Аристотель считал, что жить хорошо – деятельность ателическая: «[Н]ельзя сказать, что он учится – и тем самым научился или лечится – и тем самым вылечился); [однако] он живет хорошо – и тем самым уже жил хорошо»[262]. Таков, например, Мышкин, чьи неудачи компенсируются тем, что он живет так, как должен жить, независимо от результатов.
Нам следует идти по стопам Мышкина и страховать себя от неудач с помощью ателических занятий. Есть сферы жизни, в которых результат играет второстепенную роль.
Мы проводим время с теми, кого любим, не для того, чтобы эффективнее разделить труд при приготовлении пищи, быстрее собрать пазл или посмотреть по телевизору сериал «Дрянь».
Мы готовим еду, собираем пазлы и смотрим телевизор вместе, просто чтобы провести время с теми, кого любим. Но даже если результат важен, как это часто бывает в образовании, на работе, в политике и обществе в целом, скорее всего сам процесс тоже имеет значение, не связанное напрямую с неудачей или успехом. Его ценность часто остается незамеченной.
В начале 1650 года диггерам пришлось распрощаться с надеждами на коммунистическое будущее. Они ушли в местность Кобэм-Хит, где их постройкам начала угрожать кромвелевская Армия нового образца[263]. В Мидлендсе и Кенте возникли новые поселения, но их положение было шатким. Джерард Уинстенли понял, к чему все идет. Он писал: «На этом закончу. Я приложил руку, насколько хватило моих сил, чтобы сдвинуть вперед дело Добродетели: я писал, действовал, я обрел мир и теперь должен ждать, чтобы увидеть, как Дух проделает собственную работу в сердцах других людей»[264]. Затем он написал свою последнюю книгу «Закон свободы», в которой изложил видение нового общества, и прожил остаток дней в мире с самим собой. Уинстенли наверняка «был опустошен и горько разочарован» по словам Кристофера Хилла, политически он потерпел поражение[265]. Однако для последующих поколений социалистов его неудача стала полезным и резонансным уроком в борьбе за равенство снизу, который лег в основу народной песни «The World Turned Upside Down» («Перевернутый мир»)[266]. После американских выборов 2016 года я как заведенный слушал британского протестного певца Билли Брэгга, чья кавер-версия этой песни – решительная и яркая – стала главной в моем тогдашнем плейлисте[267]. Что бы тогда ни чувствовал сам Уинстенли, жизнь его нельзя назвать неудачной, и не благодаря востребованности его идей после смерти, а потому что в самом протесте есть достоинство, и протест – действие ателическое.
Если говорить не столь высокопарно, умение ценить процесс может застраховать нас от неудач. Нам нужно только искать смысл в таких видах ателической деятельности, которая что-то для нас значит или соответствует нашим значимым проектам. Есть польза в осмыслении жизненных трудностей, даже если книга не будет опубликована, есть польза, когда врач борется за спасение жизни, даже если пациент все равно умрет. «Страховка» не идеальная. Невозможно сделать так, чтобы неудачи в любой форме вообще исчезли, и нет смысла притворяться, что результат не имеет значения. Но мы можем сфокусировать наш взгляд на жизнь так, чтобы не смотреть в первую очередь на неудачи.
Масштабы и пределы такой перефокусировки и ее связь с буддийской философией – тема классического киношедевра Билла Мюррея, Гарольда Рамиса и Дэнни Рубина «День сурка»[268]. Для тех, кто не знает сюжет: журналист и ведущий прогнозов погоды Фил Коннорс (его играет Мюррей) – циник и резонер – получает задание сделать репортаж с празднования Дня сурка в пенсильванском городке Панксатони. Каждый год 2 февраля сурок по имени Фил якобы предсказывает в Панксатони погоду – раннюю весну или еще полтора месяца зимы, в зависимости от того, увидит он свою тень или нет. История – увлекательнее не бывает. Недовольный Фил хочет поскорее разделаться с делами и вернуться домой, но вместо этого попадает во временну́ю петлю, где каждый день – День сурка. Он заново проживает его с различными вариациями – сначала растерянно, затем безрассудно, маниакально, суицидально и в конце концов спокойно. Только научившись принимать судьбу и любить людей вокруг себя, Фил наконец-то чувствует освобождение. Наступает новый день.
Критики единодушны в том, что «День сурка» – одна из величайших философских комедий, но не устают спорить, в чем же именно заключается ее философия. Можно трактовать его как размышление о пользе ателических занятий. Фил может что-то делать, но реального итога у его действий нет: они ничего не меняют. День повторяется, и все начинается заново. Можно ли его жизнь назвать тестом на ателическое к ней отношение? Может ли человек жить хорошо, если умеет ценить только процесс, а не результат? Если это тест, то он несправедливый. Фил не может просто взять и начать заниматься делами, ориентированными на процесс, а не на результат. Он не может проводить время с друзьями за пределами Панксатони, если они вообще у него есть, не может открывать для себя окружающий мир. Очевидно, что хотя возможность посвятить себя процессу, а не результату, может уберечь от каких-то неудач, она не возникает автоматически, и воспользоваться ею нелегко. Мы можем потерпеть неудачу в попытке жить хорошо, даже если эта не такая неудача, как в проекте с конечным результатом.
