Поставленный вопрос международная русистика приняла как брошенную перчатку: особенно в архивах Германии, Швеции и Польши – не говоря, конечно, об СССР – стали интенсивно искать.
Я здесь хочу рассказать о том, что мы нашли в Швеции, которая до половины XVIII в. имела очень близкие связи с Россией.
Архивариус Государственного архива в Стокгольме д-р Таркиаинен обратил наше внимание на то, что в отделе Extranea среди материалов из Прибалтики, принадлежащих канцелярии русских переводчиков, хранится печатный лист без даты, места и автора с таблицами русской морфологии, напечатанный кириллическим шрифтом, с латинской грамматической терминологией и немецким комментарием. Всё это – на ветхой бумаге, неумело напечатанное, как будто пробный оттиск. Но грамматическое содержание листа оказалось абсолютно современным. И филологический анализ показал, что с нашего листа списана морфология в Anfangs-Grunde 1731 г. на самом деле дословно; и морфология у Тренинга – почти дословно. (Доказательства подробно описаны в моей с А. Шёбергом статье в журнале Russian Linguistics XI, 1987, 255 и ел.)
Если обратиться к более древним грамматикам, то два пункта также очень ясны: грамматика нашего листа (будем его в дальнейшем сокращенно называть Экст.) есть синтез некоторых элементов авторитетной до сих пор грамматики «славенския» Мелетия Смотрицкого (которая печаталась анонимно несколько раз с 1619 г.) и некоторых элементов латинской Grammatica Russica В. Лудольфа, напечатанной в Оксфорде в 1696 г. В этой последней указывается, что в России следует писать по-славянски, а говорить – по-русски, и Лудольф попытался дать впервые грамматику этого русского языка. Но – и это важнее всего – элементы этих двух источников подобраны и дополнены из живого русского языка так, что возникла стройная система, которой русский язык пользуется до сего дня. Здесь, например, первый раз указано, что следует говорить вижу девушек (а не девушки), будучи (а не сы), с именами, костями (а не имены или именми, костьми), без тебя, без него (а не без тебе, без онаго) и прочая.
Филологически, таким образом, стало ясно, что этот лист (мы зовем его «лист Экст.» – не очень удачное сокращение названия отдела Extranea) является тем местом, где из более ранних слагаемых была окончательно скомпонована морфология такого русского языка, который соответствовал представлениям Петра и его времени, который вошел в быт и сегодня употребляется всеми.
Но кто, где и когда составил Экст. и таким образом может считаться если не отцом, то, во всяком случае, повивальной бабкой грамматики того языка, на котором я, не русский, теперь пишу, обращаясь к широкому кругу русских читателей?
Я не могу сегодня ответить на все эти вопросы. Но пишу об этом, потому что за возникновением листа Экст. лежит увлекательная глава культурной истории Европы начинающегося просвещенного XVIII в., о которой стоит – я думаю – рассказать.
Сравнивая кириллический шрифт Экст. с существующими библиографиями, я убедился, что это шрифт Ильи Копиевича (Eliasa Kopiewicza).
Элиас Копиевич был «Полонус», мелкий дворянин из Западной Руси, протестант, который, спасаясь от обостренной антиреформации второй половины XVII в. в польско-литовской Речи Посполитой, сложными путями эмигрировал в Голландию; он подписывался «кальвинистский пастор в Амстердаме». Когда царь Петр I со своим Великим посольством попал в Голландию, русские обнаружили Копиевича и использовали его как учителя и переводчика. И когда царь дал голландскому типографу Яну Тессингу привилегию на печатание светских книг для России, Копиевич переводил на русский (собственно, тогдашний церковнославянско-русский) язык то, что Петру было нужно и что тогда в России было неизвестно – введение в общую историю, «руковедение во арифметику», «поверстания кругов небесных», т. е. астрономию, книгу «о деле воинственном» и пр. Эти книги потом через Архангельск попадали в Россию.
В 1699 г. Копиевич сам просит у царя привилегию на печатание русских книг и прилагает довольно длинный список переведенных им произведений, которые уже у Тессинга напечатаны, и других, которые готовы к печати. Среди последних для нас важна «Парадыгмата языков трех» – титул, который в последующие годы появляется по-латински как «Парадигмы склонения и спряжения, по-латински, немецки и русски», что вполне соответствует содержанию и оформлению нашего листа Экст.
Около 1700 г. Копиевич рассорился со своими голландскими партнерами, вывез как-то свой кириллический шрифт из страны и отправился в путь на восток.
В Берлине он безуспешно пытался получить работу у Курфюрстской академии наук (ее президент Лейбниц ждал, что Петр откроет Россию для Европы, и поощрял, между прочим, создание славянско-латинского словаря в Швеции). Он безуспешно проводил переговоры с пиэтистами из германского города Халле (это им Петр разрешил открыть в Москве гимназию в 1703 г., которая позже стала называться Академической); эти же пиэтисты, однако, у него купили пуд (Zentner) русских букв, которыми потом напечатали несколько религиозных книжек. В Копенгагене Копиевич, очевидно, договаривался с русским послом о переходе на службу России. Наконец в 1703 г. он попал в Гданьск – мощный лютеранский торговый город, в принципе немецкий, но все еще принадлежащий польско-литовской Речи Посполитой. И, вероятно, здесь произошли решающие для нашей истории события.
