[220]. Казнь короля Карла I в 1649 году – в разгар гражданской войны в Англии – открыла перед социал-демократией немыслимые ранее перспективы. Левеллеры[221] настаивали на перераспределении богатств и расширении прав бедных. Более радикальные диггеры[222] во главе с Джерардом Уинстенли выступили за коммунизм – и это за два века до Маркса. Уинстенли провозгласил планету Земля «всеобщей сокровищницей» и устроил утопический эксперимент, занявшись от имени всех нуждающихся возделыванием пустоши Сент-Джорджес-Хилл в Суррее и близлежащей местности Кобэм-Хит, не претендуя при этом на собственность. Уинстенли надеялся, что его примеру последуют другие, что землевладельцы, лишившись крестьян, будут вынуждены присоединиться к новой общине, а частная собственность просто отомрет. Этого не произошло. Землевладельцы нанесли поражение диггерам: они не только обращались в суды, но и жгли дома диггеров, построенные на общей земле. Радикальное видение будущего и его поборники потерпели неудачу.
Неудачи бывают настолько колоссальными, многообразными и столь широко распространены, что провести их всесторонний анализ просто невозможно. В этом смысле эта глава книги сама по себе обречена на провал. Речь в ней пойдет в основном о личных неудачах – неспособности человека достичь важных для себя целей. Нравственные и социальные неудачи оставим за скобками. (Хотя они все равно будут возникать в тексте). Именно личная неудача может стать определяющей для всей вашей жизни, сделать вас неудачником. Самое точное и чистое воплощение это «определение» находит в великих спортивных поражениях.
Каково это – стать символом неудачи? И как такую судьбу можно соотнести с обычными неурядицами нашей жизни? После той злополучной подачи, ставшей причиной «удара, который услышали во всем мире», Ральф Бранка пятьдесят лет безропотно терпел свою судьбу. Все, кто что-то о нем знали, знали только это, и больше ничего – что Томсон отбил фастбол Бранки. В книге «Эхо на поле» журналист Джошуа Прагер распутывает узел, связывающий Бранку и Томсона[223]. Его рассказ не про искупление вины и не про лакировку истории – слишком поздно. Мы узнаём то, что знали всегда: в жизни и Бранки, и Томсона было еще много чего, кроме того единственного момента, который их связал. Прагер «прерывает» сезон прямо перед началом того судьбоносного плей-офф, чтобы рассказать о жизнях двух бейсболистов – о большой и счастливой семье Бранки, о доброте брата Томсона и его неразговорчивом отце. Такой антракт занимает пятую часть книги. Прагер приостанавливает рассказ о финальном матче на моменте, когда Томсон заходит на бэттерский бокс перед подачей – замах – и крик Расса Ходжеса «Джайентс победили! Джайентс победили!». Вместо этого автор переносит нас в начало того дня. «Питчер и отбивающий проснулись в 7.30, каждый в своем родительском доме», – пишет Прагер[224]. «Оба съели по яичнице, приготовленной мамами – Томсон с беконом, Бранка – с ветчиной».
Жизнь человека нельзя свести к одному событию, одному делу, одному устремлению. Каждый из нас состоит из фактов, фактов и еще раз фактов. В том, что происходит в жизни, не обнаружишь след судьбы. Когда мы думаем о бейсбольном сезоне, то видим, как по-разному все могло бы пойти, насколько случайны неудачи и успехи. Более того, мы видим, как заманчиво и опасно рассказывать историю нашей жизни так, как будто в них есть какая-то скрытая телеология, ведущая к предопределенным целям. Прагер противостоит инертному подходу к прошлому, когда каждый эпизод выглядит так, будто произошло именно то, что должно. Писатель оспаривает такое отношение самой структурой своей книги, рассказывая о жизни своих героев окольными путями, прерывая последовательность событий, используя предложения с нарушенным синтаксисом, который выбивает читателя из привычного течения времени. Переставленные местами глаголы, предлоги и подчиненные предложения, и все для того, чтобы удивить читателя, выбить из привычной колеи. Читая, мы не понимаем, куда эта кривая выведет.
Игра Прагера с формой позволяет взглянуть на ситуацию неудачи шире. «Базовый миф о неудаче – виноваты всегда только мы сами», – пишет Джо Моран[225]. В чем-то, может быть, мы и виноваты, когда терпим неудачу, но всегда надо иметь в виду, что из-за хаоса случайностей в жизни – поданный мяч прилетел именно так, а не иначе, и отскочил от перчатки определенным образом – полный контроль невозможен. Люди допускают ошибки, и те приводят к неудачам, но нас нельзя свести к этим неудачам, также как и к тем проектам, которые мы стараемся воплотить в жизнь. Но мы часто забываем об этом, заслоняемся от такой мысли, поскольку привыкли рассказывать о собственной жизни, сводя ее только к поворотным моментам и используя хорошо нам знакомые нарративы. Опыт неудач и наши рассказы о себе так же тесно переплетены друг с другом, как жизни Бранки и Томсона. Чтобы ослабить удавку неудач, нужно задаться вопросом, насколько вообще жизнь можно свести к некому нарративному сюжету.