Более того, Фил может что-то менять, пусть даже в самом себе. Он помнит каждый день своего заточения и все, чему научился за это время. К моменту освобождения Фил умел играть на фортепиано, свободно владел французским языком, стал искусным ледовым скульптором и научился бросать игральные карты точно в шляпу с расстояния нескольких метров. (Сколько времени ему понадобилось, чтобы овладеть этими навыками? По словам Гарольда Рамиса, которые приводятся на DVD-диске, Фил пробыл в ловушке десять лет, но это нереально короткий срок. По самым осторожным оценкам, он застрял в Панксатони почти на тридцать четыре года)[269].
Хотя Фил и заявляет, что теперь счастлив, жизнь его – кромешный ад или что-то около, как и прежде. Проекты и их результаты имеют значение, и я про это уже говорил, но если «проекты» Фила и не терпят полный крах, по-настоящему успешными их тоже не назовешь. Согласно одному из альтернативных прочтений фильма, «День сурка» – это аллегория сансары – сформулированного буддийской философией цикла страданий, в котором по закону кармы мы проживаем одну полную горестей и печалей жизнь за другой[270]. Цель в том, чтобы освободиться от колеса сансары, перестать перерождаться и оказаться в небытии нирваны. То есть Фил как бы избавляется от повторения смертной жизни.
Несмотря на некоторые свои достоинства, буддийская интерпретация «Дня сурка» и человеческой жизни не совпадает с моей. Для буддистов сила настоящего времени заключается в бренности и пустоте реальности, в преодолении привязанности к людям и вещам, в освобождении от того, что хрупко, ненадежно, изменчиво. Для меня важно обратное. Умение ценить ателическое действие – это привязанность к настоящему. Речь в моем случае идет не о пустоте, а о полноте, не об отстранении или освобождении, а о вовлечении и внимании к тому, что происходит сейчас. Жизнь Фила угасает во временно́й петле: когда нужно сделать нечто, что затронет других людей, он на это не способен. Но он может извлечь из этого пользу, научившись жить лучше, меньше вкладываясь в успехи и неудачи и настроившись не только на результат, но и на процесс.
Как нам научиться тому же самому? Вряд ли нам повезет на 34 года выпасть из потока времени, чтобы со всем этим разобраться. Как я понял к середине жизни, нельзя просто взять и выбрать то, что тебя волнует. Я понял, что два десятилетия академических изысканий превратили для меня философию в некую серию проектов, каждый из которых либо прямо сейчас дается мучительно, либо уже остался в прошлом. Я утратил любовь к философствованию без четкой цели. Вот почему дни стали казаться пустыми, а будущее – спринтерским забегом с единственной задачей: остаться на месте. Но нельзя было просто взять и все изменить. Мне пришлось начать работу над собой, и эта работа продолжается до сих пор. В книге «Средний возраст» я писал о медитации как способе переориентации на деятельность, в которой процесс важнее результата[271]. Уметь сосредоточиться на дыхании, просто посидеть, прислушиваясь к звукам, не думать о будущих целях значит научиться ценить настоящее. Так формируется способность ценить процесс, которая распространяется и на повседневную жизнь. Я по-прежнему во все это верю. Однако я недостаточно сказал о культурных силах, из-за которых нам трудно изменить себя, хотя потребность в этом велика. В этом смысле я потерпел неудачу. Дальше станет понятно, что эти силы тесно переплетены с представлениями, которые сводят нашу значимость лишь к благосостоянию.
Идея о том, что человек может в принципе быть неудачником, имеет свою историю.
В книге «Прирожденные неудачники» историк Скотт Сандадж прослеживает ее следы через Великую депрессию к середине 1800-х годов, когда английское слово failure начали употреблять применительно к людям[272]. Представление о том, что можно не просто потерпеть неудачу, но и самому стать неудачником, возникло вследствие социально-экономических изменений. Соединенные Штаты осознали себя страной предпринимателей, и всеобщим мерилом стал триумф делового человека, который можно было оценить высокой прибылью и кредитоспособностью. Благодаря изобретению кредитной истории, кредит стал определяющим фактором для американца как личности. Сандадж пишет: «В большей степени, чем даже сумма на банковском счете или чья-то рекомендация, кредитная история сводит моральные качества, таланты, финансы, прошлые результаты и будущий потенциал человека к единой общей характеристике.