Крайности остаются крайностями. Однако они демонстрируют потребность человека в контактах с другими людьми, которая проявляется и в более обыденных разочарованиях – в чувстве отчужденности, апатии и оцепенении из-за пандемии, особенно у тех, кто живет один, в отверженности, депрессии и замкнутости. Одиночество вредит нам, потому что общественное занимает центральное место в человеческой форме жизни.
Это не значит, что любая компания – это всегда хорошо, и чем она больше, тем веселее. Потребность в уединении у нас тоже есть. В конце XVIII века философ Иммануил Кант метко написал о «недоброжелательной общительности людей, т. е. их склонности вступать в общение, связанной, однако, со всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением». Мы нуждаемся в других, признает Кант, но при этом мы отказываемся подчиняться их власти или подавляющему влиянию – хотим иметь собственное пространство. Такая двойственность «заложена в человеческой природе»[119]. Сам Кант был известен строгим холостяцким образом жизни, хотя одновременно слыл радушным хозяином званых ужинов, на которых любил вести беседы[120].
Тот факт, что мы социальные животные, объясняет, почему стремление быть в обществе отличается от пустого упорства Бартлби: у нас есть веские причины, чтобы проводить время с другими людьми. Ну, а то, что мы отличаемся друг от друга по своим социальным потребностям, и что нам бывает нужно побыть в одиночестве, объясняет, почему у разных людей могут быть разные «социальные режимы» – потому что одни люди общительные, другие – нет. Для французского поэта и писателя Виктора Гюго «весь ад заключен в слове „одиночество“», тогда как для Сартра или одного из его героев «ад – это другие»[121]. На самом краю в этом смысле пребывает отшельник или затворник, хотя стоит отметить, что Томас Мертон – монах-траппист, писавший об уединенной жизни в XX веке, – считал ее «пагубной»: «Суть призвания отшельника – именно в муках почти бесконечного испытания»[122]. На континууме социальности большинство из нас находится где-то посередине.
Поэтому мы можем понять смысл одиночества, определив его место в человеческой жизни. Мы социальные животные с социальными потребностями, и когда эти потребности не удовлетворяются, мы страдаем. Имя нашему страданию – «одиночество», но нам все равно нужно сформулировать, в чем его вред. Апеллировать к человеческой природе или ссылаться на неудовлетворенные потребности значит подходить к боли одиночества извне. Мы же хотим понять ее изнутри. Почему одиночество переживается с такой горечью? Из-за чего его так тяжко переносить? Мы могли бы обратиться к феноменологии и попробовать уловить содержание жизненного опыта: быть одиноким значит ощущать недостаток или пустоту, дыру в себе, чувство, что тебя отталкивают, ни во что не ставят или что ты вообще исчезаешь. Но мы пойдем дальше и спросим: чего не хватает одиноким людям? Ответ будет в принципе простым – не хватает друзей. Чтобы лучше понять, чем нам вредит одиночество и как от него избавиться, нужно понять, чем полезна дружба.
Мы не будем всякий раз прибегать к Аристотелю, но сейчас это стоит сделать, ибо Аристотель – великий теоретик дружбы в западной философии, посвятивший две из десяти книг своей «Никомаховой этики» теме philia, которую обычно переводят словом «дружба»[123]. Наряду с рассуждениями о лучшей форме дружбы и ее месте в нашей жизни Аристотель дает практические советы, как справиться с неравной дружбой, что делать, если вы любите человека больше, чем он вас, и как уравновесить обязательства перед разными людьми, как в случае, когда вы вынуждены выбирать между одним другом и другим. Его мудрость сохранили эллинистические мыслители, в частности Цицерон, который в 44 году до н. э. написал книгу о дружбе, во многом повторявшую идеи Аристотеля: она – аристотелевская мудрость – остается ориентиром для философского анализа дружбы.
Аристотелевское представление о philia в чем-то глубоко верно. Он признает большое разнообразие видов дружбы – ради пользы, ради удовольствия, ради добродетели – и считает семейные отношения тоже формой дружбы. Мы – современные люди – склонны проводить различия – противопоставлять родственников и свойственников и отличать возлюбленных от просто друзей и даже «друзей с привилегиями». Взгляд Аристотеля шире и поучительнее: отношения с родней занимают центральное место в нашей жизни социальных животных – так мы защищаемся от одиночества, и в том же могут помочь романтические отношения. Когда я пишу здесь о «дружбе», я имею в виду в том числе возлюбленных и членов семьи, с которыми человек бывает близок. К сожалению, у нас нет слова, которое означало бы именно это; philia – слишком широкий термин, подразумевающий и чисто прагматические отношения в духе «ты мне, я тебе». Наша тема – не просто связь или отношения человека с полезными незнакомцами, а значение любви.
