почти то же самое, что говорить о любви, о жизни или вообще ни о чем. К примеру, как вот сейчас. Вы все еще живете в той маленькой гостинице на Сене?
– Кажется, да. Хотя иногда я не вполне уверена. Утром, если окна раскрыты, я просыпаюсь от такого шума, будто переночевала прямо на площади перед Оперой. Зато ночью мне то и дело чудится, будто меня уносит вниз по Сене – то ли на дне лодки, то ли прямо в воде, на спине, с широко раскрытыми глазами, и тогда я вроде бы уже не совсем я, или, наоборот, только тогда я настоящая.
– Странные, однако, у вас мысли.
– Напротив. Мыслей почти никаких. Разве что мечты, грезы, сны, и тех немного.
– И мысли вам совсем ни к чему?
– Нет, – проронила Лилиан. – Вот уж нет.
– Тогда мы с вами схожи. Мне тоже ни к чему.
Официант принес ему рюмку шерри и кофейничек для Лилиан. На кофе де Пэстр покосился неодобрительно.
– Это лучше бы пить после еды, – заметил он. – Может, все-таки аперитив?
– Нет, спасибо. Который час?
– Пять, – удивленно сообщил виконт. – У вас что, режим?
– Только сегодня. – Лилиан уже подзывала метрдотеля. – Что-нибудь уже передавали, месье Ламбер?
– А как же! Радио «Рим»! С утра только об этом и говорят! Вся Италия у приемников или на трассе, – возбужденно затараторил коротышка. – С минуты на минуту дадут старт в тяжелом классе. Месье Клерфэ едет с месье Торриани, но они не сменяются, Клерфэ пилот, Торриани – механик, это ведь гонка спортивных машин. Принести вам радио? У меня с собой.
– Да, пожалуйста.
– Так Клерфэ что, в Риме? – спросил де Пэстр.
– Нет. В Брешии.
– Я ничего не смыслю в гонках. Это какие?
– Тысячемильная гонка по всей Италии, в Брешии старт и там же финиш.
Метрдотель уже спешил к ним с портативным радиоприемником. Страстный болельщик автогонок, он готов был слушать репортажи дни напролет.
– Их выпускают с интервалом в минуту, – докладывал он. – Самые мощные машины под конец. Это гонки на время. Сейчас поймаем Милан. Пять часов – как раз будут новости.
Он уже крутил ручки настройки. Приемник потрескивал. Потом из эфира выплыл Милан с политическими новостями, которые диктор оттараторил так, будто сам не чает перейти от них к спортивной части выпуска.
– А теперь репортаж из Брешии, – возвестил он совершенно другим, азартным голосом. – Участников уже начали выпускать со старта. Рыночная площадь битком забита народом, тут просто не протолкнуться.
Аппарат затрещал, захрипел, потом сквозь гул голосов мощно прорезался рев мотора и тут же стих.
– Во, как раз пошел один! – возбужденно прошептал месье Ламбер. – Похоже, «Альфа».
На веранде вдруг стало тихо. Особо любопытные подошли поближе или прислушивались от своих столиков.
– Кто лидирует?
– Пока рано об этом говорить, – авторитетно объяснял метрдотель. – Мощные машины стартуют последними.
– Сколько же их всего? – поинтересовался де Пэстр.
– Почти пятьсот.
– Боже правый! – изумился кто-то из гостей. – И сколько им ехать?
– Тысяча шестьсот километров с лишним, сударь. При хорошей рейсовой скорости это от пятнадцати до шестнадцати часов. Бывает, что и меньше. Но в Италии сейчас дожди. А над Брешией вообще гроза.
Репортаж закончился. Метрдотель унес приемник обратно в ресторанный зал. Лилиан слегка откинулась на спинку стула. На секунду сквозь мягкий, золотистый послеполуденный свет на веранде, сквозь тихое позвякивание кубиков льда в бокалах и перестук фарфоровых подставок, по стопкам которых подсчитывают выпивку, перед нею почти зримо, но бесцветно, словно рачки в холодной осенней воде, немым кадром выцветшей кинопленки, сквозь которую все еще просвечивали столы и стулья ресторана «Фуке», возникла серая толпа на рыночной площади, непрерывный, как во сне, гул, эхом отзывающийся повсюду, и, призрачными тенями, машины, одна за одной, и в каждой по две крохотные искорки жизни, желающих только одного – смертельного риска.
