Впервые значение семантического и морфологического критериев в фонетическом анализе было обосновано М. В. Пановым в 1953 г. в статье «О значении морфологического критерия для фонологии» [Панов 1970].
Семантическая проверка – это вспомогательный прием, который позволяет выяснить реальность бытования тех или иных фонетических единиц или их сочетаний в словарном составе того или иного языка.
К пониманию излагаемых здесь проблем ближе всего был М. В. Панов в «Русской фонетике». Он хорошо понимал, что главная проблема – это не фонема, а именно звук. Только необычная композиция «Русской фонетики», начинающейся с фразы «Фонетика изучает законы, которые управляют сочетанием и чередованием звуковых единиц языка», несколько скрывает от читателя эту проблему. В дальнейшем изложении М. В. Панов многократно «извиняется» перед звуком за то, что недостаточно безупречен при его выделении.
«Описание фонетики русского языка естественно начать с характеристики, т. е. классификации звуковых единиц, а затем перейти к законам их сочетания.
Однако такая первоначальная характеристика обретает достоверность только после изучения их взаимосвязей, т. е. синтагматических (и парадигматических) закономерностей. Поэтому первичная характеристика звуков, не принимающая во внимание их системность, принципиально не может быть полностью истинной: она неизбежно преобразуется в дальнейшем, уже чисто системном анализе. Сами принципы, на которых строится это описание, являются в известной степени произвольными, это еще не системные, не языковые в подлинном смысле принципы, они являются внешними по отношению к системе» [Панов 1967: 29]. Далее М. В. Панов пишет о том, что традиционное определение звука, восходящее к И. А. Бодуэну де Куртенэ, «может быть только предварительным, оно недостаточно и неизбежно допускает произвол» [Панов 1967: 29]. «Поневоле, пользуясь этим нечетким определением, приходится вводить в определение звука много случайных, не обоснованных принципиально (и большей частью не высказанных прямо, а подразумеваемых) дополнений» [Панов 1967: 30]. «Таким образом, вопреки патриархальным фонетическим представлениям, классификация звуков до их системного анализа является в принципе неточной и до известной степени произвольной. Напротив, переработанная ан-нализом в систему фонем, она приобретает подлинную объективность и точность (курсив в цитатах наш. – А. С.)» [Панов 1967: 31].
При понимании соотношения звука и смысла М. В. Панов опирается на Ф. де Соссюра, писавшего: «Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это – не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимым для мысли означающим. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь же неопределенном плане звучаний (В)» [Соссюр 1977: 144].
Комментируя эту мысль Ф. де Соссюра, М. В. Панов писал: «Соотнесение двух неопределенностей и порождает определенность. Такая-то причудливая конфигурация „облаков“-звуков всегда сопровождает такую-то причудливую конфигурацию „волн“-смыслов, это позволяет выделить и звуковые, и смысловые сегменты» [Панов 1967: 26]. И далее: «Следовательно, при фонетическом анализе совершенно закономерным является использование понятий: морфема, слово, словосочетание, т. е. обращение к смысловым единицам. Без этого фонетический анализ оказался бы невозможен; звуковая бесформенность осталась бы бесформенностью» [Панов 1967: 26].
«Изучение языка нельзя представить так: сначала-де изучили фонетику, затем принялись изучать морфологию. Так не изучает язык никто: ни ребенок, учась говорить, ни ученик, штудируя какой-либо иностранный язык, ни путешественник, исследуя язык неизвестного племени.
Этим путем и нельзя изучать язык – каждую «бесформенность», звуковую и смысловую, порознь.
Процесс изучения языковой системы схематически можно представить так: установив некоторое минимальное число фонетических фактов, используют их для определения некоторых (пока немногочисленных) схождений и расхождений на морфологическом уровне; установленные таким образом морфологические факты позволяют опять вернуться к фонетическому уровню, уточнить и расширить ряд ранее установленных фонетических данных; это в свою очередь снова помогает расширить морфологическое изучение. Анализирующая мысль, подобно челноку, снует между двумя уровнями изучения (возможна другая, более привычная метафора: продолжается восхождение по спирали). Фонетическая и морфологическая стороны изучаются совместно, взаимно проверяя и уточняя друг друга» [Панов 1967: 27].
Здесь М. В. Панов метафоричен. В результате остается неясным, какое именно «минимальное число фонетических фактов» нужно иметь, чтобы переходить к другим ярусам языка, что нужно взять из других ярусов языка, чтобы вновь вернуться к фонетике. У самого М. В. Панова в дальнейшем переходы от одного яруса к другому и обратно специально не оговариваются.
Если попытаться изобразить метафору Панова в виде схемы, то она будет выглядеть приблизительно так.
