Присутствовали: В. С. Сидорин, И. П. Мучник, А.А.Реформатский, М. Ф. Леонтьев, В. Д. Левин, Ф. М. Журко, В. Ф. Асмус, А. Л. Слонимский, Н. Ф. Елпатьевский, И. И. Толстой, П. Г. Печалина, М. М. Кантор, Г. И. Катер, И. А. Львов-Иванов, Р. И. Лихтман, М. Г. Корнеева.
А. А. РЕФОРМАТСКИЙ: Я понимаю, что собравшимся, не специалистам по моему предмету, было бы тяжело слушать детальные споры вокруг разных мелких тем, связанных с данной книгой. Поэтому я в своем слове хотел бы остановиться на крупном плане.
Я начну с того, что сообщу свои соображения о том, как эта книга возникла, как она осуществлялась и что в ней удалось и что не удалось.
Прежде всего идея этой книги вырастала из практики: это многолетний опыт чтения курса в разных вузах и очень разных объемом учебного плана (я читал курс от 100 и до 8 часов).
В книге Р. Шор и Н. Чемоданова «Введение в языковедение»,[118] при всех ее крупных достоинствах, оказался один роковой порок: порок несогласованности отдельных элементов, который усугублялся тем, что некоторые параграфы заполнил материал из энциклопедических статей. Это – коренной порок. Учебник надо писать иначе, чем статьи в энциклопедию. В результате в этом учебнике много противоречий.
У меня была идея написать книгу так, чтобы каждое ружье, как говорил Чехов, которое я зарядил где-нибудь, выстрелило. Однако прежде чем писать учебник, надо было целый ряд мест изложить в исследовательских работах, напечатать их и услышать отклики. К сожалению, за 15 лет, которые я читал курс, мне удалось напечатать только одну статью в 1941 году.[119] Остальные продолжают лежать или в редакциях, или в моем портфеле и не печатаются. Это – очень большой минус, потому что то, что мне приходилось писать, я мыслил как свой взгляд на вещи, а не как пересказ чужих мнений, и где я сбивался на этот пересказ, там оказались как раз самые слабые места книги. Там, где я высказывал свои мысли, было интересно, я не говорю о том, верно или неверно. Поэтому, естественно, если бы были исследовательские статьи, то я в процессе работы над книгой учел бы свои ошибки и недостатки.
Мне приходилось вводить новые понятия. Например, о функциях и структуре языка. Об этом много писалось, но единой линии не было. Другой вопрос о диалектике языка в разных аспектах. Все это тоже требует исследовательских работ, ибо об этом писали, думали, а ничего единого нет. Или вопрос о полисемии, он имеет большую историю, но нигде я не видел ответа: что же тут меняется, вещь или понятие? Вопрос этот филигранно детализирован в прежних работах, но нигде окончательных выводов нет. Здесь мне пришлось высказать свои взгляды.
Вопрос о лексическом составе языка, вопрос совершенно непочатый. Одна моя аспирантка взяла эту тему. Она обошла всех московских лингвистов, и все сказали ей разное. Эту тему я дал схематично, указав, что надо понимать под термином «лексический состав языка».
Глава III – фонетика – удалась лучше других. Но там есть целый ряд казусных случаев. Здесь не все удалось. В частности, просодические элементы. Это вопрос о том, как нужно понимать фонемы, и то, в чем это реализуется в виде связной цепи, как она членится и какова роль отдельных элементов. Здесь опять масса противоречий. Этим занимались психологи в связи с проблемой интонации. Но проблема речи и проблема языка у них не расчленены, и это – самый большой порок. В этом месте я не смог многого развернуть и попытался установить то, что не противоречит основным понятиям в языке.
Очень спорной и во многом неудачной является глава IV – Грамматика. Она строится по-разному. Я основывался не на учении о грамматических формах, а исходил из анализа грамматических значений. Может быть, я не показал всех особенностей, но мне казалось, что именно здесь источник понимания всего дальнейшего. Эта проблема в науке очень недостаточно разработана, где никто ни с кем еще ни до чего не доспорился. Мне удалось добавить к этому разделу кое-что новое.
В синтаксисе у меня получилось также не все ладно. Вопрос о сочинении у меня повис в воздухе. Для меня самого это нерешенный вопрос, и я не знаю, что с ним делать.
В вопросе о понятии предикативности (который моими предшественниками не был распутан, и путь, по которому они шли, меня не увлекал) мне хотелось найти объективные лингвистические основы.
Что касается вопроса о письме, то он мне как будто бы удался.
Глава VI, языки мира и их классификация, подверглась максимальному сокращению. В этом вопросе основной оценкой для меня явилась не оценка Марра, который писал: «Племя и наречие по существу совпадают», а оценка Энгельса. Поэтому я пишу, что все, что не дошло до развития племен, не поддается генеалогической классификации, то, что перешло племенное развитие, также не укладывается в эту классификацию.