Идея о том, что мы рассказываем о своей жизни самим себе и что нам это необходимо, чтобы жить хорошо, настолько распространена, что самый ярый ее критик – философ Гален Стросон – назвал ее «заблуждением нашего века»[226]. Он приводит впечатляющий список сторонников этой идеи – в него, например, вошли невролог и писатель Оливер Сакс («Все мы конструируем и проживаем некий нарратив, „сюжет“ <…> Этот нарратив и есть мы сами»)[227], психолог Джером Брунер («Мы становимся автобиографическими сюжетами о самих себе, с помощью которых „рассказываем о своей жизни“»)[228] и целая «банда» селебрити-философов: Аласдейр Макинтайр, Дэниэл Деннетт, Чарльз Тейлор и Поль Рикёр[229]. Для Тейлора «базовое условие, позволяющее нам начать разбираться в себе, заключается в том, что мы осознаем свою жизнь в рамках определенного нарратива<…>, как некий разворачивающийся сюжет»[230]. Ну, а для Деннетта «все мы виртуозные рассказчики – ведем себя более или менее похожим образом <…> и постоянно стремимся натянуть на себя маску, которая бы представляла нас в максимально выгодном свете. Мы очень стараемся, чтобы все „материалы“ нашей жизни складывались в единую хорошую историю. Эта история и становится нашей автобиографией»[231].
В чем-то такой подход привлекателен. Кто из нас не задумывался, какой прекрасный мемуар о нас самих сложился в нашей голове? Но этот вопрос не риторический: многие из нас так не думают, а из тех, кто думает, очень многие просто обманывают себя. «Я совершенно не воспринимаю свою жизнь как сюжет с формой или даже без формы», – пишет Стросон[232]. При этом, судя по всему, живется ему неплохо.
Биография самого Стросона – полезный пример. Его отец Питер Фредерик Стросон – профессор метафизической философии в Оксфорде, Уэйнфлитский стипендиат, один из выдающихся философов конца XX века. Стросон-старший известен человеколюбивым подходом к защите свободы и ответственности, а также концепцией «я» как изначально воплощенного существа[233]. Его одаренный сын Гален уже в четыре года начал увлекаться загадками бесконечности и смерти[234]. Занявшись сначала изучением ислама в Кембридже, Стросон-младший затем поступил в Оксфорд на философский факультет и стал известным писателем и преподавателем. Чем он знаменит? Яростными нападками на возможность свободы и ответственности и настойчивым требованием, чтобы мы рассматривали себя как нечто отличное от человеческого существа, которое носит наше имя.
Вот так ирония: Гален Стросон – ярый критик идеи «жизни как сюжета» – стал живым воплощением одного из древнейших сюжетов – «отцеубийства» в философской интерпретации. Эта ирония поможет нам выделить три элемента в концепции «жизни как сюжета», чтобы немного высвободиться из тисков неудач. Первый элемент – предположение, красиво сформулированное Стросоном, что мы обречены «рассказывать» о себе и представлять свою жизнь в виде связного, сюжетного, повествовательного целого[235]. Другие два элемента – этические: во-первых, хорошая жизнь должна формировать связный сюжет, во-вторых, субъект должен рассказывать этот сюжет самому себе. Жизненная практика самого Стросона разрушает два последних элемента. Его жизнь можно изложить как более-менее связный сюжет, но я знаю из переписки с ним, что сам Стросон рассказывает совершенно другую историю. Точнее, если верить его словам, он вообще не рассказывает про себя никаких историй. Позиция Стросона противостоит психологической концепции, согласно которой мы обречены рассказывать о своей жизни как о каком-то сюжете. Если его жизнь хороша, он показывает, что субъекту хорошей жизни не обязательно о ней рассказывать, даже если и есть что рассказать.
Это только один пример, хотя таких примеров много. Может быть, и вы, подобно мне, относитесь к тем, кто просто живет – изо дня в день и из года в год, не следуя какой-то сюжетной линии. Стросон ссылается на своих знаменитых предшественников, в том числе на Айрис Мердок и эксцентричного основоположника жанра эссе Мишеля де Монтеня[236]. К ним мы могли бы добавить Билла Века, который служил в армии, руководил бейсбольными клубами, терпел неудачи и добивался успехов, боролся за объединение Американской лиги