Приближаемся к сержанту. Стоп! Нельзя.
— Нам надо на кладбище, — говорю.
— Сегодня санитарный день, кладбище не работает.
— А эти машины тоже для санитарки, да? Не крутите мне мозги, сержант, мы приглашены Радой Сергеевной, — тут уж я сам сбился, не сообразив сразу как надо. — Рада Никитишна нас пригласила.
— А где приглашение? — Хорошо уже то, что он вступил в диалог.
— Мы ее друзья, она по телефону сказала: приезжайте к 11 часам к "Березке". Разве могла она знать, что будет оцепление? — и показываю ему свой писательский билет.
На помощь сержанту поспешает старшина. Обращаюсь к нему.
Старшина задумался, но ответа не дает.
Метров через пятнадцать нас останавливает на той же дорожке штатский чин в плаще. Предъявляю удостоверение и повторяю словесную версию. Штатский сотрудник совершает молчаливый жест: проходите. Таким же макаром преодолеваем еще два кордона.
Прямо на газоне стоит коричневая "Волга". Пристраиваемся к ней — как бы ее пассажиры.
Теперь можно оглядеться. Зевак с моста уже прогнали, там прохаживается патруль. По ту сторону моста на дороге стоят грузовики. Ворота кладбища наглухо закрыты. Рядом с нами стоит автобус с грифом — УВД. Над автобусом — многоколенчатая мачта. По соседству второй автобус с мачтой и антенной. Это уже второй вид осаждающих — ВВ. От автобуса тянется по траве провод полевого телефона. Но все спокойно и тихо. Рации бездействуют. Похаживают полковники и генералы в штатском. Монастырь в осаде.
Но где осажденные? Изредка просачиваются старушенции с букетиками цветов. Их проверяют, и они переходят на ту сторону улицы — к воротам, где накапливаются прореженной толпой…
Со стороны "Березки" к нам пробрался Борис Ямпольский. Начинается дождик. Предлагаем Зине укрыться в "Волге", что она и делает, спросив позволения у шофера.
На улице возникает движение, идут черные "Волги". Подкатывается автобус, выходят музыканты с трубами. Оркестр явно кладбищенский.
А вот и бортовой грузовик с венками, за ним автобус с зашторенными окнами. Машины проезжают на территорию кладбища, и ворота тут же, словно автоматически, закрываются. Мы тоже трогаемся на ту сторону улицы. В калитке приоткрылась тонкая щелочка, но мы уже наседаем.
Кто-то кричит:
— Откройте, нас еще немного.
Генерал в штатском плаще сурово командует:
— Лисичкин, открыть! Быстро! Солдаты еще копаются с крюком у ворот, а
я уже проник в калитку и вижу красную крышку гроба.
Итак, оборона прорвана, это уже чудо! Спешим по главной аллее. Ямпольский успевает шепнуть мне:
— Мы тут самые опасные.
Я обгоняю его, стремясь поспеть к автобусу. Гроб уже вытаскивают, вижу белый матовый лоб, утопающий в подушке. Хватаю ножку гроба и тут же оказываюсь каким-то образом оттесненным. Поспеваю только ухватиться за венок и уже не выпускаю его из рук. Процессия тронулась, я пристроился.
Читаю надпись: "От Совета Министров". Вот что мне досталось.
Гроб поставили на земляную кучу, он словно бы утонул в толпе, и я ничего не вижу. Зина оказалась ближе меня, прямо с родственниками, за ней цепочка штатских. Кто-то сбоку командует:
— Взялись за руки. Не подпускать.
И тут они продолжают держать оборону. Начинается панихида. Ее ведет невысокий человек в черном костюме с расслабленным лицом. Он говорит с достоинством и горечью. Это Сергей Никитович Хрущев, сын покойного.
Шел дождь, мелкий, сеющий, над гробом держали черный зонтик, который долго не раскрывался. Нам-то ничего, а вот туалет покойного мог нарушиться. Потом говорила донбасская большевичка: пустые слова о партийности, большевистской принципиальности, революционном огне и все такое прочее, что мы слышим на партсобраниях. Потом выступил Вадим Васильев, который заметно волновался и все время твердил "так сказать". Говорил о 37-м годе, он восстановил честь моего отца и моего деда, так сказать, будут благодарны ему за это, так сказать…
Ораторы выступали, стоя на куче земли. Сергей Никитович давал им слово, каждый раз подчеркивая, что у нас семейные похороны.
Снова заиграл невидимый кладбищенский оркестр, стали подходить прощаться. Покойник желт и худ, нос заострился, рот в провале, сухая пергаментная желтизна.
— Проходите, проходите, — подталкивают меня.
В ногах мужчина держит красную подушечку: четыре золотых звезды, двадцать орденов — вполне приличные семейные похороны. Я хотел было остаться в ногах, но меня снова оттеснили штатные единицы, они были рассеяны всюду среди нас и ладно исполняли свою работу по защите гроба. Но все равно все было снято и записано, даже микрофон повис над кучей земли.
Родные держатся стойко. Кто-то, верно Юля, (внучка Н. Хрущева. — Ф. Р.) всхлипнул. Рада ее тут же одернула:
— Держись, тебе говорят. Мы же договорились.
Поперек могилы лежит лом. Приготовлены веревки. Рядом находится могила Сергея Садовского, ее всю затоптали. Сергей Садовский — кто он такой? Забивают гвозди.
— Леша, тащи.
