– Есть еще и четвертое отличие, – сказала она. – Все наше несчастье в том, что мы уверовали, будто имеем исконное право на жизнь. Его у нас нет. Кто это осознал, по-настоящему осознал, тому сладки даже иные из самых горьких истин.
Жерар, как бы в знак капитуляции, вскинул обе руки.
– Кто ничего не ждет – не знает разочарований. Последняя из маленьких житейских премудростей.
– На сегодня последняя, – уточнила Лилиан, вставая. – Даже самые прекрасные из этих доморощенных ночных истин не доживут до рассвета. Сколько их трупиков будут наутро сметены дворницкой метлой! Поразительно, сколько ерунды слетает с языка после захода солнца. Мне пора.
– Вы всегда так прощаетесь. Но вы вернетесь.
Она поблагодарила его взглядом:
– Вы так уверены? Похоже, это знание дано лишь поэтам.
– Даже у них это не знание, а всего лишь надежда.
По набережной Гран Огюстен она добрела до набережной Вольтера, потом повернула обратно и пошла задами, улочками-переулками. Она, пожалуй, уже не боится ходить ночью одна; людей она теперь вообще не боится.
На улице Сены она вдруг заметила распростертую на земле фигуру. Пьяный, решила она и прошла мимо; но это оказалась женщина, и что-то в ее позе – голова на мостовой, ноги на тротуаре – Лилиан не понравилось и заставило вернуться. Надо хотя бы перетащить на тротуар, а то задавят еще.
Женщина была мертва. В тусклом свете уличного фонаря широко раскрытые глаза смотрели на Лилиан неподвижно. Когда она приподняла женщину за плечи, голова ее запрокинулась и глухо стукнулась о мостовую. Лилиан сдавленно вскрикнула от испуга и только потом опомнилась: мертвым не больно. Она всматривалась в лицо незнакомки: в нем была только бесконечная пустота. В растерянности она посмотрела вокруг, не зная, как быть. Кое-где в окнах еще горел свет, а из одного, широкого, занавешенного, доносилась музыка. В проемах между домами чернело небо, высокое и без звезд. Издали кто-то крикнул. К ней по улице шел человек. Поколебавшись, она кинулась ему навстречу.
– Жерар! – изумилась, но и обрадовалась она. – Откуда вы знаете…
– Я шел за вами. По праву поэта в весеннюю ночь…
Лилиан только головой покачала.
– Там женщина лежит! Мертвая! Пойдемте!
– Пьяная, наверно, напилась до беспамятства.
– Да нет. Мертвая. Уж я-то знаю, как выглядят мертвецы. – Лилиан почувствовала, что Жерар мнется. – Что такое?
– Лучше не связываться, – изрек певец бренности и смерти.
– Не оставлять же ее так?
– Почему нет? Раз она уже мертвая? Остальное – дело полиции. Мне в это впутываться ни к чему. И вам не советую! Еще решат, что это мы ее убили. Пойдемте!
Он решительно тянул Лилиан за руку. Она не двигалась с места. Смотрела в мертвое лицо, которое ничего уже не желает знать и знает все, что пока неведомо ей. Эта мертвая женщина казалась ужасно одинокой, покинутой. Одна нога странно подтянута и почти не видна под клетчатой юбкой. Чулки, коричневые туфли, ладони полураскрыты, темные волосы, короткая стрижка, тонкая цепочка на шее.
– Пойдемте! – шепотом торопил Жерар. – Потом хлопот не оберешься! С полицией шутки плохи! Позвоним откуда-нибудь. Это единственное, что мы можем сделать.
Она позволила себя увести. Жерар так спешил, что она едва за ним поспевала. Когда дошли до набережной, стало видно – он бледен как смерть.
– Ну что, рассуждать-то легче, чем вот так, лицом к лицу? – с горькой усмешкой спросила Лилиан. – Откуда будем звонить? Из моей гостиницы?
– Там ночной портье все услышит.
– Я его за чем-нибудь отошлю.
– Хорошо.
Портье, открывая ей, сиял.
– Он уже десятый, но он еще…
Только тут завидев Жерара, он укоризненно осекся.
– Это приятель Клерфэ, – пояснила Лилиан. – Вы правы, надо это отпраздновать. Принесите вина. Откуда можно позвонить?
Кивнув на свой телефон, портье скрылся.
– Скорей, – поторопила Лилиан.
Жерар уже листал телефонный справочник.
– Издание-то старое, – посетовал он.
– Полиция номеров не меняет.
Уже десятый, подумалось ей. Все мчится и мчится, от Брешии до Брешии, а тут тем временем такое…
Она слышала – Жерар уже что-то говорит в трубку. Портье вернулся с бокалами и бутылкой шампанского. Пробка бабахнула, как выстрел – на радостях портье взболтал бутылку от души. Жерар испуганно умолк.
– Нет-нет, это не выстрел, – поспешил заверить он и положил трубку.
– По-моему, вам надо выпить, – сказала Лилиан. – Ничего лучше все равно не придумаешь, а портье весь вечер только и ждал повода откупорить бутылку. Полагаю, это не будет кощунством.
Жерар только согласно кивнул и жадно выпил. Потом покосился на телефон. Лилиан видела: он боится, как бы полиция не установила, откуда звонили.
– Они решили, что у нас стреляют, – пробормотал он. – А это всего лишь пробка. Ну почему в трагическом сплошь и рядом столько смешного?
Лилиан протянула ему бутылку, предлагая налить еще.
– Мне пора идти, – пробормотал он.