Что касается типологической классификации языков, то эта проблема до сих пор не имеет еще даже точного названия. Я старался показать классификацию именно типологическую, а не морфологическую классификацию, что вышло у меня в виде каталога. Показано ее зарождение у романтиков, даются отрывки из Гумбольдта и, наконец, беглая схема всего дальнейшего развития, причем многое пришлось сократить, например взгляды Ф. Ф. Фортунатова, очень интересные, но изложенные в плане морфологической классификации.
Скажу об одной любопытной детали: у книги нет конца. В нем я развил проблему национальных языков в дальнейшем их развитии при победе социализма и вопрос о языке будущего общества. Все это Главлитом было снято. В чем дело – я не знаю.
Как мне представляется идея курса? Многие подходят к ней как к общему языковедению. Это неверно. На первом курсе нельзя давать студенту общего языковедения. Этот курс должен быть введением, которое знакомит с системой понятий и терминов языковедения. Это – введение в лингвистические дисциплины. Так мне представлялась идея курса. Но сам я ее дал не выдержанно, иногда съезжая в общие проблемы.
Книга в рукописи состояла из 20 печатных листов, после издания в учебнике осталось 12 печатных листов. Это очень плохо отразилось на книге.
Во-первых, что произошло с цитатами? Они страшно выперли. Цитаты вдруг оказались рядом, хотя между ними было много других рассуждений. Кроме того, получилась диспропорция в параграфах. Многие говорят, что за странный первый параграф: вопрос о языке в истории культуры – одна страница. Действительно, это нетерпимо. Раньше вводный параграф был большой, теперь от него остались рожки да ножки. «Звук речи» – важный параграф. В книге он занимает только три строчки, тогда, когда это целая проблема, и т. д., и т. д.
Большим достижением я считаю резкое разграничение описательного и исторического материала. Но все описательные части изложены полнее, все исторические – случайнее, менее систематически. Таким образом, исторические части пострадали.
Вопрос о языке изложения. Мнения здесь расходятся. Одни говорят, что просто и ясно, короткие фразы, точные термины. Другие – наоборот. Задача моей книги – ознакомить с многообразием терминов, но нужно выбрать то, что представляется убедительным. Я выбираю те термины, которыми пользуюсь. Термины встречаются в учебнике и русские и нерусские (интернациональные). Там, где я сознательно не беру русских терминов, я всегда делаю ссылку, привожу этимологию, указываю, кем введен данный термин. Что касается стремления к точности, к простоте изложения, то я никогда не ограничиваюсь общими фразами, а всегда продумывал фразу до конца. Я большой поклонник логики и всегда стремлюсь к точности. И те места лучше, где я не излагаю чьи-то взгляды, а пишу от себя.
Но в некоторых местах у меня есть «завинченные» фразы (конец фонетического раздела). Это большой грех.
Теперь последнее и самое существенное. Это – вопрос о философской позиции, на которой каждый из нас стоит.
Я не философ, я – лингвист. Поэтому все мои философские попытки – это, конечно, дилетантство. Правда, я давно интересовался философией, и мне всегда претил метафизический догматизм, из какого бы лагеря он ни исходил: из идеалистического или материалистического.
У меня большая симпатия к диалектике. Там, где я находил ее элементы, я всегда с жадностью хватался. Среди лингвистов это прежде всего Гумбольдт, Бодуэн и де Соссюр. Для меня неприемлем биологизм, для меня неприемлемы и рассуждения Дарвина о языке, которые я считаю неверными и порочными. Я говорил, что и психологизм, который был развит в XIX веке, также для меня неприемлем. Кроме того, я должен сознаться, что для меня неприемлемо все то, что связано с учением академика Марра. Это особенный человек, замечательный, но все его учение не обосновано. Это явилось главным поводом к большим критическим разнотолкам, которые терпит моя книжка.
Я скажу о том, что было напечатано в «Литературной газете», скажу о статье профессора Сердюченко. Какие здесь обвинения?
Во-первых, указывается в статье на полное раболепие. Что такое раболепие? Это сознательное предпочтение иностранного своему. Это случаи, когда вопреки разуму предпочитается что-то чужое. В этом смысле раболепия в моей книжке нет. Из 125 имен относятся 57 к русским ученым и 68 – к зарубежным, причем зарубежные ученые взяты от Гомера и до Вандриеса, то есть за 28 веков, а русские ученые взяты от Ломоносова и до нас, то есть два века. Мне нужно было бы больше критиковать учения иностранных авторов, но выкинуть их я никогда бы не согласился. Кроме того, цитаты Энгельса у меня встречаются 25 раз, он стоит на первом месте. Таким образом, если меня упрекать в раболепии, то только с точки зрения недостатка критики зарубежных авторов.
Во-вторых, умаление роли классиков марксизма-ленинизма в отдельных главах: «Язык и сознание», «Язык и речь». В первом случае весь материал строится на материале Энгельса, Ленина, Сталина. В основе параграфа «Язык и речь» лежит другой материал, но дальше я основываюсь на материале Ленина. И тут-то начинается история с замечательной цитатой, где я, якобы сознательно, фальсифицирую, выдавая Ленина за Гегеля.