(Я устроился на работу), и пассивную (Меня взяли на работу) интерпретацию реальности говорящим, связанную исключительно с его психологической установкой. В терминах психологии подобные контексты позволяют говорящему продемонстрировать интернальный, предполагающий ответственность говорящего за происходящее, или экстернальный локус контроля, предполагающий приписывание говорящим первостепенной значимости внешним обстоятельствам. Речь не идет о расширении употребления местоимения я, вызываемом принципиальным расширением сфер деятельности индивида, как творческая деятельность (хотя употребление я вместо мы, например в научных текстах, часто имеет и чисто стилистическую функцию [Кормилицына 2003]) или бизнес (см. [Милехина 2003], где отмечается частотность конструкций вроде я считаю,[111] я создал, я построил в речи предпринимателя).
Психологи считают связь речевого поведения с психологической установкой говорящего настолько значимой, что используют речевые особенности для того, чтобы напрямую влиять на перемещение локуса контроля у собеседника. Чтобы вызвать ощущение большей вовлеченности в происходящие события, испытуемому намеренно задают вопросы, предполагающие л-ответы: например, «Танцевали ли вы с Питером?», а не «Танцевал ли Питер с вами?» [Майерс 2004: 152].
Здесь уместен такой комментарий. Известна отмеченная А. Вежбицкой «иррациональность» русского синтаксиса, предпочитающего конструкции с невыраженным субъектом другим языковым средствам – агентивной личной модели, что отражает «преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению <…>», ср. конструкции вроде мне хочется вместо я хочу [Вежбицкая 1997: 76]. Это наблюдение приводят и этнопсихологи, говоря о лингвистических свидетельствах специфики русской ментальности, ср. [Стефаненко 2003: 149]. Между тем предпочтительные употребления вроде Я зарабатываю, Я устроился на работу, возможно, являются свидетельством наметившегося в этой области сдвига, пока на уровне языкового поведения, отражающего осознаваемую языковым субъектом личную ответственность за происходящее.[112]
Далее, в дискурсе «среднего русского» понятие карьеры как средства достижения успеха – то есть положительной социальной оценки деятельности индивида – имеет позитивное содержание, что расходится с русской культурной традицией. По данным И. Г. Дубова, полученным в результате проведения ассоциативного эксперимента, в обыденном массовом сознании успех связывается с упорным трудом как его причиной [Дубов 2003: 263]. Сегодня карьера значит не только продвижение вперед по служебной лестнице – это профессиональный рост и ожидаемые пути получения удовлетворения от работы (посетителям сайта www.career.ural.ru сотрудники агентства по трудоустройству желают успехов в карьере, а не в труде, как было бы сказано раньше) и даже шире – продвижение вперед по однажды выбранному пути личностной реализации, так что речь может идти и о карьере жены и матери (ср. нормальное в американском английском употребление ту career as a full-time mother), что обсуждается на многочисленных Интернет-сайтах. Таким образом, рус. карьера сближается с позитивным содержанием англ. career 'one's progress through life or in one's work' [Webster 212].
Важно иметь в виду, что содержание понятий в обыденном сознании может отличаться от картины, представляемой литературным русским языком, где слово карьера помимо коннотаций, унаследованных от советских времен, оказывается связанным с имеющим негативную оценку производным карьерист (ср., впрочем, и амер. англ. careerist 'a person interested chiefly in succeeding in a career, to the neglect of other things' с негативной оценкой [Webster 212]). Правда, даже в связи с последним словом социальная оценка, видимо, меняется, ср. Интернет-рекламу «Энциклопедии карьериста», журнала молодого карьериста, который должен получить каждый выпускник вуза, школы молодого карьериста, справочника карьериста и даже салона офисной мебели с названием «Карьерист».
В речевой практике получают распространение приемы, отражающие ценность личной автономии, позволяющие говорящему сохранить большую, чем это было принято ранее, дистанцию с собеседником. Ср. наблюдение Р. Ратмайр: «<…> в русско-советской культуре считалось совершенно нормальным спросить любого, как близкого, так и более дальнего знакомого, о том, сколько он зарабатывает, или спросить у женщины, независимо от ее возраста, замужем ли она и сколько у нее детей. В посткоммунистической России, кажется, наметилось приближение к западным традициям поведения и запретам в этой области» [Ратмайр 2003: 26–27]. Увеличение социальных расстояний проявляется и в стремлении чаще извиняться [Там же: 9 и ел. ]; Е. А. Земская отмечает возрастание вежливости в частном общении [Земская 2004: 529]. Симптоматично также заимствование из английского слова privacy 'неприкосновенность частной жизни', все чаще появляющегося в прессе, ср.: Вы как-то заявили, что писатель – это человек, чье личное, тайное уменьшено. Выходит, писателю вы отказываете в privacy, в неприкосновенности частной жизни? (Из интервью с издателем переписки Довлатова. Ниже подпись к фотографии 70-х гг. Довлатова с дочерью) Сергей Довлатов вряд ли предполагал, что его право на privacy придется отстаивать в суде… («Итоги», 29 октября 2002, с. 63).