– А-а, теперь вы уходите. Что ж, спокойной ночи, Жерар.
Он все еще смотрел на бутылку.
– Если она вам больше не нужна, я мог бы забрать…
– Э-э, нет, Жерар. Либо одно, либо другое.
В мгновение ока он юркнул в дверь и растворился во тьме. Теперь остается только ночь, ночь и только, подумала она и отдала бутылку портье.
– Выпейте и вы. Приемник еще у меня?
– Разумеется, мадемуазель.
Она поднялась по лестнице. Приемник мерцал в темноте хромом и стеклом. Она включила свет и какое-то время постояла у окна – не проедет ли полицейская машина. Но все было тихо. Медленно разделась. Прикинула, не развесить ли на ночь по комнате платья, своих дружков, но не стала. «Пожалуй, время такой помощи для меня уже миновало, – подумалось ей. – Да и повод миновал». Зато она оставила включенной лампу и приняла снотворное.
Проснулась она как будто от толчка. Солнце настырно пробивалось сквозь занавески, укоризненными лучами норовя ослепить горящую электрическую лампочку. Телефон надрывался. «Полиция!» – успела подумать она, хватая трубку.
Оказалось, это Клерфэ.
– Мы уже в Брешии. Только что добрались.
– Ах да, в Брешии. – Она все еще стряхивала с себя обрывки тяжелого, проваливающегося в забвение сна. – Ты доехал!
– Шестым! – Клерфэ смеялся.
– Шестым. Это же замечательно.
– Чушь все это. Завтра возвращаюсь. А сейчас иду спать. Торриани уже дрыхнет, прямо здесь, на стуле заснул.
– Конечно, спи. Хорошо, что ты позвонил.
– Поедешь со мной на Ривьеру?
– Да, любимый.
– Тогда жди.
– Да, любимый.
– Не вздумай уезжать, пока не вернусь.
«Куда мне уезжать? – удивилась она про себя. – В Брешию, что ли?»
– Я тебя жду, – сказала она.
Около полудня она прошлась по улице Сены. Улица как улица, все как всегда. Пробежала глазами газетные столбцы. Ничего не нашла. Подумаешь, человек погиб – разве это повод для газетной заметки?
19
– Я этот дом давно приобрел, еще задолго до войны, – рассказывал Клерфэ. – Тогда половину Ривьеры можно было скупить за гроши. А вот жить здесь – никогда не жил, кое-какую мебелишку только расставил. Стиль, сама видишь, ужасный, безвкусица, но лепнину можно сбить, остальное обновить, по-современному обустроить.
– Зачем? Ты что, правда собираешься тут жить?
– А почему нет?
Из полутемной комнаты Лилиан смотрела в темнеющий за окнами сад, прочерченный серым гравием дорожек. Моря не видно.
– Да ладно, Клерфэ! – сказала она. – Разве что когда тебе шестьдесят пять стукнет! Не раньше. Заслуженный отдых от трудов в Тулузе. Тогда, если охота, и заживешь здесь жизнью почтенного французского рантье, с воскресным обедом в «Отель де Пари» и последующим визитом в казино.
– Тут сад большой, а дом можно расширить, – как ни в чем не бывало продолжал рассуждать Клерфэ. – И деньги найдутся. «Тысяча миль» расщедрилась на призовые. Да и в Монако на гонке, надеюсь, я еще подзаработаю. Почему, по-твоему, здесь жить невозможно? Где вообще ты хотела бы жить?
– Не знаю, Клерфэ.
– Да не может такого быть! Хотя бы приблизительно?
– Я правда не знаю, – пролепетала Лилиан растерянно. – Нигде. Хотеть где-то жить – значит, хотеть где-то умереть.
– Но зимой климат здесь во сто раз лучше, чем в Париже.
– Зимой, – повторила Лилиан, и прозвучало это как Сириус, Стикс, вечность.
– Да зима скоро уже – оглянуться не успеешь. Если с ремонтом хотим управиться, начинать сейчас надо.
Лилиан испуганно оглядывала голые стены. А ведь это уже не первый такой разговор, пронеслось в голове. «Да не хочу я сидеть здесь взаперти!»
– Разве ты не должен уже зимой начать работу в Тулузе? – спросила она.
– Одно другому не мешает. Перво-наперво я хочу поселить тебя там, где для тебя климат благоприятный.
«Да что мне климат!» – с досадой подумала Лилиан и, уже почти в отчаянии, все-таки сказала:
– Самый благоприятный климат в санатории.
Клерфэ вскинул на нее глаза:
– Тебе нужно обратно в санаторий?
Она молчала.
– Ты хочешь обратно в санаторий? – снова спросил он.
– Что мне тебе ответить? Разве я не здесь?
– Ты с врачом говорила? Вообще была у врача – после санатория?
– Мне незачем обращаться к врачу.
Он смотрел на нее недоверчиво.
– Пойдем к врачу вместе. Я разыщу для тебя лучшего специалиста во Франции, к нему и пойдем.
Лилиан ничего не ответила. Только этого не хватало, думала она. Клерфэ и до этого уже несколько раз ее насчет врача спрашивал, но вполне довольствовался ее скупыми ответами, мол, да, была, и в дальнейшие подробности не вникал. Сейчас все иначе. И все это навалилось на нее разом – врач, дом, любовь, забота и все прочие ненужные словеса, которые для нее давно не существуют и только делают еще более мучительным путь к смерти. Если и дальше так пойдет, то он, чего доброго, захочет упечь ее в больницу.
За окном вдруг пронзительно запела какая-то птаха.