– В Брешии дождь, – проговорила она. – Где это вообще, Брешия?
– Между Миланом и Вероной, – отозвался де Пэстр. – Хотите сегодня со мной поужинать?
Праздничные гирлянды свисали клочьями, порванные ливнем. Набрякшие от воды флаги тяжело хлопали по мачтам. Гроза неистовствовала, словно в пику гонке на земле кто-то затеял еще одну, в небе, с незримыми болидами в облаках. Грохот небесный сливался с грохотом земным, истошному вою срывающейся со старта машины немедленно вторил высверк молнии и трескучий громовой раскат.
– Готовность пять минут, – сказал Торриани.
Клерфэ сидел за рулем. Без особого напряжения. Он знает, сегодня он без шансов, но в гонке всегда бывают неожиданности, а в такой длинной их полно, и аварий тоже.
Он думал о Лилиан, вспоминал гонку на Сицилии. Он тогда о ней сперва напрочь забыл, а потом ненавидел за то, что в самое неподходящее время вспомнил и она сбила его с толку, помешала. Гонка была для него куда важнее. Теперь все было иначе. Теперь он не был так уверен в Лилиан, хоть и не отдавал себе отчета, что причина только в нем самом. «Черт ее знает, может, она уже и не в Париже», – думал он. Утром сегодня он ей звонил, но в этом грохоте утро давно уже растянулось до бесконечности.
– Ты телеграмму Лилиан отправил? – спросил он у Торриани.
– Да, – отозвался тот. – Готовность две минуты.
Клерфэ кивнул. Машина медленно покатила с Рыночной площади к бульвару Венеция и замерла: перед ними уже никого. Сейчас, с этой минуты и, по сути, на ближайшие полдня и полночи, хронометрист с секундомером становится главным человеком на свете. «Вот и пусть будет», – подумалось Клерфэ. Но ведь это не так. Я слишком много думаю о Лилиан. Надо было Торриани за руль сажать, но теперь-то уже поздно.
– Двадцать секунд, – объявил Торриани.
– Слава богу! Ну, ко всем чертям!
Стартер дал отмашку, машина рванулась. Крики толпы утонули в грохоте.
– Со старта ушел Клерфэ с механиком Торриани! – срывающимся голосом объявил диктор.
Лилиан вернулась в гостиницу. Она чувствовала, у нее легкий жар, но решила этого не замечать. Такое часто бывало, то на градус больше, то еще немного, и ей ли не знать, что это значит. Посмотрелась в зеркало. «По крайней мере, к вечеру вид не такой бледный, – подумала она и про себя улыбнулась очередной своей маленькой уловке: – Вот, даже температуру из врага превратила в вечернего друга, который придает глазам блеск, а лицу взволнованную живость».
Отойдя от зеркала, она обнаружила на столе сразу две телеграммы. «Клерфэ!» – пронеслось в голове, и у нее сразу екнуло сердце. Хотя все еще только началось, что могло случиться? Она в нерешительности медлила, глядя на оба сложенных, заклеенных листка. Потом осторожно взяла первый, вскрыла. От Клерфэ. «Через четверть часа стартуем. Потоп. Не улетай, Фламинго».
Она отложила листок. Помедлив, распечатала вторую телеграмму. Делать это было еще страшней, вдруг уже от комиссара гонки, вдруг несчастье, – но и эта оказалась от Клерфэ. «Зачем он так? – мелькнуло в голове. – Не понимает, что ли: сейчас каждая телеграмма – только лишний страх?»
Она открыла шкаф, чтобы выбрать платье на вечер. В дверь постучали. Оказалось, швейцар.
– Это вам радио, мадемуазель. Тут и Милан, и Рим, поймаете легко. – Он подключил приемник к сети. – И еще телеграмма для вас.
«Да сколько же еще он их пришлет? – мысленно вознегодовала она. – Если вздумал этак меня караулить, лучше бы сразу посадил в соседнем номере частного детектива». Она остановила свой выбор на платье, в котором была в Венеции. После чистки пятен на нем не осталось. С тех пор она решила, что это платье счастливое и стала считать его чем-то вроде талисмана. Вот и сейчас, вскрывая последнюю телеграмму, за него держалась. Но телеграмма была не от Клерфэ, а для него – поздравления, пожелания успеха. Она-то как сюда попала? В подступающих сумерках Лилиан с трудом разобрала подпись: Хольман. Поискала обратный адрес. Да, санаторий «Белла Виста».