Итак, перед нами русский язык, но воспринимаемый со стороны человека (иностранца или ребенка), который языка не знает. Подчеркнем, что перед нами именно модель, а не реальный процесс. Дальнейшее изложение – это стремление понять фонетическую природу языка в ее основаниях, а не методические рекомендации к изучению русского языка как иностранного.
Наш гипотетический иностранец будет воспринимать фонетический поток русского языка без учета его семасиологической стороны. Это будет восприятие фонетического потока в его целостности и нераздельности. Вместе с тем это будет восприятие звукового потока человеком, а не воспринимающим устройством, для которого безразлично, что фиксировать: человеческий голос или скрип половицы.
Кажется, что вопрос о том, что мы слышим вне учета семасиологической стороны речи, лишен смысла. Тем не менее крайне важно понять, в какой мере при восприятии речи можно абстрагироваться от ее смыслового членения и какие результаты на этом этапе мы можем получить.
Нельзя однозначно утверждать, что разговор на незнакомом языке абсолютно непонятен. Вот интересное свидетельство писателя А. Г. Битова о восприятии им армянской речи: «Впервые в жизни я поймал себя на том, что, не понимая языка, я слышу то, что никогда не слышу в русской, понятной мне речи, а именно: как люди говорят… Как они замолкают и как ждут своей очереди, как вставляют слово и как отказываются от намерения вставить его, как кто-нибудь говорит что-то смешное и – поразительно! – как люди не сразу смеются, как они смеются потом и как сказавший смешное выдерживает паузу для чужого смеха, как ждут ответа на вопрос и как ищут ответ, в какой момент потупляются и в какой вглядывают в глаза, в какой момент говорят о тебе, ничего не понимающем…» [Битов 1986: 312]. Именно такие признания лишний раз убеждают нас в том, что все мы люди и в принципе язык человека на глубинном (философском? религиозном? мистическом?) уровне един.
Еще до начала анализа мы должны решить, с каким фонетическим субстратом нам позволительно иметь дело. Иначе говоря, необходимо определить, что человек воспринимает из произносимого текста в случае абстрагирования от смысловой стороны языка.
Во-первых, мы можем отличить звучание от его отсутствия. Таким образом, сам факт восприятия звучания вне сомнения.
Во-вторых, почти всегда мы в состоянии отличить человеческую речь от звуков природы (шум ветра, скрип половицы и т. п.). Безусловно, это отдельная психолингвистическая проблема, но думается, что мы практически всегда в состоянии отличить человеческую речь от сигналов животных. Конечно, здесь не рассматривается имитация птицами человеческой речи, так как в данном случае птица говорит «не своим голосом». В известном рассказе Э. По «Убийство на улице Морг» звуки, издаваемые орангутангом, были всеми свидетелями преступления приняты за речь на каком-то неизвестном языке, но следует учесть то, что в рассказе описывается экстремальная ситуация.
В-третьих, мы всегда в состоянии опознать длительность звучания: короткую фразу мы отличаем от длинной. Конечно, здесь наши возможности находятся в тех пределах, в каких человек вообще в состоянии оценивать длительность.
В-четвертых, с известной долей вероятности мы в состоянии вычленять из незнакомой речи отдельные фрагменты. Слушающий речь на незнакомом языке не в состоянии выделить фонетическое слово, а тем более слово и морфему. Законы фонетического объединения словоформ в различных языках мира не совпадают, поэтому нет смысла анализировать этот аспект, ограничимся только констатацией данного факта.
Вместе с тем любая фонологическая школа исходит из того, что слово дано нам в непосредственном наблюдении. В принципе это верно. Объяснять, каким образом слово выделено, фонологи обычно не считают нужным. В пределах русского языка вычленение фонетического слова относительно просто: его целостность обеспечена единством ударения. Диалектологи знают, что даже неграмотная бабушка всегда в состоянии выделить из своей речи отдельное слово (чего нельзя сказать о морфеме). Исследователи инкорпорирующих языков также свидетельствуют о том, что у их информантов, как правило, не бывает проблем с вычленением из потока речи отдельных слов.
Не вызывает у диалектоносителей и послоговое произнесение слова. Когда диалектолог затрудняется в восприятии того или иного слова, информант часто помогает ему, произнося его по слогам. Таким образом, слог, несмотря на колоссальные сложности с его научным определением, – некая позитивная фонетическая единица, данная нам в непосредственном наблюдении. Следует согласиться с теми, кто считает, что слог – это предельный случай фонетического членения речи. Выделение звуков в составе слога возможно только с помощью фонологии. Поэтому попытка идти от звука к фонеме обречена на теоретическую неудачу.
