Врезавшаяся в него машина сумела-таки пробить в завале брешь, в которую теперь худо-бедно проезжали остальные. Одна за другой они проскакивали страшное место, иной раз с заносом, вихляя, а то и задевая своих разбитых собратьев, и скрежет металла о металл напоминал истошные стоны раненых. Стюард с лопатой в руках, перелезая через ограждение из мешков с песком, лихорадочно забрасывал масляную лужу песком и торопливо отскакивал, заслышав рев приближающегося мотора, уже появились санитары, оттащили в сторонку Марчетти и, уложив того на носилки, подняли и через ограждение передали товарищам, уже подбегали другие стюарды, чтобы выставить аварийные знаки, но пелетон, успев миновать страшное место однажды, уже снова был тут как тут, и пилоты проезжали мимо, кто испуганно косясь, кто с застывшим лицом, глядя прямо перед собой.
Машина Клерфэ не просто врезалась во впереди идущие – в нее на полной скорости сзади влетел Монти. Сам Монти почти не пострадал и, прихрамывая, даже сам успел отойти в сторону. Клерфэ все еще оставался в исковерканной машине, которую отшвырнуло на откос и вздыбило. Лицо его было разбито, руль вдавился в грудную клетку. Изо рта текла кровь, он был без сознания. Как мухи слетаются на кровоточащий шмат мяса, к месту аварии на краю трассы тут же сбежалась толпа зевак, застывшими от ужаса глазами наблюдая, как санитары и механики распиливают сплющенную машину, торопясь извлечь оттуда пилота. Впереди одна из машин уже горела. Стюарды с огнетушителями, с грехом пополам сумев выдрать ее из завала и оттащить от остальных, теперь пытались сбить пламя. По счастью, бензобак оказался пробит, что предотвратило взрыв, но бензин продолжал гореть, обдавая всех нестерпимым жаром, пламя в любую секунду могло перекинуться на другие машины. И каждые две минуты сквозь этот ад проносился пелетон. Рев моторов стлался теперь над городом гулким скорбным реквиемом, перерастая в душераздирающий вой, когда машины проезжали мимо окровавленного Клерфэ, который среди бела дня в синеватых всполохах догорающего пламени словно на дыбе висел над местом аварии в своей искореженной машине. Гонка продолжалась, ее решили не останавливать.
Лилиан не сразу поняла, что происходит. Из репродуктора неслось что-то невнятное, размытое эхом. Похоже, и диктор от волнения слишком близко держал микрофон, звук плыл. Она смогла разобрать только что-то про машины, вылетевшие с трассы, про столкновение, про масло на покрытии. И тут же увидела весь пелетон, мчащийся мимо трибун. «Наверно, ничего страшного, – подумала она, – иначе гонку бы остановили». Поискала глазами номер Клерфэ, не увидела, но, наверно, он уже проскочил, она не слишком внимательно следила. Затем репродуктор уже более отчетливо объявил, что на набережной Плезанс произошла авария, столкнулись несколько автомашин, есть раненые, жертв нет, просьба следить за дальнейшей информацией. Положение в гонке: первым Фрижерио с пятнадцатисекундным отрывом, затем Конти, Дюваль, Майер-3.
Лилиан напряженно прислушивалась. О Клерфэ ни слова, а ведь он шел вторым. О Клерфэ ни слова, повторила она про себя, но уже заслышала рев приближающихся машин и вся подалась вперед в надежде увидеть двенадцатый номер, красный автомобильчик под номером двенадцать.
Его не было, и тут же в глухую тишину ужаса, накатившую изнутри, вторгся сытый голос диктора:
– В числе пострадавших и Клерфэ, его везут в госпиталь, судя по всему, без сознания. Монти получил травму колена и лодыжки, Марчетти…
«Этого не может быть», – кричал внутри чей-то голос. Только не в этой игрушечной гонке, не в этом игрушечном городе, не в порту этом игрушечном, не в этом открыточном пейзаже! Это какое-то недоразумение! Сейчас, вот сейчас его машина выскочит из-за поворота, как тогда, на Тарга Флорио, пусть поотстав, пусть поцарапанная, помятая слегка, но на ходу, живая и почти невредимая! Но, слушая этот голос, она уже чувствовала, как лопается, не успев окрепнуть, этот переливчатый пузырек надежды, – «без сознания», пронеслось в мозгу, и она уже цеплялась за эту мысль, «без сознания», что это значит?
Да что угодно! Она сама не заметила, как спустилась с трибун, и шла теперь к боксам – может, его туда привезли? Может, он там на носилках лежит, с вывихнутым плечом или рукой, как тогда, на Тарга Флорио, и посмеивается над своим дурацким несчастьем.
– Его в госпиталь отвезли, – сказал ей взмокший от пота капитан. – Мать пресвятая богородица, святой Христофор, ну за что именно нас? Почему не других или… Что? Секунду!
Он ринулся на свой пост подавать сигналы. Машины, неожиданно тяжелые и страшные вблизи, проносились мимо, заполняя все вокруг своим громом.
– Что случилось? – кричала сквозь этот рев Лилиан. – Да плюньте вы на эту вашу чертову гонку и скажите мне, что случилось!
Она оглянулась вокруг. Никто на нее не смотрит. Механики возятся с запчастями и покрышками и прячут глаза. К кому ни подойди, все от нее бегут. Как от зачумленной.
Капитан наконец вернулся.
– Даже если я плюну к черту на гонку, Клерфэ этим не поможешь, – прохрипел он. – Да он бы сам не захотел. Он бы сказал…
Лилиан его перебила:
– Где он? К черту ваши проповеди, к черту ваш кодекс чести автогонщика!
