Уместно вспомнить высказывания членов орфографической комиссии 1904 г., которые также стояли перед необходимостью убеждать общество в необходимости устранения из русской орфографии тех противоречий, которые возникли как следствие развития языка, с одной стороны, или как результат деятельности «не слишком сведущих, но очень смелых грамматистов», иначе говоря, малообразованных – с другой.
Именно об этом в рецензии на книгу Н. П. Гилярова-Платонова «Экскурсии в русскую грамматику» (М., 1904. 63 с.) писал (в то время учитель, а впоследствии большой ученый) В. И. Чернышев:
Никто не станет писать о вопросах технических, о сельском хозяйстве, не познакомившись с ними хорошенько, а как дело дойдет до языка, то публицист, овладевший хорошим стилем, думает, что ему ничего не стоит решить какой угодно лингвистический и филологический вопрос (Рус. школа. 1905. № 3. С. 32).
О патриотизме, который не страшится необдуманности и хвастовства (а имя ему – квасной патриотизм) и не привлекает людей беспристрастных и логически мыслящих своей фальшивостью, писал, обращаясь к антиреформаторам своего времени, проф. Р. Ф. Брандт:
…в орфографическом вопросе публика и печать могли бы оказать большее доверие специалистам: как лечение поручается врачам, строительство – архитекторам, так дело орфографии преспокойно можно бы поручить филологам и педагогам (К орфографической реформе: Письмо в редакцию. – Русь. 1904. № 124).
В то время у них была надежда, что «над схоластикой и рутиной восторжествует здравый смысл русского народа». В наше время, похоже, такой надежды нет: малоосведомленные журналисты и писатели смело выдвигают свое мнение против мнения ученых-специалистов, не ведая, что творят. При сложившейся общественной ситуации первый Свод правил русской орфографии и пунктуации, созданный в 1956 г. на основе научных разработок 30 – 40-х гг., может стать на долгие годы последним, и это приведет к новой анархии в русском письме.
Аванесов 1978 – Аванесов Р. И. Заметки по теории русской орфографии // Восточнославянское и общее языкознание. М., 1978. С. 222.
Белинский 1955 – Белинский В. Г. Грамматические разыскания. В. А. Васильева. СПб., 1845 II Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. IX. М., 1955. С. 222–235.
Виноградов 1954 – Виноградов В. В. К вопросу об упорядочении современного русского правописания // Рус. яз. в школе. 1954. № 4. С. 33–37.
Дергачев 1955 – Дергачев К. Устранить орфографические капканы // Рус. яз. в школе. 1955. № 1.С. 35.
Кузьмина, Лопатин 1996 – Кузьмина С. М., Лопатин В. В. К лингвистическому обоснованию «Свода правил русского правописания» (новая редакция) // Русистика сегодня. М., 1996. № 1. С. 88 – 102.
Ожегов 1957 – Ожегов С. И. Русская орфография // Огонек. 1957. № 10. С. 28–29.
Осипов 1990 – Осипов Б. И. История русского письма. Графика. Орфография. Пунктуация. Омск, 1990.
Шапиро 1954 – Шапиро А. Б. О Проекте правил русской орфографии и пунктуации // Рус. яз. в школе. 1954. № 4. С. 38–48.
М. Я. Дымарский (Санкт-Петербург). Коннективный vs. иннективный синтаксис[51] (Из наблюдений над языком романа Л. Н. Толстого «Война и мир»)
1. Введение. Литература о языке и стиле Л. Н. Толстого огромна. Не ставя себе целью ее обзор, ограничим наше внимание отклонениями от синтаксической нормы в романе «Война и мир». Об этих отклонениях писали в разное время и с разных позиций: см. работы [Чернышевский 1989; Чехов 1954; Шкловский 1928; Виноградов 1939; Чичерин 1968; Еремина 1983; Бочаров 1987; Платонова 1984; Степанов 1998] и мн. др. К наиболее устойчивым объяснениям элементов синтаксического аграмматизма[52] у Толстого принадлежат следующие:
а) двуязычие романа и вытекающее из него влияние французского синтаксиса (В. Б. Шкловский, отчасти В. В. Виноградов);
б) синтаксические пережитки XVIII в. (В. В. Виноградов);
в) влияние разговорной речи (почти все исследователи);
г) особенности повествовательной структуры романа: «стремление в формах речи передать динамику чувств в зарождении, становлении, изменениях» [Еремина 1983: 177]; «сложная система взаимодействия и смешения литературного повествовательного стиля со сферами военного и официально-делового языков (в их диалектическом разнообразии) и со сферой научно-философской и журнально-публицистической речи» [Виноградов 1939: 123]; «Слова и мысли в „уединенном монологе“ у Толстого движутся в стремительном и беспорядочном порыве, как бы освобожденные наполовину от логико-синтаксических и предметно-смысловых форм литературного выражения» [Там же: 184].
