В разные периоды развития языка литературная норма имеет качественно разные отношения с речевой практикой.
В эпохи демократизации языка тенденции, действующие в узусе, преодолевают сопротивление нормативной традиции, и в литературном языке появляются элементы, которые до того времени норма не принимала, квалифицируя их как чуждые нормативному языку. Например, характерное для современной речевой практики распространение флексии – а (-я) в именительном падеже множественного числа на всё более широкий круг существительных мужского рода (инспектора, прожектора, сектора, слесаря, цеха и под.) означает, с одной стороны, что конфликт между системой и нормой разрешается в пользу системы, а с другой – что узус, речевая практика оказывают давление на традиционную норму, и для некоторых групп существительных образование форм на – а (-я) оказывается в пределах кодифицированной нормы (конфликт между нормой и узусом разрешается в пользу узуса).
Форма родительного падежа множественного числа носок (несколько пар носок) наряду с традиционно-нормативной носков, недавно разрешенная современными кодификаторами грамматической нормы (см.: [Еськова 1994: 191; Орфоэпический словарь 1997: 304]), – несомненная уступка просторечному узусу, из которого форма с нулевой флексией (носок), ранее оценивавшаяся как бесспорно неправильная, распространилась и в среду людей, говорящих литературно. Влиянием просторечной и профессионально-технической среды объясняются и многие другие варианты, допускаемые современной русской литературной нормой: договор, договора, договоров (наряду с традиционными договор, договоры, договоров) [Еськова 1994: 88; Орфоэпический словарь 1997: 126], переговоры по разоружению (наряду с переговоры оразоружении), война на уничтожение (вместо традиционной конструкции война с целью уничтожения)[81] и т. п.
Речевая практика может способствовать не только проникновению в нормированный язык новых для литературного языка единиц, но и укреплению в нем новых моделей – словообразовательных, синтаксических и других. Например, многочисленные лексические заимствования из других языков, главным образом из английского, расширившие нормативный русский словарь в конце XX в., способствуют и тому, что под влиянием иноязычных образцов появляются структурно новые типы слов: кивер-пространство, бизнес-план (традиционными моделями в подобных случаях являются атрибутивное или генитивное словосочетания: кибернетическое пространство, план бизнеса).
Еще более показательно давление речевой практики на традиционную норму в области орфографии: например, написание ряда слов, относящихся к религиозной сфере, с прописной буквы (вместо положенного – согласно «Своду правил орфографии и пунктуации» 1956 г. – написания их с буквы строчной): Бог, Богородица, Рождество, Пасха, Сретенье, Библия и др. возникло первоначально в письменной практике, а уж затем было утверждено в качестве обязательной орфографической нормы (подробнее о соотношении традиционной орфографической нормы и узуальных новшеств, а также о возможности сосуществования орфографических вариантов см. в статье: [Кузьмина 2004]).
В периоды укрепления языковых традиций, что, несомненно, связано с определенной социальной и культурной стабилизацией общества, фильтрующая сеть нормативной кодификации становится более частой, и тогда ненормативное, но при этом достаточно широко представленное в узусе с большим трудом попадает в литературный язык. Например, русская литературная норма отвергает имперфективные глагольные формы, образуемые от двувидовых глаголов: атаковывать, исполъзовыватъ, мобилизовыватъ, организовывать и под., хотя в 20-е гг. XX в. они были весьма употребительны не только в просторечии, но и в литературной речи и имели определенные социальные перспективы на укрепление в нормативном языке (см. об этом: [Обнорский 1935; Мучник 1961; РЯиСО, кн. 3; Горбачевич 1971: 222–223]).
Взаимоотношения языковой нормы и речевого узуса не всегда антиномичны, то есть не всегда имеют форму конфликта, разрешаемого непременно в пользу какой-то одной из сторон. Вариативность, сосуществование, с одной стороны, языковых средств, освященных традицией и закрепленных в норме путем ее кодификации, а с другой – языковых средств новых, идущих из речевой практики, также представляет собой форму взаимоотношений нормы и узуса. Несмотря на то, что литературная норма, как это давно признано ее исследователями, строга и консервативна,[82] она допускает совместное функционирование вариантов одной и той же языковой единицы. Варианты могут различаться стилистически, узуально, могут зависеть от коммуникативных условий речи, относиться к речевой практике определенных социальных групп и т. д., но нередки случаи и свободного варьирования. И это не дефект литературного языка, его нормы, а вполне естественное явление: норма изменяется вместе с развитием языка (хотя темпы таких изменений медленнее, чем темпы развития языка), и эти изменения, с одной стороны, отражаются в узусе в виде новшеств и сосуществующих вариантов, а с другой – получают ту или иную квалификацию при составлении нормативных грамматик и словарей: ср. пометы типа «доп.» (= допустимо), «разг.» (= разговорное), «прост.» (= просторечное), «жарг.» (= жаргонное) и т. п.
