Она почти боязливо отложила листок на стол. «Сегодня какой-то день призраков, – думала она, пересев на кровать. – Клерфэ, притаившись в немоте радиоприемника, только и ждет, чтобы ворваться к ней в номер, заполняя все и вся ревом мотора, а теперь еще эта телеграмма, принесшая с собой забытые лица, безмолвно взирающие на нее из прямоугольника окна».
Это была первая со дня отъезда весточка из санатория. Сама она тоже туда не писала. Не хотелось. Хотелось, наоборот, навсегда оставить это позади. Ведь она так уверена была, что никогда туда не вернется, все тамошнее для нее будто умерло.
Она долго сидела молча, не шевелясь. Потом покрутила ручки радиоприемника – настал час новостей. Рим ворвался в комнату ураганом шума, выкриков, фамилий гонщиков, названий знакомых и незнакомых мест, городов, Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, перечислением часов и минут, возбужденным голосом диктора, возвещавшим, словно это Святой Грааль, кто у кого сколько минут выигрывает, вопившем о поломке карбюраторов, полетевших клапанах, отказавших бензонасосах, словно это вселенские катастрофы, и казалось, этот голос силком заталкивает в тихий сумрак ее комнаты все неистовство гонки, где дорога каждая секунда, но не потому, что это секунда жизни, а лишь потому, что за эти секунды кто-то на мокрой трассе, на тысяче петляющих ее поворотов под крики ошалелой толпы на пару сотен метров раньше других проскочит черту промежуточного финиша и тут же помчится дальше, словно удирая от атомного взрыва. «Почему меня это ничуть не трогает? – думала Лилиан. – Почему азарт миллионов людей, которые в этот вечер и в эту ночь высыпали на обочины трассы, нисколько меня не заражает? Разве не должна я чувствовать его еще острее, чем они? Разве моя жизнь не сродни гонке? Гонке, где надо успеть урвать сколько можешь, гонке за фантомом, что несется перед тобой, как механический заяц перед сворой гончих на собачьих бегах?»
– Флоренция! – ликовал репортер из приемника и снова принялся перечислять показанное время, имена, марки автомашин, рейсовую и максимальную скорость на дистанции, а под конец, распираемый гордостью, возвестил: – Если лидеры удержат набранный темп, они финишируют в Брешии с рекордным временем!
Лилиан даже вздрогнула. «В Брешии! – изумилась она про себя. – В этом провинциальном городишке с его кафе, магазинчиками, гаражами, то есть там же, откуда они рванули со старта. Они играют со смертью, мчатся сквозь ночь, едва не засыпают от усталости под утро, еле живые, с застывшими, запыленными, чумазыми лицами, несутся все дальше, вперед и вперед, словно там, впереди, самое важное и дорогое на свете, – и все только ради того, чтобы вернуться в тот же провинциальный городишко, откуда они стартовали! От Брешии до Брешии!»
Она выключила приемник, подошла к окну. От Брешии до Брешии! Что может быть бессмысленнее? Неужели ради этого жизнь одарила их таким чудом, как здоровые легкие и сердце, волшебными химическими комбинатами печени и почек, а в черепной коробке – мягкой бело-розовой массой, что таит в себе больше чудес, нежели все звездные системы вселенной, – и вот всем этим они готовы рискнуть только ради того, чтобы, если повезет, от Брешии доехать до Брешии? Господи, какая чудовищная глупость!
Она смотрела на автомобили, непрерывным потоком бегущие по набережной. Разве каждый точно так же не спешит от Брешии до Брешии? От Тулузы до Тулузы? От победы к победе? От самообмана до самообмана? «И я тоже, – подумалось вдруг. – Наверное, и я тоже! Несмотря ни на что! Только где она – моя Брешия?» Она взглянула на телеграмму от Хольмана. Там, откуда ее отослали, не бывает никакой Брешии. Там тебе ни Брешии, ни Тулузы. Только безмолвная, неистовая борьба – за глоток воздуха на последнем пороге, на вечном рубеже. Там ни побед, ни самообманов. Отвернувшись от окна, она прошлась по комнате. Потрогала, пощупала свои платья – и вдруг показалось, что с них сыплется прах. Схватилась было за щетки и гребни, но тут же положила на место, все это механически, не замечая. «Что же я наделала, – пронеслось в голове. – И что делаю?» Подобно тени за окном, смутным предчувствием мелькнула мысль, что она совершила роковую ошибку, теперь уже непоправимую, от которой не уйти.
Она начала переодеваться к ужину. Телеграмма все еще лежала на столе. Сейчас, под лампой, этот листок белел в комнате самым светлым пятном. Время от времени она на него поглядывала. Слышно, как за окном плещет вода, пахнет рекой и свежей зеленью. «Как они сейчас там, наверху? – подумала она и впервые начала вспоминать: – Что они делают вот сейчас, когда Клерфэ по темному шоссе мчится из Флоренции в тщетной погоне за светом своих же фар?» Поколебавшись, она все же сняла трубку и назвала телефонистке номер санатория.
– Сейчас Сиена! – крикнул Торриани. – Заправка, смена резины.
– Когда?
– Через пять минут. Чертов дождь!
Клерфэ скривился в усмешке.
– Не на нас одних льет. На других тоже. Смотри, как бы не промахнуть бокс!
По сторонам зачастили дома. Фары выхватывают их из хлещущей тьмы. Повсюду на обочинах люди, под зонтиками, в плащах. Мелькнули белые стены, люди, кинувшиеся врассыпную, грибки зонтиков, покачивающиеся под порывами ветра, машину чуть повело.