В основе аристотелевской парадигмы дружбы лежит этическая добродетель – дружба объединяет храбрых, справедливых, умеренных, великодушных людей. Аристотель утверждал, что если вас любят за ваш характер, значит, любят за то, что делает вас собой, а поскольку любовь и желание всегда направлены на благо, только те, чей характер добродетелен, могут быть по-настоящему любимы такими, какие они есть. Подлинная дружба, как и подлинная добродетель, встречается редко. Архетипы мужской привязанности в «Илиаде» – Ахилл и Патрокл – может и любили друг друга как настоящие друзья, но нам с вами, вероятно, не повезло.
Слава богу, это не так. Дружба может быть делом непростым, но не в том смысле, как думал Аристотель. Мы можем быть друзьями, не будучи героями или государственными деятелями, совершающими благородные поступки. Когда я представляю себе друзей, я думаю о людях, которые вместе выпивают, смеются над шутками друг друга, скорбят, рассказывают друг другу истории, смотрят фильмы, играют в игры, вместе готовят еду. Некоторых из этих друзей я бы назвал «добродетельными» или достойными восхищения, других – не очень. Вы можете представить себе разных людей, делающих разные вещи. Мы мысленно «прорабатываем» условия наших собственных дружеских отношений, адаптируем и пересматриваем культурные формы взаимодействия. Несомненно, существуют препятствия для дружбы с порочными людьми: если вы решите обобрать меня как липку, перестав видеть во мне родную душу, вряд ли мы сможем остаться друзьями, но чтобы это понимать, не требуется какой-то исключительной добродетели.
Если мы посмотрим, в чем Аристотель оказался сбит с толку, мы увидим, что в любви к друзьям и родне есть нечто очень глубокое. Ошибка философа в том, что он считал дружбу меритократической, то есть для него она была обусловлена добродетелью. «А когда человека принимают, считая его добродетельным, а он оказывается испорченным и обнаруживает [это]», – задается вопросом Аристотель, – «то разве надо все еще питать к нему дружбу?
Это же невозможно, коль скоро не всё, [что угодно], предмет приязни, а только собственно благо»[124]. Для Аристотеля друзья должны быть в некотором смысле непостоянными. Они должны бросить вас и перестать любить, если вы вдруг потеряете качества, делающие вас друзьями. Это практически полная противоположность истине. Я не говорю, что дружба должна быть безусловной, но она такой может быть. У меня случались дружеские отношения, за время которых друзья полностью менялись, причем до такой степени, что я терял к ним всякую симпатию, но они все равно оставались мне небезразличны. Если мой друг стал мудаком, его исправление будет гораздо важнее лично для меня, чем исправление любого другого незнакомого козла. Подозреваю, что и для вас так же.
Наблюдение Аристотеля восходит к его первоначальному аргументу, что любить человека таким, какой он есть, значит любить его за его характер. Но все ведь обстоит совершенно не так. Человек не сводим к своему характеру – совокупности причуд и черт, добродетелей и пороков, – всё это он может с годами утратить. Человек – отдельное, конкретное существо, не определяемое только своими качествами и свойствами. Поэтому если вас любят таким, какой или какая вы есть, это не значит, что вас любят за качества, делающие вас собой. Если вас ценят как друга, это не то же самое, как если вами восхищаются. Вообще-то здесь ровно все наоборот. Если вас любят таким, какой вы есть, значит вас любят не за какие-то особые качества, с помощью которых любовь нужно заслужить. Если вас ценят как друга, значит, вас ценят независимо от ваших недостатков.
Философы иногда утверждают, что любить человека значит видеть в нем самое лучшее и даже преувеличивать некоторые черты. Такая особенность известна как «эпистемическая пристрастность»[125]. Не берусь обобщать, но в моей жизни такого не было.
Родители могут быть предельно критичны к детям, и независимо от того, к лучшему это или нет, это не противоречит их утверждениям, что они любят свое чадо. Более того, чадо может с радостью отвечать взаимностью. Это не ограничивается родительской или сыновней любовью.
Никто не знает о моих недостатках лучше моей жены, и я знаю множество недостатков у нее самой, что не мешает нам любить друг друга.
Все это позволяет определить, в чем же заключается ценность дружбы и, если рассуждать от противного, – вред от одиночества. Плоды дружбы многообразны; дружба создает разные смыслы и удовольствия, но в конечном счете ее ценность, как мне кажется, проистекает из безусловной ценности людей, являющихся друзьями. Возьмите дружбу с любым человеком, которая что-то значит в вашей жизни: так или иначе, она – эта дружба – что-то значит, поскольку что-то значите и вы, и ваш друг. Настоящие друзья дорожат друг другом, а не только дружбой, которая их связывает.