В Гданьске Копиевич встретил Пауля Патера, профессора знаменитой местной гимназии. Патер был лютеранский эмигрант, немец из теперешней Словакии. Сначала он был вместе с группой эмигрировавших словацких земляков в Торуне профессором латыни, потом – математики, а в 1703 г. он переехал в Гданьск, где стал профессором математики, естественных наук и теоретиком типографского дела (тут нельзя не вспомнить Штольца из «Обломова»). Он стал издавать календари на немецком и польском языках и, вопреки объединенным усилиям местных типографов и переплетчиков, старался получить разрешение на открытие собственной типографии.
Патер обратился в 1705 г. с ходатайством к городскому совету Торуня. Он пишет, что в Гданьске оказался типограф Копиевич («мой товарищ Копиовиц») с русской типографией, подобной которой нет в целой Европе, и с привилегией, разрешающей печатать и в России продавать русские календари. Патер предлагает магистрату объединить свою (еще не функционирующую) и копиевичевскую типографии и печатать здесь русские календари для всей России. Однако дело не прошло.
В 1706 г. Копиевич напечатал около Гданьска в малой местной типографии своим собственным кириллическим шрифтом краткое «Руковедение в грамматику во славянороссийскую». Это очень несистематическая компиляция, но в ней опять повторяется, что у него подготовлены к печати упомянутые выше «Парадигмы склонения и спряжения». Кириллический шрифт этого «Руковедения» и шрифт Экст. точно совпадают.
В следующем году Копиевич покинул Гданьск и с 1708 г. до конца жизни работал в Москве в Посольском приказе переводчиком – но без типографии. В челобитной царю он жалуется, что шведские войска ее у него по пути отняли. Но в шведских источниках об этом ничего не упоминается. Шрифт Копиевича еще раз появился через двадцать лет у человека, который купил наследство Патера. Из этого можно заключить, что типография Копиевича на самом деле осталась у Патера в Гданьске.
Как же возник лист Экст., который в 1706 г. был всё еще только черновиком и был напечатан шрифтами Копиевича, тогда как сам Копиевич в 1707 г. уехал в Москву и прибыл туда без своей типографии? Однако в 1731 г. Экст. лежит в основе учебных пособий Академической гимназии и, распространясь оттуда, стал основой всей последующей нормы грамматики русского литературного языка.
Можно предположить, что Экст. был напечатан как пробный оттиск в 1707 г. в официально не функционирующей типографии Патера и что Копиевич захватил с собой один экземпляр (или рукопись?) в Москву. Быть может, кто-нибудь его когда-нибудь где-то в русских архивах и найдет.
Но я до сих пор не коснулся центральной загадки: как могла у Копиевича в Экст. возникнуть стройная грамматическая структура русского языка, раз он сам в том же 1706 г. смог написать только несистематическое «Руковедение», с совсем другим грамматическим содержанием и другой грамматической теорией и терминологией?
Решения этой загадки пока нет, я могу предложить только одну гипотезу.
Лист Экст. несет следы работы двух лиц. Параллельное латинское название предложного падежа «Нарративус», которое в Экст. появляется впервые и потом в России систематически употребляется у Адодурова, Тренинга и в других учебниках Академической гимназии (нигде и никогда больше), происходит с большой вероятностью из рукописи славянско-латинского словаря, который в то время готовился в Швеции. Его задумал королевский церемониймейстер И. Г. Спарвенфельд; компилировал и писал этот словарь словацкий лютеранский эмигрант Забани, который до этого был учеником Патера в Торуне; а славянский столбец обрабатывали русские пленные, бывшие дипломаты в Стокгольме, которых Спарвенфельд выручил из заключения и посадил на словарную работу. Общение в рамках этой словарной группы было, очевидно, довольно интенсивным, так как Спарвенфельд получил от двора выговор за то, что пленные свободно гуляют по городу и что он с ними слишком фамильярно обращается.
Вот этот Забани покинул по неизвестной причине в 1705 г. словарную работу в Швеции (не закончив последний том!) и оказался в Гданьске, где его брат был преподавателем в той же гимназии, что и Патер. Можно себе представить, что Патер, планируя массовое издание календарей для России, выписал из Швеции своего бывшего ученика, который за шесть лет словарной работы с группой образованнейших русских вполне вероятно мог овладеть их языком. Какова бы ни была причина приезда Забани в Гданьск, он должен был встретиться со своим бывшим профессором и земляком Патером и у него мог встретить Копиевича. Результатом такой встречи могло быть то, что Забани в задуманные Копиевичем таблицы морфологии внес формы того языка, которому он научился у своих русских сотрудников по словарю: формы русского языка, употреблявшегося в Посольском приказе. Не зная, конечно, о желаниях царя.