– Бокс! – крикнул Торриани.
По тормозам, взвизгнули колодки, машина затряслась, послушалась, встала.
– Бензин, шины, воду, скорей! – выкрикнул Клерфэ в гулкое эхо замолкающего мотора. Гул все еще перекатывался в ушах, словно под сводами старинных залов в грозу.
Кто-то уже протягивал ему стакан лимонада и новые защитные очки.
– Как идем? – спросил Торриани.
– Блестяще! Восемнадцатыми!
– Паршиво, – поморщился Клерфэ. – А остальные как?
– Вебер четвертым, Марчетти шестым, Фрижерио седьмым. Конти сошел.
– А первый кто?
– Закчетти, с отрывом в десять минут. Вторым Лотти.
– А у нас сколько?
– Девятнадцать минут. Да ерунда – кто в Риме первый, отродясь гонку не выигрывал. Каждый ребенок знает!
Это Габриэлли, капитан команды, выскочил откуда-то из темноты.
– На все воля божья! – объявил он. – Царица небесная, сладкая кровь Христова, и твоя воля тоже! – начал молиться он. – Покарай Закчетти за то, что первым идет! Ниспошли ему дырочку в бензонасосе, а больше ничего и не надо. И Лотти заодно тоже! Святые архангелы, упасите…
– Вы-то как здесь оказались? – изумился Клерфэ. – Вы же в Брешии должны нас ждать!
– Готово! – гаркнули механики. – Пошел!
– Ждать? Вы с ума сошли? – начал было капитан. – Я лечу…
Рев мотора сорвал с губ его слова. Машина ринулась с места, люди брызнули в стороны, и лента шоссе, к которой они приклеены, как мухи, снова пошла петлять и петлять перед глазами. «Что Лилиан сейчас делает?» – думал Клерфэ. Он надеялся, что на стоянке ему передадут от нее телеграмму, сам не знает почему, хотя и с телеграммами бывают задержки, ну, может, на следующей стоянке передадут. А сейчас снова навалилась ночь, огни, люди, чьих криков сквозь рев мотора не слышно, словно в немом кино, а вот уже и их нет, только трасса, змеей опоясавшая, кажется, всю землю, и чудовище-зверь, что ревет под капотом.
18
Ее соединили неожиданно быстро. Она-то думала, что позвонят часа через два, не раньше, знает ведь французских телефонисток, да к тому же и до санатория далеко, как до другой звезды.
– Санаторий «Белла Виста».
Голос вроде бы знакомый. Может, это по-прежнему барышня Хегер.
– Господина Хольмана, пожалуйста, – сказала она, почувствовав вдруг, как сильнее забилось сердце.
– Минуточку.
Она вслушивалась в тихое, таинственное гудение проводов. Похоже, Хольмана ищут. Она взглянула на часы, ужин в санатории уже кончился. «Отчего я так волнуюсь? – пронеслось в голове. – Будто покойника воскрешаю».
– Хольман слушает. С кем я говорю?
Она испугалась – настолько близко прозвучал голос.
– Это Лилиан, – прошептала она.
– Кто-кто?
– Лилиан Дюнкерк.
Хольман озадаченно умолк.
– Лилиан, – недоверчиво сказал он наконец. – Вы откуда?
– Из Парижа. Мне вашу телеграмму принесли. Ту, что вы Клерфэ послали. Из его отеля мне передали. Я по ошибке вскрыла.
– Так вы не в Брешии?
– Нет, – ответила она и вдруг почувствовала легкий укол боли. – Я не в Брешии.
– Клерфэ вас не пустил?
– Да, он не захотел.
– А я от радио не отхожу, – сообщил он. – Вы, конечно, тоже!
– Конечно, Хольман.
– Он отлично идет. В гонке еще ничего не решено. Я же его знаю, он выжидает. Пусть пока другие свои машины гробят. Он раньше полуночи не наддаст, может, даже попозже, хотя нет, наверно, где-то около полуночи, так я думаю. Это ведь гонка на время, вы-то в курсе. Тут едешь и сам не знаешь, как идешь, это самое противное, только на стоянке тебе место и скажут, хотя на самом деле и это уже, бывает, совсем не так. Словом, это как бы гонка в неизвестность, вы понимаете, Лилиан?
– Да, Хольман. Гонка в неизвестность. Как вы там?
– Лучше некуда. Они шикарно идут. Средняя скорость – сто двадцать с лишним. И это при том, что мощные машины только сейчас на прямые участки выходят. Средняя скорость, Лилиан, понимаете, не максимальная!
– Да, Хольман. Сами-то вы как?
– Очень хорошо. Гораздо лучше, Лилиан. Вы какие радиостанции слушаете? Слушайте Рим, гонка сейчас ближе к Риму, не к Милану.
– Я и слушаю Рим. Я рада, что вам лучше.
– А как вы, Лилиан?
– Очень хорошо. И даже…
– Пожалуй, это даже лучше, что вы не в Брешии, там ливень, гроза, хотя… я бы лично не выдержал, поехал бы, стоял бы сейчас там. Так сами-то вы как, Лилиан?
Она знала, о чем он спрашивает.
– Хорошо, – ответила она. – А как вообще там, наверху?
– Как всегда. За пару месяцев что тут могло измениться?
«За пару месяцев», – мысленно повторила она. А ей-то казалось, годы.
– А как там… – Она вдруг запнулась и только тут отчетливо поняла, что только ради этого и позвонила. – Как Борис поживает?