Он попытался мне помочь таким образом: устроить мое чтение на факультете под прикрытием его доклада обо мне, так что то, что я потом прочла бы, было иллюстрацией к его тезисам. Просто чтение в то время было абсолютно немыслимым: даже в стенной газете печатать стихи мои было нельзя. Предпринято это было для моих родителей: пусть увидят, что университетский профессор что-то находит в этой «зауми». Аудитория была полна, и, когда вошел мой отец в военной форме, народ перепугался: «они»! Теперь трудно объяснить, какой это был шаг со стороны Михаила Викторовича – и как таких шагов умели не прощать. Но тот раз удалось без последствий. Без позитивных, впрочем, тоже: мой отец продолжал считать, что я должна быть ученым и работать, как все. Когда меня поместили в психбольницу, Михаил Викторович пригласил моего отца, чтобы убедить его, что с людьми искусства нужно обращаться бережно и не удивляться странному в них. Как потом он рассказал, он был удивлен, предполагая увидеть жестокого военного тирана – и встретив убитого горем человека, который не понимал, что происходит. В это же время Михаил Викторович напечатал мою курсовую работу (второго курса!) «Образ фонемы в „Слове о Эль“» в академическом сборнике Института русского языка – вещь тоже немыслимая в те годы. Вскоре сам он попал в тяжелую опалу и ничем уже помочь не мог…
Я не знаю, как Михаил Викторович описывал мой «гнотр» в позднейших лекциях, но в письме он написал так: «Ваше зрение устроено так – Вы берете ближний предмет и пересылаете его вдаль». Так это или нет, не знаю, но образ пересыльного зрения прекрасный – и я несомненно любила бы поэта, который так делает. Может быть, Рильке такой. Он хочет показать вещи Ангелу, как об этом сказано в Дуинской элегии. Это и значит: переслать их в упоительную даль.
Если бы у моего зрения (иначе – ума) в самом деле была такая сила – пересылать близкое вдаль или догонять тех, кто сам в эту даль ушел, я, вместо того чтобы писать эти заметки, посылала бы Михаилу Викторовичу вещь за вещью: этот осенний холм в окне – помните, как это красиво? вот кот у печи лежит, поет – помните, Бодлер назвал это урчанье виолончелью? вот мелкие сиреневые астры у изгороди – я сама их сажала: Вам, мой учитель, мой читатель, мой защитник. Пусть они отправятся туда,
Где ни боли нет, ни страха —
как у Вас сказано. Где, надеюсь, все смеют друг друга задерживать, как Ваша чудесная лосиха.
IV. Научные статьи друзей, коллег и учеников М. В. Панова
В. М. Алпатов (Москва). Михаил Викторович Панов глазами востоковеда
Как известно, Михаил Викторович Панов всю жизнь занимался только одним, но столь важным для нас языком – русским. Он никогда не считался «специалистом по общему языкознанию» и как будто не претендовал на такую роль. Даже параллели с наиболее известными западными языками в его работах нечасты, не говоря уже об «экзотических» языках. И тем не менее, как мне представляется, очень многие его идеи и находки далеко выходят за пределы русистики и могут представлять интерес для тех, кто занимается совсем другими языками. А с другой стороны, материал иных языков может иногда заставить по-иному взглянуть на то, чем занимался выдающийся ученый.
Моя лингвистическая судьба сложилась так, что после окончания ОСИПЛ (Отделения структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ) я попал в аспирантуру академического Института востоковедения по специальности «японский язык» и работаю с тех пор в этом институте уже 36 лет. С самого начала я оказался в стане японистов и русским языком никогда специально не занимался (хотя, разумеется, ни один лингвист не может, хотя бы косвенно, не пользоваться материалом своего родного языка).
И все же еще со студенческих лет я знал и с большим удовольствием читал работы Панова. Началось это с книги «А все-таки она хорошая», которую я запоем прочитал сразу по ее выходе на первом курсе. Меня всегда поражало редкое для наших языковедов умение автора этой книги совмещать высокую научность и яркий, доходчивый стиль. Вспоминались, конечно, книги Льва Успенского, но тот все-таки был популяризатором в чистом виде, пересказчиком идей Щербы и других ученых, а здесь очевидно было, что автор излагает свою концепцию. Знал я и про ведущую роль Панова в комиссии по реформе русской орфографии. В студенческие годы я активно «болел» за проект реформы, возмущался научно неграмотными статьями его оппонентов-писателей и огорчился, когда проект не реализовался. Теперь я, однако, понимаю закономерность этой неудачи, о чем еще скажу ниже.