В качестве доказательства фонетической предельности слога могут быть приведены такие общеизвестные факты. Процесс говорения у ребенка начинается именно со слога. Впоследствии процесс обучения чтению показывает, что дети практически никогда не сталкиваются с проблемой разделения слова на слоги. Конечно, слова типа карман они могут делить различно, но это уже проблема слогоделения, а не собственно слога. Слоговая структура слов типа акула, корова всеми детьми воспринимается одинаково. В то же время вычленение звуков из слога – это почти всегда проблема. У взрослых часто вызывает раздражение и недоумение удивительная степень бестолковости собственных детей, которые, зная, что п – это [пъ], а а – это [а], тем не менее не могут сложить слог [па]. Очевидно, что в составе слога звуки представляют собой целостность, которую крайне трудно (по крайней мере, для ребенка) разъять на отдельные компоненты.
Строго говоря, вне слога звуки вообще существовать не могут. Гласные могут произноситься отдельно только потому, что они образуют слог. Уже в самом названии согласные содержится указание на то, что эти звуки могут существовать только в соседстве с гласными. Конечно, преподаватели фонетики ухитряются на занятиях произносить отдельные согласные звуки и даже требуют этого от студентов, но это связано с определенными усилиями, и искусственность такого произношения очевидна. Впрочем, чаще всего вроде бы изолированно произнесенный согласный сопровождается гласным призвуком, то есть говорят или [тъ], или [тэ], когда хотят произнести отдельный согласный. Любопытна мысль Л. В. Щербы о том же предмете: «Очень распространено мнение, будто „мгновенные“, как р, t, k…, не могут быть произнесены отдельно; но раз произносим at, то решительно непонятно, почему мы не могли бы произнести просто t: оно малосонорно и потому не будет слышно уже в небольшом отдалении, но может быть совершенно естественным. Это мнение возникло среди учителей, которые действительно, для того чтобы быть услышаны всем классом, произносят нечто вроде [te, рэ, кэ…] вм. [t, р, к…]» [Щерба 1983: 5]. Здесь – весь Л. В. Щерба, для которого «можно сказать» и «говорят» – почти равноправные предметы исследования. Тем не менее неслучайно то, что названия всех согласных букв русского алфавита содержат обязательный гласный компонент: эр, эм, пэ, тэ, эль и т. п. Аналогичная картина и в других языках: нет таких алфавитов, которые бы предусматривали изолированное произнесение согласного.
Таким образом, можно сказать, что слог – это способ существования звуков. В одних языках (типа китайского) слог доминирует над звуком, в других (типа индоевропейских) звук, оставаясь зависимым от слога, обладает относительной автономностью. Так, слог китайского языка может начинаться одним из 21 согласных, тогда как на конце слога могут находиться только согласные п, ng и г. При этом слог не может начинаться с согласных ng и г (см.: [Задоенко, Хуан Шуин 1983: 118–119]). Русский язык таких сильных различий состава согласных в начале и конце слога не знает.
Поэтому фонология должна начинаться с признания слога в качестве минимальной произносительной единицы языка. Имплицитно это признается практически всегда. Обучение чтению детей начинается со слога. Так всегда поступали составители букварей: и сотни лет назад, и сегодня. Обучение иностранцев неродному языку также начинают со слога. Никому, кажется, еще не приходило в голову отдельно выучивать произношение звука [п].
Вероятно, осознание того, что согласный звук в принципе не существует отдельно, приводило к тому, что буквы предпочитали называть целыми словами: аз, буки, веде, глаголь, дело… На другом уровне здесь реализована мысль М. В. Панова о несводимости содержания парадигмо-фонемы (а буквы русского алфавита соотносятся именно с парадигмо-фонемами) к ее названию: «Самое название ее – „фонема о“ – условно, можно было бы дать какое-нибудь совершенно условное название (например, „белка“ или „Таисия“), и это имело бы свои преимущества: не создавалось бы иллюзии, что акустическая характеристика одного варианта присуща всем вариантам фонемы» [Панов 1967: 217]. Нечто похожее происходит и с названиями букв. Современное их обозначение как [бэ], [вэ], [гэ], [дэ] и т. д. создает иллюзию отдельного существования согласных звуков, тогда как старые названия такой иллюзии не создавали.
Итак, предельной единицей членения речи является слог, минимальной единицей языка – фонема. Здесь мы забегаем вперед, так как фонемы, строго говоря, у нас нет, но не говорить же «единицы, которые выделяются в составе слога после проведения соответствующих процедур».
Очень важно также осознать, что фонетика не имеет отдельных теоретических оснований, отличных от фонологии. Фонетика и фонология – это одна, а не две различные науки. О бесперспективности проведения непроходимой границы между ними писал и М. В. Панов: «…задача фонологии не в том, чтобы отказаться от всех звуковых признаков, кроме очень немногих, „различительных“ (в общем, давно уже установленных), а в том, чтобы группировать эти признаки, иерархически их связывая в пределах каждой синтагмо-фонемы… Ни один типичный звуковой признак на может быть безразличен фонологу; с другой стороны, изучение всякого признака должно быть доведено до фонологического обобщения» [Панов 1967: 163–164]. Таким образом, фонология должна вобрать в себя все фонетическое многообразие, дав ему свое собственное истолкование.