[237]. Все трое прожили жизнь, насыщенную достойными делами: какие-то из этих дел удались на славу, но были, конечно, и промахи, блуждания, отклонения от курса. Этого уже достаточно, чтобы считать жизнь хорошей, и нет необходимости скреплять ее сюжетом. Рассматривать свою жизнь как «арку персонажа», ведущую к кульминации (достижимой или нет), значит видеть в ней потенциальную неудачу. Жить так совершенно не обязательно.
Возьмем Айрис Мердок: она изучала классическую литературу, работала на государственной службе во время Второй мировой войны, на десять лет стала философом, а затем бросила это занятие, чтобы полностью посвятить себя писательству[238]. Всю жизнь она практиковала пансексуальность и полиаморию, несмотря на долгий брак с Джоном Бейли, профессором английского языка в Оксфорде. Обид было много. За 41 год Мердок написала 26 романов, но, хотя определенная цельность в жизни писательницы здесь прослеживается, нельзя сказать, что она шла каким-то четким маршрутом. Траектория менялась, Мердок пробовала разное, но никакой модели развития у нее не было, разве что романы получались длиннее, и так вплоть до последнего. Лучше они от этого, кстати, не становились. Не я один считаю самым выдающимся ее дебют «Под сетью»[239]. Нельзя также сказать, что два профессиональных пути Мердок – философский и писательский – удачно друг друга дополняли. Она всячески противилась – и, думаю, правильно – попыткам стереть границы между ее трудными для понимания философскими работами и «бесчисленными замыслами и прелестями» художественной литературы[240]. Нельзя сказать, что жизнь Мердок была бессвязной, хотя паутину ее поступков и увлечений распутать нелегко. Тем не менее, в ней не было сюжетной структуры, которую одобрили бы сторонники концепции жизни как сюжета, где есть «действующее лицо, само действие, цель, обстановка, инструмент и… проблемы»[241]. Сама Мердок, похоже, тоже так считала. Однако, как я уже говорил в первой главе, по-моему, она прожила хорошую жизнь. С точки зрения концепции жизни как сюжета хорошая жизнь должна формировать связный нарратив, который его субъект рассказывает сам себе. Мердок – исключение из этого правила, как и Стросон, Монтень и Билл Век.
На фоне таких примеров вы, наверное, задаетесь вопросом, почему эта любовь к цельным сюжетам так широко распространена. Мне кажется, ответ на этот вопрос кроется в аморфной «неокончательности» сюжетов. Давно назрел вопрос: что вообще сторонники идеи жизни как сюжета имеют в виду, когда говорят о сюжете или нарративе (narrative)? Они тяготеют к сюжетам самой простой и линейной формы. «Уже много сотен лет существует один путь в художественной литературе, которым мы чаще всего и следуем, и на который нас по сути толкают», – пишет критик и писательница Джейн Элисон в книге «Структура нарратива», – «это сюжетная нить, дуга повествования: ситуация возникает, становится напряженной, достигает пика, затихает»[242]. Именно в таких категориях формулируется идея жизни как сюжета; именно они и составляют ее содержание. Согласно ей, люди стремятся или должны стремиться к тому, чтобы рассказывать историю своей жизни в соответствии с единой, цельной сюжетной линией, как «нечто, что набухает и раздувается, пока не достигнет кульминации». «Звучит немного маскулинно-сексуально, нет?», – шутит Элисон.
Однако, как отмечает она, люди рассказывают истории с помощью самых разных форм, многие из которых нелинейны. Сюжетные линии могут петлять, развиваться по спирали, разрываться, ветвиться и даже делиться на ячейки[243]. Вспомнить те же «телескопические» паузы и предыстории у Прагера, отвлекающие от «Удара, который услышали во всем мире», его повторяющиеся возвраты в прошлое и фальстарты. Или взять новеллу Николсона Бейкера «Мезонин», весь сюжет которой – поездка на эскалаторе в обеденный перерыв[244]. Ее прелесть – в замечательных отступлениях, когда рассказчик размышляет о шнурках, соломинках, дезодорантах, писсуарах, бумажных полотенцах, детских воспоминаниях и самом эскалаторе. Есть и отступления внутри отступлений и сноски, растянутые на несколько абзацев и страниц. Это подлинный шедевр, сюжетная линия которого никуда не ведет.
Если бы идея жизни как сюжета сводилась бы только к взгляду на жизнь как на сюжет, принимающий одну из бесконечно разнообразных форм, она была бы вполне безобидна. Отсюда и ощущение ее правдоподобия. Но на практике концепция жизни как сюжета означает потребность в связности и линейности, в эпизодах, которые развиваются вплоть до кульминации, победы или поражения; именно этого требуют ее сторонники. Сюжеты, подобные тем, о которых я только что рассказал, подрывают их – сторонников – основной аргумент, что, рассказывая о собственной жизни, можно разобраться в себе и как-то себя структурировать[245]. Возможно, так оно и есть. Но есть бесчисленное множество способов понять себя, хотя бы и с помощью тех же историй, но не представляя десятилетия своей жизни в виде выполнения какого-то квеста. Почему не взглянуть на них как бриколаж, портрет героя или гитарный рифф?