Первый раз мне непосредственно помогли идеи Панова, когда я занялся проблемой частей речи в японском языке; см.: [Алпатов 1979: 76–93; 1990]. В традиционных классификациях, принятых в Японии, наряду с привычными для нас классами выделяется особенная часть речи, которую японцы называют рэнтайси, что наши японисты передают калькой приименное. Эти слова не изменяются и не присоединяют послелогов или частиц, а выступать могут лишь в роли определений. При втискивании японского языка в европейские схемы их относили к прилагательным, но «обычные» японские прилагательные, во-первых, изменяются, во-вторых, ближе к глаголам, чем к именам: изменяются они по временам и наклонениям, а предикативная функция для них не менее характерна, чем атрибутивная. Неизменяемостью и единством синтаксической функции приименные скорее напоминают наречия, но функция у них другая. Обычные схемы частей речи не предусматривают такой класс.
И тут мне пригодилась статья Панова в сборнике в честь А. А. Реформатского [Панов 1971]. В ней для русского языка выделяется особая часть речи – «аналитическое прилагательное». Сюда относятся, например, чудо, беж, гамма в составе чудо-печь, цвет беж, гамма-излучение (орфография, как подчеркивает Панов, здесь непоследовательна). Эти слова неизменяемы и могут быть только определениями. Совсем как рэнтайси! Уже русский и японский материал заставляет учитывать возможность существования данного класса в общей теории частей речи. А есть и другие языки. На территории той же Японии до недавнего времени существовал загадочный по происхождению айнский язык, не родственный японскому и типологически от него далекий. И в этом языке японские исследователи среди частей речи выделяют рэнтайси. Любопытно, что в айнском языке вовсе нет прилагательных (соответствующие значения выражаются непереходными глаголами), но неизменяемые (в отличие от глаголов) слова с атрибутивным употреблением есть. Европейские авторы называют их детерминативами.
Впрочем, русские и японские аналитические прилагательные, имея формальные сходства, резко отличаются и по семантике, и по происхождению, и по месту в системе языка. В русском языке это открытый, постоянно пополняемый класс, включающий в основном периферийную лексику; обычно слова этого класса происходят от существительных; среди них много заимствований. Японские же рэнтайси – небольшой закрытый класс (около 30 слов), целиком состоящий из исконных единиц (даже столь многочисленных в японском языке китайских заимствований там нет) в основном отглагольного происхождения. Если значения русских аналитических прилагательных достаточно конкретны, то рэнтайси имеют более общее значение ('некий', 'так называемый', 'всевозможные' и др.). Часто это значение близко к местоименному, а японская традиция включает в данный класс и те из указательных и вопросительных местоимений, которые употребляются атрибутивно. Айнские детерминативы сходны во всем этом с японскими.
В русистике точка зрения М. В. Панова не стала канонической, тогда как в японистике соответствующий класс выделяют постоянно. Может быть, стоит признать существование этого класса и в русском языке, в том числе и потому, что аналогичный класс может быть выделен и в языках иной типологии и иных семей.
С самим Михаилом Викторовичем я имел счастье познакомиться значительно позже, в 1993 году. Тогда же он подарил мне вышедшую тремя годами раньше свою книгу «История русского литературного произношения», которую я проглотил столь же стремительно, как когда-то книгу «И все-таки она хорошая», несмотря на значительно больший ее объем и менее популярный характер. И, читая книгу, я сразу начал мысленно сопоставлять описываемые там русские процессы с аналогичными японскими. Сначала я это делал совершенно бессознательно, а потом задумался, почему же это так. Результатом стала статья о литературном языке в России и Японии [Алпатов 1995].
Мне представляется, что книга [Панов 1990] по своей проблематике шире заглавия: речь там идет не только о произношении, но и об истории русского литературного языка в целом. По этому вопросу в нашей стране в XX в. было написано немало, но каждому, кто интересуется этой историей, я бы посоветовал прежде всего прочитать книгу Михаила Викторовича. Очень четко и понятно выделены основные этапы развития литературного языка в России в течение трех последних веков; все изложение, что очень важно, ведется по единой системе параметров, изменение которых прослеживается на протяжении всего изучаемого периода. Может быть, по простоте и ясности с книгой могут сравниться лишь пионерские труды Г. О. Винокура, но данная книга написана позже, с учетом достижений науки последних десятилетий и к тому же охватывает XX в., итоги которого мы сейчас подводим.
Желание сопоставить Россию с Японией в данном случае представляется интересным не просто потому, что у многих специалистов по «чужой» культуре возникает естественное желание сопоставить ее со своей собственной. Какими бы ни были разными и истоки японской и русской культуры (в том числе языковой), и современные их состояния, но было и нечто общее. И Россия, и Япония в течение длительного времени находились под значительным влиянием более развитых соседей – соответственно Византии и Китая, восприняв от них в том числе письменность (значительно преобразовавшуюся) и литературную традицию. Однако там и там речь шла не о копировании, а о создании собственной весьма оригинальной культуры. Затем обе страны вступили на путь того, что сейчас принято называть догоняющим развитием, ориентируясь на западные образцы и приспосабливая их к своим потребностям. И, что важно, там и там это делалось не по принуждению извне, как в колониях и полуколониях, а исходя из собственных нужд и интересов. Всё это также проявилось в развитии литературного языка.