В процессе обновления нормы определенное значение имеют распространенность, частота того или иного новшества в речевой практике, хотя роль этого фактора нельзя преувеличивать: распространенной, массовой может быть и явная ошибка (ср., например, произношение типа инципдент, прецендент, весьма часто встречающееся даже в публичной речи, в частности у журналистов).[83] А. Б. Шапиро полвека назад справедливо заметил: «Даже если девяносто процентов будут говорить документ, это не может стать литературной нормой». Однако в случае не столь ярких отличий вновь появляющегося языкового факта от традиционно используемой языковой единицы новое может приобретать широкое распространение и получать признание у большинства говорящих, и обе формы – старая и новая – могут длительное время сосуществовать в пределах литературной нормы. Современные словари и справочники дают обильные примеры вариативных произносительных и акцентных норм: творóг – твóрог, по средáм – по срéдам, ракýрс – рáкурс, стáртер – стартéр, було[шн]ая – було[чн]ая, [дэ]зодорант – [д'э]зодорант, пре[т'э]нзия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия;[84]о редком явлении надо говорить фенóмен (ударение феномéн не рекомендуется), а применительно к обладающему исключительными, редкими качествами человеку можно употреблять и ту, и другую акцентную форму [Орфоэпический словарь 1997: 599] (в живой речи произношение этого слова с ударением на втором слоге – по-видимому, большая редкость) и т. п.
Постепенно один из вариантов вытесняет своего конкурента: например, ударение на первом слоге в слове творог и в дательном падеже множественного числа слова среда (по средáм) сейчас является статистически преобладающим среди носителей русского литературного языка, так же как и произношение було[чн]ая (традиционное старомосковское произношение этого слова со звукосочетанием [шн] характерно главным образом для речи москвичей; см. об этом более подробно: [РЯДМО, гл. 2]), акцентная форма ракурс – по сравнению с ныне устаревшей (но до сравнительно недавнего времени единственно правильной[85]) формой ракурс.[86]
В обновлении нормы, в ее изменении под влиянием речевой практики важна также социальная среда, в которой то или иное новшество получает распространение. В общем случае чем выше «общественный вес» той или иной социальной группы, ее престиж в обществе, тем легче инициируемые ею языковые новшества получают распространение в других группах носителей языка (ср. понятия социального статуса, социального престижа и престижной языковой формы, используемые У. Лабовом при объяснении им фонетических изменений, – см.: [Labov 1972; Лабов 1975: 225; 1975а: 323]).
Так, традиционно «законодателем мод» в области литературного произношения и словоупотребления считается интеллигенция, призванная быть основным носителем речевой культуры данного общества. Однако произносительные, грамматические и лексические образцы, принятые в элитарных социальных группах, не всегда имеют преимущество (с точки зрения вхождения в общий речевой оборот) перед образцами, привычными для неэлитарной среды. Например, известно, что слово двурушник вошло в литературный язык из нищенского арго (первоначально так называли нищего, который собирал милостыню двумя руками), животрепещущий – из речи торговцев рыбой, мелкотравчатый – из языка охотников, скоропалительный – из языка военных, топорный – из профессионального языка плотников (первоначально так говорили о плотничьей работе, в отличие от работы столярной, более тонкой и тщательной) – см. об этом в работах: [Виноградов 1982; 1994; Сорокин 1965: 497–498].
В современном русском литературном языке получают распространение факты, идущие из некодифицированных языковых сфер, главным образом из просторечия и жаргонов, и традиционно-нормативные единицы постепенно вытесняются новыми: традиционные обусловливать, сосредоточивать вытесняются новыми обуславливать, сосредотачивать;[87]жаргонные слова беспредел и тусовка мелькают в речи тех, кого общество привыкло считать образцовыми носителями литературной нормы; никого уже не удивляет (к сожалению!), что можно указывать о чём вместо традиционно правильных конструкций