<…> Первого ты сорта или третьего, годен ты или не годен – кредитная история теперь стала „калибровать“ личность языком товарно-денежных отношений»[273].
К этому следует добавить индивидуалистскую этику, в которой успех или неудача на рынке приписываются человеку, а не социальным обстоятельствам. Эссеист Ральф Уолдо Эмерсон рассуждал о таком подходе в 1860 году: «Причина удачи или неудачи человека всегда заключена в нем самом, то же можно сказать о зарабатывании денег»[274]. Не только Эндрю Карнеги и ему подобные капиталисты насаждали веру в то, что характер измеряется успехом, как это проповедовал Карнеги в своем «Евангелии богатства», вышедшем в 1889 году[275]. Тридцатью годами ранее Фредерик Дуглас – аболиционист, сам побывавший в рабстве – прочитал ставшую вскоре очень популярной лекцию «Люди, сделавшие себя сами»[276]. «Я не очень-то верю в теорию случайности или удачи в отношении людей, которые сделали себя сами»[277], – провозгласил он. «Благоприятные возможности важны, но и без усилий не обойтись».
Когда мы видим человека, который поднялся выше нас <…> мы должны понимать: это означает, что он работал усерднее и лучше нас, подходил к делу умнее, чем мы. Он бодрствовал, пока мы спали. Он был занят делом, пока мы бездельничали, и мудро использовал время и свои таланты, пока мы попусту растрачивали свои.
Допуская «только обычные способности и обычные возможности», – заключает он, – «мы можем объяснить успех только одним словом, и это слово – ТРУД! ТРУД!! ТРУД!!! ТРУД!!!! <…> Дайте негру честные правила и оставьте его в покое. Если он выживет, хорошо. Если помрет, тоже хорошо. Если не сможет устоять, пусть падает»[278].
Чем больше жизнь человека определяют в категориях какого-то одного начинания, в котором он благодаря собственным заслугам преуспевает или терпит неудачу, тем больше соблазн считать себя проигравшим или победителем, неудачником или успешным человеком. На протяжении XIX века самооценку американцев стало все больше определять их благосостояние. Финансовые спады, обрушавшие американскую экономику, приводили не только к бедности и материальным трудностям, но и к духовному краху тех, кто потерпел неудачу. «Земля смердит самоубийством», – писал Эмерсон во время краха 1837 года, когда мужчины, неспособные содержать себя и свои семьи, от стыда кончали с собой[279].
Случаи «смертей от отчаяния», которые фиксируют экономисты Энн Кейс и Ангус Дитон в современной Америке, уходят корнями в XIX век[280]. Их нельзя объяснить лишь бедностью. С 2015 года продолжительность жизни в Америке упала, причем произошло это почти целиком за счет белых граждан без высшего образования. Хотя они зарабатывают в среднем больше темнокожих аналогичной квалификации, белые американцы на 40 % чаще умирают в результате суицида, злоупотребления алкоголем или передозировок наркотиков.
Кейс и Дитон утверждают, что разница заключается в глубоко укорененном убеждении, что упорный труд приносит успех, в отказе признать наличие системных препятствий, а также в дефиците социальной солидарности. Иными словами, объяснение кроется в том, что люди сами считают себя неудачниками и не винят в своих неудачах общество.
Темнокожие американцы по понятным причинам более внимательны к структурной несправедливости в обществе, препятствующей росту их благосостояния. Некоторые из этих аспектов уходят корнями в историю – то же рабство, против которого выступал Дуглас. Другие аспекты – вполне современные: их, в частности, вскрыл писатель Та-Нехиси Коутс:
Я стал воспринимать улицы и школы как лапы одного и того же зверя. <…> Оступился на улице, и какая-нибудь бригада подхватит и увезет твое тело. Оступился в школе, и тебя отчислят, выперев обратно на ту же улицу, с которой потом заберут твое тело. Связь этих двух лап между собой я и заметил: те, кто не успевал в школе, оправдывали этим свое истребление на улицах, а общество просто скажет: «Надо было ходить в школу» и умоет руки[281].
Язык «личной ответственности» – это язык структурного самооправдания общества и самобичевания индивида. Говорящий на этом языке не хочет видеть закономерностей, описанных Коутсом – конвейер «школа-тюрьма», несправедливость и пустая трата социальных сил из-за того, что огромные массы людей находятся в местах лишения свободы или прошли через них[282].