Схема отражает движение мысли в познании фонетического и семантического ярусов языка: от А к В, далее последовательно к С, D, F и так вплоть до N. В связи с тем, что с каждым переходом от фонетического яруса к семантическому происходит приращение новых знаний, то и наш «челнок» увеличивает амплитуду своих колебаний. Сейчас нас интересует движение мысли в том месте, которое нами обведено окружностью. Какой минимум фонетических знаний мы можем получить до того, как обратимся к морфологическому критерию? Именно ответу на этот вопрос будет посвящена данная статья.
Необходимо рассмотреть основы наших фонологических построений, выяснить, каким образом формируется представление о звуковой стороне языка как таковой. При этом нам необходимо понять исключительно гуманитарные (человеческие) основы наших решений. Именно поэтому сразу отпадает столь важное для современной фонетики инструментальное исследование речи. Действительно, инструментальное исследование – это восприятие человеческой речи с помощью различного рода приборов, т. е. чего-то заведомо не-человеческого. Возможно такое возражение: с помощью такого прибора, как микроскоп, люди узнали о вполне человеческих возбудителях инфекции. Если бы прибор не был использован, мы бы до сих пор находились в неведении относительно целого мира микроорганизмов. Почему же плохо использовать приборы при описании фонетики того или иного языка? Конечно, исследователь обязан использовать все возможности для изучения объекта своего описания. Но специфика именно языка состоит в том, что для нас важно только то, что мы слышим. Не слышимое нами находится вне пределов языка. Надо ясно отдавать отчет в том, когда мы исследуем слышимое, а когда – неслышимое. Бесспорно, неслышимое помогает понять то, что мы слышим, но в то же время мы обязаны четко противопоставлять одно другому.
Здесь, вероятно, будет уместно такое сравнение. Иногда картины художников изучают с помощью различного рода приборов: микроскопа, рентгеновского аппарата, спектрального анализа и т. п. Все это помогает понять то, что скрыто от непосредственного взгляда исследователя. Например, с помощью анализа мы узнаем, что художник использовал определенный состав красок, который до него никем не применялся. Важная информация? Бесспорно. Помогает она нам понять глубже саму картину? Нет. Она помогает нам понять, как был достигнут тот или иной художественный эффект, но не углубляет наши знания о самом эффекте. Нельзя будет сказать: «Художник NN нашел новое в теме весны, потому что применил краски, содержащие смесь кобальта и никеля». Эстетический анализ возможен только с помощью того, что в равной мере доступно восприятию и исследователя, и зрителя. Если для эстетического анализа надо прибегать к невидимому, то такой анализ уже не будет эстетическим.
Рассмотрим другой случай. Читатель, восхищаясь стихотворением Пушкина, не знает, что оно написано ямбом. Для него ямб «неслышим». Приходит учитель и растолковывает читателю основы метрики. После этого читатель с азартом начинает определять размеры в других стихах Пушкина. Учитель, вооруженный специальными знаниями, превратил «неслышимое» в «слышимое». Нет ли здесь аналогии с красками, которые использовал художник? Бесспорно, есть, но в целом мы имеем дело с различными ситуациями. Сходство между ситуациями заключается в том, что определение состава красок и размера стиха требует определенных знаний. Но знания эти различны: читатель и до того, как ему объяснили природу ямба, слышал его, но не осознавал его природы. Пример с картиной иной. Химический состав краски увидеть нельзя. Более точная аналогия с живописью была бы другой. Зритель восхищается картинами, но не знает законов перспективы. Кто-то объясняет ему, в чем именно состоят эти законы. Переходя от картины к картине, зритель убеждается, что, оказывается, и любимые им художники знали об этих законах и пользовались ими. Зритель и раньше видел перспективу, но не знал, что это именно перспектива. В описанных случаях воспринимаемое, но не осознаваемое превращается в воспринимаемое и осознаваемое.
Наша дальнейшая задача – создать описание фонетики русского языка с опорой только на то, что является слышимым, что реально существует для говорящего. Трудность такого описания заключается в том, что мы сознательно лишаем себя всех тех знаний, которыми уже располагает наука. Исчезают характеристика звуков (как артикуляционная, так и акустическая), нет ни позиций, ни оппозиций. Строго говоря, на начальном этапе необходимо отказаться даже от того, что элементы языка имеют значения, то есть делятся на морфемы, слова, словосочетания и предложения. Языка еще нет, его надо создать. Тут поневоле почувствуешь себя Господом перед началом творения. Однако лучше использовать другую аналогию, более обыденную. Автор имеет определенный опыт обучения иностранцев русскому языку. Иногда приходилось начинать и с нулевой отметки. В этом случае преподаватель выступает в роли своеобразного демиурга, создающего язык из небытия. Для нашего дальнейшего анализа очень важно, что воспринимающий (= обучающийся) язык является человеком, а не прибором, поэтому и к языку он относится «по-человечески».