[354]. Проблема системная. Не случайно идею озабоченности, если не сказать одержимости индивидуальным углеродным следом активно продвигала компания British Petroleum: для нее это способ отвлечь внимание от собственной корпоративной ответственности[355].
Ситуация начала лично для меня меняться в 2014 году, когда я перешел на работу в Массачусетский технологический институт (MIT). Я приехал в кампус, который был украшен чем-то похожим на современное искусство – синее ленточное ограждение протянулось более чем на шесть километров по периметру корпусов и территории[356]. Лента была натянута на разной высоте, но всегда на несколько десятков сантиметров от земли; иногда она опускалась до уровня щиколоток, а недалеко от моего офиса доходила до пояса, перекрывая дверные и оконные проемы. Приглядевшись, можно было прочитать сообщение, напечатанное на ленте: «Уровень затопления из-за глобального потепления. Требуйте от MIT отказаться от ископаемого топлива». Установленная студенческой группой Fossil Free синяя лента обозначала уровень, до которого поднимется вода в кампусе при 1,5-метровом штормовом нагоне волны, подобном тому, что обрушился на Бостон в 2012 году, при уровне моря, прогнозируемом на 2050 год. То есть MIT затопило бы.
После этой акции с синей лентой студенты потребовали за счет института в течение года организовать беседы об изменении климата, в ходе которых комитет из студентов, преподавателей и администраторов должен был бы сформулировать политические предложения[357]. Одним из основных пунктов был отказ от инвестиций в добычу ископаемых видов топлива и вывод эндаумента MIT в размере 18 миллиардов долларов из инвестиций в соответствующие компании. Финансовые бойкоты сыграли большую историческую роль с точки зрения давления на неуступчивых оппонентов, начиная с бойкота сахара, способствовавшего отмене рабства Британией, и заканчивая кампанией за отказ от инвестиций в ЮАР из-за апартеида. Комитет студентов и преподавателей проголосовал девятью голосами против трех за отказ MIT от угля и топлива, добытого на нефтеносных песках (самые вредные для окружающей среды формы добычи ископаемого топлива), и единогласно поддержал идею создания Консультативного совета по этике, который должен рассматривать вопросы о распределении эндаумента MIT.
Вместе со студентами я с тревогой ждал целое лето, пока MIT, посоветовавшись с попечительским советом («Корпорацией»), не объявил, что его первый в истории План действий по климату будет игнорировать рекомендации своего же комитета[358]. (Дэвид Кох – наверное, самый бескомпромиссный оппонент американского климатического законодательства – был в то время пожизненным членом Корпорации MIT и одним из самых щедрых спонсоров института)[359]. То есть институт решил не отказываться от инвестиций и не заниматься этикой.
Именно тогда я включился в работу по-серьезному, начал помогать с организацией протеста преподавателей против этого решения и поддерживать студентов, оккупировавших коридор у президентского кабинета и требовавших сделать больше[360]. Студенты взяли инициативу на себя, а мы вместе с другими преподавателями им помогали – морально и материально, в частности, носили им еду. Временами сидячая забастовка выглядела вяло – в коридоре находилось всего несколько человек, но все равно она продолжалась четыре долгих месяца – всю весну 2016 года – и в конце концов забастовщики добились уступок. От сомнительных инвестиций никто отказываться не стал, но хотя бы учредили консультативный комитет, чтобы отслеживать реализацию стратегии «взаимодействия» MIT с добывающими компаниями, а также дискуссионную площадку для обсуждения этических аспектов климатических изменений. Не идеальный исход, но вот прошло шесть лет, и уже новая студенческая группа – MIT Divest – снова начала давить на администрацию института.
Я рассказываю это не потому, что это какая-то история успеха – или неудачи – а потому, что она служит хорошей иллюстрацией тезиса, что «агенты перемен» необходимы.
Я преодолел собственную инертность, потому что нашел точку приложения коллективных усилий с реальными шансами изменить ситуацию к лучшему. MIT не мог игнорировать студентов: слишком плохо для репутации института. Именно благодаря студентам у нас вообще есть План действий по климату. Хотя все вышло не так, как я надеялся, мое участие оказалось максимально приближенным к идее ответственности за справедливость, которую подробно анализировала Айрис Марион Янг.
Я говорил, что не пример для подражания, и в этом смысле ничего не изменилось. С 2015 года я публично выступал по климатической тематике в разных местах офлайн и онлайн. Три года назад мы с коллегой по MIT разработали учебный курс по этике в связи с климатической проблематикой. Конечно, этого мало. Какой толк от преподавания этики в климатической сфере? Может быть, чтобы люди больше знали об этой проблематике – но зачем посещать занятия, если вам и так уже не все равно? Скорее, для создания сообщества и попыток глубже понять проблемы, с которыми мы сталкиваемся. Я надеюсь, что студенты, которых я учу, возьмут на себя ту ответственность, которую не смог взять на себя я. Меня не оставляет чувство вины за то, что моих действий недостаточно.