Однако указанные объяснения и даже наиболее развернутые интерпретации, как, например, у В. В. Виноградова, все же не вполне проясняют причину возникновения явлений аграмматизма на фоне несравненно более обширного корпуса абсолютно нормативных синтаксических конструкций в тех же самых текстах Толстого. Вопрос заключается в том, чем можно объяснить появление аграмматизмов в письменной речи безусловно владеющего литературной нормой профессионального писателя, а не крестьянина, владеющего исключительно просторечием, или аристократа начала XIX в., для которого французский язык являлся едва ли не первым родным языком.
Например, помимо многочисленных не мотивированных контекстом повторов (их анализ в данном случае опустим) в романе нередко наблюдается некорректное построение конструкций с деепричастными оборотами:
1) Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой (Т. II, ч. 3, гл. XVIII);
2) Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты (Т. III, ч. 1, гл. VIII);
3) Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов(Т. IV, ч. 1, гл. XIV).
Многие исследователи, в том числе В. В. Виноградов (см.: [Виноградов 1939: 117–220]), относят это явление к «синтаксическим пережиткам» конца XVIII – начала XIX в. О недопустимости подобных построений писал в «Российской грамматике» еще М. В. Ломоносов: «Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепричастия от глаголов личных лицами разделяют, ибо деепричастие должно в лице согласоваться с главным глаголом личным, на котором всей речи состоит сила: идучи в школу, встретился я с приятелем; написав я грамотку, посылаю за море. Но многие в противность сему пишут: идучи я в школу, встретился со мной приятель; написав я грамотку, он приехал с моря; будучи я удостоверен о вашем к себе дружестве, вы можете уповать на мое к вам усердие, что весьма неправильно и досадно слуху, чувствующему правое российское сочинение».[53] Однако и сегодня, в начале XXI в., некорректное построение конструкции с деепричастным оборотом является одной из самых распространенных грамматических ошибок. По-видимому, здесь мы имеем дело не с пережитком прошлого, но и не с результатом влияния иностранных языков (вопреки М. В. Ломоносову): подобным образом часто строят предложения люди, не знающие ни одного иностранного языка.
Рассматриваемую погрешность в построении конструкции с деепричастным оборотом нередко пытаются объяснить иначе: влиянием разговорного синтаксиса. Однако это объяснение парадоксально: ведь для разговорной речи, как хорошо известно, употребление конструкций с причастными и деепричастными оборотами нехарактерно.[54] Откуда же в таком случае устойчивое ощущение разговорности подобных конструкций?
Позволим себе в связи с этим высказать следующую гипотезу.
2. Коннективный vs. иннективный синтаксис. В многообразии синтаксических построений и связей, то есть, иначе говоря, явлений, составляющих объект синтаксиса, можно ясно видеть оппозицию, пронизывающую все это многообразие. Обозначим ее – в рабочем порядке – как оппозицию коннексии и иннексии. Под первой подразумевается синтаксическая связь, основанная на простом соположении компонентов; под второй – связь, предполагающая элемент проникновения одного компонента в другой или их взаимного проникновения.
В обоих случаях результатом коннексии или иннексии оказывается интеграция элементов, которым тем самым придается статус компонентов интегрированного целого; но принципиально различны сами пути.
Коннексия (< лат. con 'с, со' и necto, пехит 'вязать, связывать') – это в известном смысле механическое совмещение элементов: придание им статуса компонентов интегрированного целого никак не сказывается на их форме, структуре, семантике, а само интегрированное целое в структурном отношении представляет собой, грубо говоря, сумму компонентов, и если подвергнуть его «обратному» расчленению, то получим исходные элементы без какого бы то ни было остатка. Конструкции такого вида будем называть коннективными, или консинтаксическими, в противоположность конструкциям с иннексией – иннективным, или инсинтаксическим. Примерами консинтаксических конструкций могут служить словосочетание с примыкающим приложением в И. п. (гостиница «Астория»), конструкция с прямой речью, бессоюзный однородный ряд, бессоюзные сложные предложения открытой структуры с отношениями «чистой» одновременности или последовательности (так называемые «явления текста» в концепции С. Г. Ильенко