Причина этих проблем – капиталистическая экономика: начиная с XVII века она ведет хищническую колониальную экспансию, порабощает народы в поисках новых рынков, сырья и рабской силы; из-за нее же мы наблюдаем сегодня упадок производства на Западе. Тенденция не изменилась; напротив, она усугубилась. В структуре труда все более явно видны две неравные части: непривлекательные рабочие места оказываются еще менее привлекательными, менее стабильными, более трудозатратными, менее денежными, в то время как самые престижные должности становятся еще престижнее; середина при этом исчезает[283].
Экономическое неравенство растет стремительно[284]. Неудивительно, что миллениалы тратят на учебу больше времени, чем все предыдущие поколения: инвестиции в собственный «человеческий капитал» кажутся единственным способом пробиться через конкурсный прием в университеты к достойной работе, которой становится все меньше[285]. Жизнь как проект, где ты либо выиграл, либо проиграл – сейчас к ней больше, чем когда либо, относятся именно так.
Трудно сказать, можно ли примирить частную собственность на средства выживания и процветания и мир, в котором были бы удовлетворены потребности каждого. Возможно, наша единственная надежда – пойти по стопам Уинстенли и диггеров и отказаться признавать, что Земля может быть чьей-то собственностью. (Если вдуматься, это ведь настоящая загадка, как можно считать себя в безусловном праве претендовать на землю, море или небо без оглядки на потребности будущих поколений). При этом довольно легко понять и сказать, что любая программа реформ должна затрагивать не только материальные нужды людей, но и идеологию, согласно которой человека оценивают по продуктивности, а продуктивность – по благосостоянию. Пока самооценка связана с производством рыночной стоимости, кто-то все равно будет «неудачником», в лучшем случае обязанным своей жизнью – за счет социального страхования или всеобщего базового дохода – экономическим победам других.
Собственнический индивидуализм, изображающий нас жадными социальными атомами, сам по себе, может, и не виноват в том, что мы одиноки, но сыграл, тем не менее, важнейшую роль в формировании нашего отношения к неудачам и неудачникам[286].
Впрочем, это лишь одна глава в истории телического отношения к жизни, сформировавшегося при капитализме, то есть представления, что в жизни должна быть цель. В других «главах» можно было бы разобраться с происхождением «трудовой этики» и тем, как скупость превратилась из частного греха в общественное благо, как экономические отношения, сталкивающие нас друг с другом в конкуренции за сырье, вступают в противоречие с социальной солидарностью[287]. Экономический образ мышления, в основе которого лежит принцип накопления и воспроизводства, проник сегодня в большинство сфер жизни. Мы считаем онлайн-френдов и соревнуемся за лайки в социальных сетях, чем превращаем отношения в товар. Чья-то подростковая любовь к философии с возрастом превращается в навязчивое стремление карабкаться по академической лестнице и добавлять все новые и новые строчки в резюме, и эта лестница становится не средством философствования, а самоцелью. Одним из выходов может стать осознанность – если и не отбросить карьерную лестницу, то хотя бы переосмыслить ее как инструмент, которым она и является. Впрочем, осознанность не повлияет на истоки сформировавшей нас идеологии, не говоря уже о социально-экономических структурах, с которыми она образует симбиоз.
Не получится избавиться и от мифа, что в неудачах виноваты мы сами, если просто разглядеть всю его фальшь. Свою речь – я приводил ее выше – Фредерик Дуглас начал с оговорки:
Если говорить начистоту, в мире не существует людей, сделавших себя сами. Такой термин подразумевал бы полную независимость личности от прошлого и настоящего, но она невозможна. Все самое лучшее и ценное мы получили от современников, либо от тех, кто опередил нас на ниве мысли и открытий. Все мы когда-то что-то выпросили, одолжили или украли[288].
И все же дальше он говорит то, о чем я упоминал выше. Знания о том, что успех зависит от несправедливостей судьбы, выходящих далеко за рамки «честных правил игры», недостаточно, чтобы изменить его культурное значение. Нам, как социальным животным, важно, каким образом нас воспринимают окружающие – скажем, как победителей или как проигравших, – и мы не можем просто взять и выйти за рамки общества. Вместо этого мы должны его изменить.
Таким образом, в вопросе отношения к неудачам и неудачникам личное становится политическим. Необходимо признать структурные причины социально-экономического неравенства и наших пагубных представлений о себе самих. В то же время я слышу скептические голоса. Легко увидеть, как подобные структуры вредят тем из нас, кого общество считает неудачниками. Тем, кого считают победителями, может быть все равно; а те, кому не все равно, могут задаться вопросом, что делать. Какое значение имеет несправедливость для жизни тех, кто непосредственно ей не подвержен? Помните Фила Коннорса, попавшего во временну́ю петлю? Его освобождает не одно внимание к процессу вместо результата. Важны и его бескорыстие, любовь и уважение к другим. Есть ли здесь урок для нас?