Гроб подтащили и поставили на лом. Хороший гроб, за 154 рубля, мы с Юрой (брат писателя. — Ф. Р.) мечтали отцу такой выкупить, да не осилили. У могилы орудуют пять могильщиков — сколько из них штатских?
И снова:
— Леша, выдергивай.
Дыра была глубока, долго опускали. Начали потом землю бросать, я тоже швырнул несколько пригоршней, в азарт войдя. Вот когда мне горло сдавило.
А могильщики уже вовсю работают лопатами. Штатные тут же запыхались, а вольнонаемным хоть бы хны. Сразу видно: кто есть кто. И вот уже вместо дыры и над нею вырос холмик, словно бы гроб вытеснил его из земли по закону Архимеда. Ребята охлопали холмик лопатами, и все стало гладко. Подошла Нина Петровна (жена Н. Хрущева. — Ф. Р.) и положила большую красную розу. Вообще она прекрасно держалась, да и все остальные из близких. Только один Алеша Аджубей все время пытался быть в отдалении, стремясь раствориться в дождике.
Я оторвал ромашку от совминовского букета, она уже почти не пахла. Все завершилось быстро, почти стремительно. Операция по обороне монастырских стен проведена блестяще спокойно: семейные похороны под государственной охраной с пятью дивизиями прошли так, что лучше некуда. Старушка за моей спиной говорит:
— Живем плохо, а кончаем все одинаково.
Мы еще стоим, хотя делать нам уже нечего. Пытаемся разговаривать, но рядом тут же вырастает штатная единица, все дорожки заставлены ими, они простреливают нас глазами, но мы уже плевали на них.
Оглядываюсь. Сколько нас тут было? Всего человек четыреста, но доброхоты явно в меньшинстве — остальные штатные. Ни один чин с "Волги" к машине не подошел — это им не положено. Им дано только не пущать — и никак нельзя идти туда самим. Выходим из ворот. Там висит объявление: в понедельник, 13 сентября, кладбище не работает — санитарный день. Служитель снимает объявление: санитарный день завершился.
Показался Рудный:
— Смотрите, все прошло спокойно. А меня предупредили: будет Ходынка.
Так мечтали прогрессисты и потому не пошли, надеясь, что придут другие. Разбитый, опустошенный, еду в город, должен был встретиться с Зингерманом (литературовед. — Ф. Р.). Тот спрашивает меня, едва я вошел в институт:
— А Евтушенко читал стихи?
Молва идет впереди меня, только что успевшего сойти с троллейбуса. Через три часа встретил Евтушенко в клубе писателей.
— Что же ты не был на похоронах?
— Я был там раньше тебя, — объявляет он. — Я был в морге.
Очень точно рассчитано. У могилы ему сейчас невыгодно появляться, тем более со стихами. А в морге, в замкнутом пространстве — пожалуй, подойдет…
Кладбище было закрыто еще 6 часов, людей не пускали, чтобы они могли положить цветы на могилу. А зона оцепления начиналась от метро "Спортивная", тысячи людей скопились там, но все улицы были перекрыты — об этом рассказал Анатолий Аграновский. Вот и получились семейные похороны с участием Вооруженных сил. Тайные похороны, запрещенные похороны — любые эпитеты оказываются тут возможными и недостаточными. Тупее не может быть, но в данном случае оказывается справедливой поговорка: чем хуже, тем лучше. Наши чингисханы лишний раз показали всем, что они ничего не могут, не умеют, ни к чему не готовы…
15 сентября. Утром, едва я вошел в столовую, Ямпольский зовет меня и выводит в закуток перед туалетом.
— Прошу тебя никому не говорить о том, что я был на похоронах. И в дневниках не упоминать моего имени, я же знаю, что ты пишешь. Я исчез, я не существую, я не желаю, чтобы мной занимались. Меня нет.
— Да я и не говорил никому. С чего ты взял?
— Во всяком случае, прошу тебя на будущее: меня нет, и никто не должен мной заниматься. Я хочу дожить спокойно, сколько мне осталось, поэтому я не существую.
— Хорошо, Борис, я никому не говорил и никому не скажу, только ты не умирай от собственной храбрости.
— Я тебе повторяю. Я никого не боюсь, просто меня нет, я знаю, что это такое, когда тобой начинают заниматься, и не желаю этого.
— Ах, Боря, а ты еще говорил, что мы тут самые опасные. Чем же ты опасен, если ты не существуешь.
— Именно этим я и опасен.
Так мы поговорили, и я поехал в Москву по делам. Всюду приходится рассказывать о похоронах. Взамен получаю добавочную информацию: кладбище уже завалено цветами, все соцстраны прислали Нине Петровне телеграммы со словами соболезнования. Это же элементарный акт вежливости элементарно воспитанного человека. Но только не наши чингисханы. Как у Гейне: это такие дураки, которые не знают своего дурацкого ремесла…"
Москва тем временем живет обычной жизнью. 15 сентября состоялся матч в 1/32 финала на Кубок УЕФА между столичным "Спартаком" и чехословацким ВВС (Кошице). Матч получился на редкость интересным и завершился победой москвичей 2:0. Мячи у нас забили: Силагадзе (с 11-метрового) и Егорович. Впереди — ответный матч на поде соперника.
В театрах открылся новый сезон. Состоялись две заметные премьеры: в Театре имени Вахтангова 3 сентября был показан спектакль "Антоний и Клеопатра" по В. Шекспиру в постановке Евгения Симонова, в ролях — Юлия Борисова, Михаил Ульянов, Василий Лановой, Юрий Волынцев и др.; во МХАТе 11 сентября показали "Последние" А. Горького в постановке Олега