Как не входящие в сферу непосредственной личной ответственности «среднерусского» носителя языка подвергаются переосмыслению ценностные категории, относящиеся к семантико-коммуникативной сфере родины, отечества, – происходит определенное эмоциональное дистанцирование от этих понятий. «Средний русский» скажет не только у нас или в России, но и в этой стране (англ. in this country) – по нашим материалам, в контекстах с негативной информацией, причем это словоупотребление ширится в том числе в речи людей, непосредственный контакт которых с английским языком маловероятен или исключен. Ср.: Выступая в Видяеве, президент Путин особо упирал на то, что лично он не несет ответственности за происходящее в этой стране на протяжении последнего времени. При том что именно в это время он поднимался к вершинам власти («1ностранец», 5 сентября 2000, № 34 (341), с. 6); Чтобы продолжать жить в этой стране (только не одергивайте меня: я уже давно не ощущаю «эту» страну своей), надо ко многому привыкать («1ностранец», № 41, 3 ноября 2003, с. 3); Я вот живу уже довольно много лет и в результате этого процесса все больше убеждаюсь: мы в этой стране все такие странные, что, видимо, так нам и надо. Гимн уже прежний, Дзержинский скоро, похоже, вернется – что дальше? («Iностранец», № 35, 24 сент. 2002, с. 38); артист Л. Ярмольник, телеинтервью 26 марта 2003 (О работе продюсера): В этой стране это не бизнес <…>; (О виновных в гибели журналиста Влада Листьева) На уровне жителя этой страны я жду, когда ответят <…>; телеинтервью 10 марта 2004 г. Татьяны Никитиной, артистки, жены барда Сергея Никитина: Так получилось, как будто бы какой-то слой населения просто исчез в этой стране; артист и кинорежиссер Эльдар Рязанов, телеинтервью 23 ноября 2001 г.: Никто в этой стране дальше следующего хода не видит.
Такое употребление далеко не всеми носителями русского языка воспринимается как нейтральное. Когда Галина Вишневская употребила выражение в этой стране в телеинтервью, данном 23 сент. 2002 г., интервьюирующий попросил ее «так не говорить». Г. Вишневская, стремившаяся сохранить установку на сотрудничество с телеведущим, на это ответила: «Я оговорилась». О бытующей негативной оценке выражения в этой стране говорится и в [Вепрева 2000: 32]. Действительно, всякая иерархия ценностей есть некоторый пример социального консенсуса, и в ситуации глубоких социальных изменений консенсусы скачут. Аксиологический «шок» в массовом сознании сродни культурному шоку: здесь также наблюдается встреча человека с «другим» консенсусом, который стал таковым лишь для части общества [Андреева 2000: 264–266].
Примечательно, что живущие в России носители английского языка (а англоязычные общины Москвы и Петербурга составляют десятки тысяч человек) употребляют выражение in this country и по отношению к исходной стране, и по отношению к стране пребывания – России, и, как показал проведенный нами мини-опрос, в котором участвовало двое американских филологов, это не оскорбляет языковое чувство носителей английского языка в метрополии. Ср. наблюдения работающей в Москве журналистки о вольном обращении с фактами в российской журналистской среде: But this week, I had occasion to ponder another aspect of the media in this country: its responsibility to the citizenry to marry its newfound and much-valued freedom with a modicum of discipline. […] My thoughts first turned to this topic early in the week as I was perusing a hard-hitting article by a brilliant journalist who is read by a wide audience, both in this country and abroad (The Moscow Times, Sept. 9, 2000, № 2041, p. 6. By Suzanne Thompson).
Словоупотребление в этой стране предполагает, что говорящий ставит Россию, свою родную страну, в один ряд с другими странами – этих стран может быть много, в зависимости от местонахождения говорящего, в русском же языковом сознании подобное соположение принижает свою собственную страну – Россию. В русском языковом сознании родная страна, родина может быть только одна, она уникальна и не подлежит соположению с чем бы то ни было, о чем косвенным образом свидетельствуют толкования слов