Возможно, вы разделяете это чувство в отношении проблем, беспокоящих вас больше всего – массового лишения свободы и его последствий[361], бедности, махинаций на выборах, соблюдения гражданских прав. Делаем ли мы все что в наших силах для борьбы с несправедливостью? Этот вопрос волнует всех, но когда речь заходит о моих коллегах-философах, он принимает особую форму и вызывает старые споры о теории и практике. Карл Маркс так сформулировал свой знаменитый одиннадцатый тезис о Людвиге Фейербахе – немецком философе и антропологе: «Философы лишь различным образом интерпретировали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[362]. Заканчивая свое эссе об агентах перемен, Бен Лоренс высказывает опасение, что «академическая наука разобщает философа и агентов перемен, особенно там, где такие агенты страдают от вопиющей несправедливости и угнетения»[363]. Яркий пример воплощения таких страхов – жизнь и творчество Теодора Адорно.
Адорно родился во Франкфурте в 1903 году[364]. Его отец торговал вином, мать была профессиональной певицей. Сам Адорно был в некотором роде вундеркиндом – к двенадцати годам играл на фортепиано пьесы Бетховена. В дальнейшем он учился композиции у Альбана Берга[365], однако, наибольшую известность приобрел как один из основоположников критической теории Франкфуртской школы, разоблачавших идеологии, препятствующие раскрытию человеческих способностей. В 1932 году Адорно из-за своего еврейского происхождения был лишен права преподавать в Германии. Через два года он уехал в Оксфорд, где учился у британского философа Гилберта Райла. Именно в Оксфорде Адорно написал полемический текст против джазовой музыки, опубликованный под говорящим псевдонимом Гектор Ротвейлер[366], – не любил Адорно поп-культуру.
В 1938-м Адорно переехал в Нью-Йорк, а затем в Лос-Анджелес: там жили и другие деятели немецкой эмиграции – драматург Бертольт Брехт, писатель Томас Манн, композитор Арнольд Шёнберг. Город ангелов благодаря им прозвали тогда «Веймаром на Тихом океане»[367]. В Америке Адорно написал несколько книг, благодаря которым и получил известность – «Диалектику просвещения» (вместе с коллегой, критиком-теоретиком Максом Хоркхаймером), «Философию новой музыки» и «Minima Moralia». Адорно вернулся во Франкфурт в 1949 году и прожил там еще двадцать лет до самой смерти. Здесь он закончил два своих шедевра – «Негативную диалектику» и «Эстетическую теорию».
Адорно важен для нас потому, что он резко критиковал промышленный капитализм с марксистских позиций, но фактически отказался от конструктивного участия в политической жизни. Адорно был неизменно настроен негативно, и иногда это принимало комические формы. «Minima Moralia» местами читается как смесь высказываний гуру философии и старого ворчуна, отпускающего едкие замечания по поводу всяких мелочей из современной жизни. «Люди разучиваются делать подарки», – пишет он в одном месте[368].
Счастье истинного дарения заключалось в том, что дарящий представлял себе, как будет счастлив одариваемый. А значит, надо было выбрать подарок, потратить время, приложить особенные усилия, помыслить другого как субъект: всё это прямо противоположно забывчивости. Именно на подобное дарение нынче почти никто не способен. В наилучшем случае люди дарят то, что сами себе пожелали бы, только малость поплоше.
Повод для подобных сетований – тревожное видение мира: «То, что когда-то философы называли жизнью, превратилось в сферу частного интереса, а затем и вовсе лишь в сферу потребления, которую материальный процесс производства волочит за собой как привесок, лишенный автономии и собственной субстанции»[369]. Мы живые мертвецы, и никакого просвета впереди нет.
Адорно был свидетелем краха немецкой революции после окончания Первой мировой войны. Социалистическое восстание, которое возглавили рабочие-фронтовики, через год сошло на нет и было подавлено центристской коалицией Веймарской республики. Адорно опасался, что если пролетариат не смог сыграть ту преобразующую роль, которую предполагал Маркс, то никакого иного агента перемен больше не будет. Не остается ничего другого, как уйти в науку и, пока обстоятельства не изменятся, заниматься изучением общественных противоречий. Современник Адорно Дьердь Лукач осуждал этот акт ухода в себя: «Многие ведущие представители немецкой интеллигенции, в том числе Адорно», – писал он – «переселились в прекрасный гранд-отель „Бездна“,