мышь или собачка.
Отдельный интерес представляют более или менее заметные тенденции в развитии значений и употребления слов. Некоторые слова становятся вдруг необычайно популярными в том или ином дискурсе. В упомянутом выше «глянцевом» дискурсе, то есть языке глянцевых журналов, стали чрезвычайно частотны такие слова, как культовый, стильный, элитный, эксклюзивный и др. Причем постепенно их популярность выходит за пределы журнальных текстов. Как правило, их употребление несколько расширяется по сравнению с обычным, что часто приводит и к расширению значения. Так, эксклюзивным (как, впрочем, и элитным) может быть все что угодно – дом, прическа, массаж. На Даниловском рынке в Москве над прилавком был повешен плакат: «Эксклюзивная баранина». Очевидно, что в подобного рода употреблениях слово эксклюзивный означает лишь высокое качество и высокую цену предлагаемого продукта.
Экспансия жаргонных слов в другие сферы отмечена в словаре [Ермакова, Земская, Розина 1999], где используется термин «общий жаргон». Многие жаргонизмы постепенно проникают в литературный язык и используются даже в официальной речи. Достаточно сказать, что в заявлении МИДа употреблен еще недавно «криминальный жаргонизм» беспредел (акт террористического беспредела).
Пожалуй, еще более важную роль играет сегодня молодежный и глянцевый жаргоны (часто смешиваемые), которые активно используются в СМИ и в речи образованных носителей русского языка. В интервью известного тележурналиста Леонида Парфенова, которое он дал журналу «Афиша» (с 12 по 25 мая 2003. № 9 (104), с. 16), говорится следующее:
– Где вам в Москве весело?
– Для меня главное из развлечений – правильная жратва в правильном месте. Сейчас время ланча, тепло. Я бы на какой-нибудь террасе посидел. Съел бы салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, и заказал Pinot Grigio под рыбку. Только вот не знаю, где сейчас можно найти террасу, наверное, в «Боско».
– Чем в свободное время занимаетесь? Читаете?
– Меня это абсолютно, что называется, не вставляет…
Крайне показателен сдвиг значения и популярность в прессе (прежде всего в глянцевых журналах) и в определенных слоях общества слова правильный. Оно также значительно расширило свое употребление и сочетается с ранее не сочетаемыми словами. Безусловно, сочетания типа правильная еда, правильная одежда, правильный ресторан ранее были абсолютно невозможны.
Объяснение словосочетаний правильная жратва и правильное место, данные самим Л. Парфеновым в интервью, очень характерно: салат «Рома», в смысле с зелеными листьями, Pinot Grigio под рыбку, терраса в «Боско». Все это весьма изысканно и едва ли известно непосвященному читателю. Зато читатель «Афиши» может попытаться стать посвященным.
Можно привести еще два ярких примера употребления прилагательного правильный.
Последние лет пять правильную московскую девушку можно было отличать по колготкам. Колготки должны были быть только телесного цвета, только прозрачные и только оттенка загара. Все прочие колготки свидетельствовали о том, что девушка от сезонных тенденций отстала (Афиша, 2003, № 16 (111), с. 43).
SUPERBy3bI. 10 правильных заведений (Playboy, сентябрь 2003).
В случае с правильными девушками читатель журнала, даже не вполне понимая значение данного словосочетания, может их сразу опознать благодаря содержащейся в тексте инструкции. Использован тот же прием, что и в интервью Л. Парфенова.
Такое употребление слова правильный близко по значению французскому выражению сотте il faut, заимствованному в русский язык как комилъфо. С помощью слова правильный глянцевые журналы пытаются сформировать новый стиль поведения, следовать которому должен любой «продвинутый» (еще одно модное слово) человек. Если использовать европейские аналогии, можно сказать, что речь идет о создании нового русского дендизма, особого свода правил, «как себя вести», «какую одежду носить», «что есть», «что читать», «куда ходить» и т. п. Вся эта система правил скрывается за новым употреблением слова правильный и объясняет его взлет. Хотя в этом случае и нельзя говорить о какой-то массированной целенаправленной идеологической кампании, следует все же отметить, что здесь имеют место и целенаправленность, и идеология, и манипулирование общественным сознанием.
Не будучи политической и тоталитарной, эта идеология не становится от этого менее жесткой и навязчивой. В сознание читателя она проникает через слова, навязывая, в частности, определенные правила выбора. Читатель должен ходить в правильные места, смотреть правильные фильмы, есть правильную еду, наконец, общаться с правильными девушками.