Более того, у единого линейного сюжета есть и явно негативная сторона: сводя свою жизнь к какому-то одному вектору, вы готовите себя к окончательному провалу. Проекты могут терпеть неудачу, и люди, реализующие их, тоже. Но мы привыкли говорить так, будто неудача – не просто событие, произошедшее с человеком, а то, что его определяет, превращая в неудачника[246]. Если вы определяете свою жизнь как одно единственное начинание, сюжетную арку, определять вас будет ее исход.
С таким отношением нужно бороться. Какой бы сюжет вы ни рассказывали о себе, каким бы простым и понятным он ни был, реальная жизнь намного шире и богаче. Джо Моран настаивает, что «называть жизнь любого человека неудачной или успешной значит не замечать, упускать из вида бесконечную разносторонность, неисчерпаемую многогранность жизни людей. Жизнь вообще не может быть успешной или неудачной; ее можно только прожить»[247]. Рассказчик в «Мезонине» носит с собой экземпляр «Размышлений» Марка Аврелия – философа-стоика и римского императора. В какой-то момент он вспоминает предложение, которое читал: «Заметьте, как скоротечна и ничтожна земная жизнь; вчера – капля семени, завтра – лишь горсть пепла… Нет, нет, нет! – подумал я. Мысль совершенно разрушительная, бесполезная, ошибочная и ложная!»[248] Жизнь рассказчика полноценна не благодаря какому-то грандиозному сюжету, который развивается от зачатия или рождения до неизбежной смерти, а за счет бесчисленных маленьких идей, поступков и веселого дружеского общения, наполняющего наши дни. Если проявить внимательность, утверждает Бейкер, одного обеденного перерыва хватит на целую книгу.
Чем больше вы цените поток случайностей, тем больше будете воспринимать жизнь любого человека как череду маленьких успехов и маленьких неудач и тем меньше будете склонны с отчаянием заявлять «Я неудачник» или с неуместной бравадой – «Я победитель». Пусть соблазн драматического сюжета не отвлекает вас от качающегося в разные стороны маятника жизни[249].
Эту мысль легко понять превратно, но разве я говорю, что следует отказаться от амбиций, не приступать к проектам, которые определят вашу жизнь на десятилетия, думать о малом, отстраниться, расслабиться? Я имею в виду совершенно не это, иначе я прослыл бы лицемером. Я потратил два десятилетия своей жизни, чтобы добиться успеха в академической сфере, и не жалею об этом. О чем я жалею, так это о том, что относился к своей жизни как к проекту, который нужно реализовать от и до: получить PhD, устроиться на работу, получить бессрочную должность и продвижение по службе, вести занятия, опубликовать статью, книгу, потом еще одну, и еще, и еще, но ради чего? В жизни накапливалось все больше и больше достижений, разочарований и поступков прошлого, а настоящее казалось пустым. Так у меня случился кризис среднего возраста[250].
Вообще-то таких кризисов можно избегать. Если воспринимать все наши действия как нечто временное, можно научиться реализовывать проекты, даже самые амбициозные, не подрывая свою жизнь и не разглядывая ее исключительно сквозь призму успехов и провалов.
Несколько лет назад я написал колонку для «Нью-Йорк Таймс» о проблеме «жизни сегодняшним днем»[251]. Мы часто слышим: «лови момент», но было бы дико безответственно жить так, будто завтра не наступит. Это рецепт безрассудства. Откуда это берется? У меня был ответ: такова форма позитивного отношения к жизни сегодняшним днем, отсылающая к идеям Аристотеля. Вопреки предупреждениям не читать комментарии после выхода колонки на сайте газеты, я не смог сдержать любопытство. Я увидел сетования разгневанных буддистов на то, что в попытке высвободить силу настоящего времени я сослался на Аристотеля, а не на буддизм. Моя первая реакция была защитной: когда у вас лимит всего тысяча слов, невозможно сказать всё обо всем, к тому же я не специалист по буддизму, и сложно отношусь к соответствующей философии этого учения. Вторая реакция была такой: а вы точно буддист, если ваша религия для вас совместима с гневными комментами к публицистическим колонкам?
В основе моей концепции жизни сегодняшним днем лежит различение двух видов деятельности. С одной стороны, есть проекты, которые нужно довести до конца: это деятельность, направленная на некое конечное состояние – неудачи или успеха. Но есть также деятельность, которую мы ни до какого конца не доводим – она не определяется конечным состоянием, и мы не можем в ней ни преуспеть, ни потерпеть неудачу. Сосредоточившись именно на такой деятельности, мы можем сделать нашу жизнь менее уязвимой для судьбы.