– В госпитале. Его сразу в госпиталь доставили.
– Почему с ним никто не поехал? Почему никто не помог? Почему вас там нет? Почему вы здесь?
Капитан смотрел на нее непонимающим взглядом.
– Как я могу ему помочь? Да и любой из нас? Это дело врачей.
Лилиан судорожно сглотнула.
– Что с ним случилось? – спросила она тихо.
– Не знаю. Я его не видел. Мы же все здесь. Нам отсюда нельзя.
– Ну конечно, – проронила Лилиан. – Гонка важней.
– Так уж заведено, – беспомощно бормотал капитан. – Мы тут подчиненные, и не нам решать…
К ним мчался механик. Рев гонки приближался снова.
– Синьорина… – развел руками капитан, уже косясь на трассу. – Мне нужно…
– Он что, умер? – спросила Лилиан.
– Нет-нет! Без сознания. Врачи… синьорина, мне, к сожалению, надо…
Выхватив из ящичка нужную табличку, он кинулся к стартовой решетке подавать знаки. До Лилиан донеслись его причитания: – Мадонна, пресвятая дева, ну за что мне, проклятое масло, чертово проклятое масло!
Он показал кому-то табличку, вскинул руку, да так и застыл с поднятой рукой; все машины уже пронеслись мимо, а он по-прежнему стоял, глядя на трассу, и явно не хотел возвращаться.
Лилиан медленно пошла к выходу.
– Мы придем, синьорина, – шепнул кто-то из механиков. – После гонки сразу же придем!
По пути к госпиталю завывающий гул гонки черным балдахином висел над городом неумолчно. Так и не найдя такси, она ехала в пролетке, украшенной флажками, пестрыми лентами и даже соломенной шляпкой на голове лошади.
– Быстро никак не получится, мадемуазель, – предупредил извозчик. – Придется вон какого крюка давать. Все почти перекрыто. Гонка, сами видите…
Лилиан только кивнула. Она сидела в пролетке, окутанная болью, которая даже не казалась болью, а только тупой ноющей мукой, словно ей дали обезболивающего. Все воспринималось будто сквозь сон, хотя рев моторов, снование машин она видела и слышала ясно, даже слишком, почти непереносимо ясно. Извозчик болтал без умолку, все хотел показать ей особенно красивые виды. Она не слушала – слушала только гул моторов. Кто-то попытался остановить пролетку, заговорить с ней. Не поняв, в чем дело, она велела остановиться, – думала, что-то про Клерфэ. Оказалось, этот человек, итальянец с черными усиками в белом костюме, приглашает ее на ужин.
– Что? – все еще не понимая, спросила она. – И это все?
Щеголь улыбнулся:
– Может, и не все. Дальнейшее зависит только от вас.
Она не ответила. Даже не удостоила его взглядом. Просто отбросила с глаз долой. Это не от Клерфэ.
– Поезжайте! – приказала она. – Скорей!
– У всех этих кавалеров денег ни гроша, – рассуждал возница. – И правильно, что вы его отшили. Как знать, еще, может, самой бы пришлось за ужин платить. Пожилые, солидные синьоры куда надежнее.
– Да скорей же! – не выдержала Лилиан.
– Слушаюсь!
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем они наконец доехали до госпиталя. По дороге Лилиан успела дать множество обетов и свято верила, что все сумеет исполнить. Она никуда не уедет, она останется, она выйдет за Клерфэ, – только бы он был жив! И каждый новый обет она машинально роняла куда-то в глубь сознания, как камень на дно пруда.
– Господин Клерфэ в операционной, – сообщила сестра в приемном покое.
– Но вы можете сказать, в каком он состоянии?
– Сожалею, мадам. Вы, случайно, не мадам Клерфэ?
– Нет.
– И не родственница?
– Какое это имеет значение?
– Никакого, мадемуазель. Просто я совершенно уверена, что после операции к нему допустят только самых близких родственников, и то очень ненадолго.
Лилиан смотрела на сестру, не веря своим ушам. Сказать, что ли, что они с Клерфэ помолвлены? Господи, какая чушь!
– Его будут оперировать? – спросила она.
– Скорей всего. Иначе не отвезли бы в операционную.
«Еще одна из тех, которые меня терпеть не могут», – в растерянности думала Лилиан. Ей ли не знать, какие попадаются медсестры.
– Я могу подождать? – спросила она.
Сестра молча указала ей на скамейку.
– У вас комнаты ожидания нет? – спросила Лилиан.
Сестра кивнула на дверь. Лилиан прошла в комнату, где чахли унылые растения в горшках, валялись старые журналы и жужжали мухи вокруг липкой ленты-мухоловки, свисающей с потолка над столом. Гул моторов далекой барабанной дробью доносился и сюда, глухо, но неумолчно.
И потянулось время, липкое, как лента мухоловки, на которой долгой, мученической смертью умирали мухи. Лилиан смотрела на захватанные, потрепанные журналы, листала их, тщетно пыталась читать, снова отбрасывала, вставала, подходила к окну, снова садилась. Комната вся пропахла страхом – страхом всех, кто сидел, кто ждал здесь прежде. Лилиан даже приоткрыла окно, но тут же снова закрыла – рев моторов немедленно ворвался в комнату, громче и настырней прежнего. Немного погодя вошла женщина с младенцем. Тот надрывался криком, мать расстегнула блузку и дала ему грудь. Почавкав и насосавшись вдоволь, младенец заснул. Женщина улыбнулась Лилиан робкой, извиняющейся улыбкой и снова застегнула блузку.