Ермакова, Земская, Розина 1999 – Ермакова О. П., Земская Е. А., Розина Р. И. Слова, с которыми мы все встречались: Толковый словарь русского общего жаргона. М., 1999.
Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Изменения в русском языке: лексика, семантика и прагматика // Revue russe. 2003. 23. P. 55–64.
Кронгауз 2003 – Кронгауз М. А. Отморозки, брифинги и правильные девушки // www.gazeta.ru, 2 октября 2003. Комментарии.
Кузнецов 2001 – Кузнецов С. А. Современный толковый словарь русского языка. СПб., 2001.
Хан-Пира 1999 – Хан-Пира 9. Знаковая фигура и культовый боевик // Русская речь. 1999. № 2.
Л. П. Крыгсин (Москва). Языковая норма и речевая практика[77]
В работе «Русский язык и советское общество» Михаил Викторович Панов сформулировал теорию антиномий – присущих языку постоянно действующих противоречий, благодаря которым совершается его развитие. Основные антиномии: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака, антиномия двух функций языка – информационной и экспрессивной (см.: [РЯиСО, кн. 1: 24 и ел. ]). Механизмы действия антиномий были убедительно продемонстрированы в указанной работе на материале развития русского языка первой половины XX в.; сама теория получила признание у большинства лингвистов, занимающихся проблемами языковой эволюции.
К теме нашей статьи имеет прямое отношение главным образом антиномия узуса и возможностей языковой системы. Вот как иллюстрирует действие этой антиномии М. В. Панов: «Узус ограничивает использование языковых единиц и их сочетаний; живые потребности речевого употребления заставляют постоянно прорывать цепь этих ограничений, используя возможности, заложенные в языковой системе. Например, узус запрещает сказать победю, или побежу, или побежду. Можно использовать оборот я буду победителем, я одержу победу, победа за мной; но они слишком книжны, не годятся для непринужденной бытовой речи (и могут в ней употребляться только шутливо). Потребности языкового общения и запрещают, и одновременно заставляют использовать эти формы (ведь строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения)» [РЯиСО, кн. 1: 25]. Термин «узус» здесь употреблен практически как синоним термина «норма»; на это указывают такие характеристики, содержащиеся в приведенной цитате: узус ограничивает, цепь ограничений (накладываемых узусом), узус запрещает, исполнение языковых запретов (диктуемых узусом); как известно, ограничения и запреты – это функции языковой нормы. По-видимому, такая синонимия послужила причиной того, что в работах других исследователей, развивавших теорию М. В. Панова, эта антиномия иногда называется антиномией системы и нормы (см., например, [Крысин 1968; 1989: 22; Беликов, Крысин 2001: 105, 106–107]).[78]
Насколько оправданно употребление терминов «узус» и «норма» как синонимов? Не обозначают ли они нечто хотя и близкое, но всё же существенно различающееся?
Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим понимание языковой нормы в современной лингвистике.
Термин норма используется в двух смыслах – широком и узком. В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, т. е. общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка. Так, можно говорить о норме применительно к территориальному диалекту: например, нормальным для севернорусских диалектов является оканье, а для южнорусских – аканье. В узком смысле норма – это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным.[79] Территориальный диалект, городское просторечие, социальные и профессиональные жаргоны не подвергаются кодификации, и поэтому к ним неприменимо понятие нормы в узком смысле этого термина.
Получается, что применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично: то, как принято говорить, скажем, на данном диалекте, – это языковой обычай, узус, но это и диалектная норма, отличающая его от других диалектов.[80] Однако относительно кодифицированной подсистемы, каковою является литературный язык, такое безразличие в использовании терминов «узус» и «норма» явно неоправданно: одно дело – как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики и другое – как следуют этим предписаниям носители литературного языка. Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно, и современная устная и письменная речь предоставляет нам массу примеров такого несовпадения. Тем самым применительно к литературному языку полезно различать (в рамках рассматриваемой антиномии) три сущности: систему, норму и узус. При этом в понятии нормы надо иметь в виду два указанных выше смысла – широкий и узкий: 1) норма как результат традиции, как многолетний обычай использовать языковые единицы и их сочетания (= узус) и 2) норма как результат кодификации, как совокупность предписаний, касающихся употребления языковых единиц. Литературная норма объединяет в себе и языковую традицию, и кодификацию, во многом основывающуюся на этой традиции; тем самым литературная норма противопоставлена, с одной стороны, системе (не всё, что допускает языковая система, одобрено традицией), а с другой – речевой практике, узусу: в речевой практике вполне обычны большие или меньшие отклонения как от традиционной нормы, так и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях.