[393]. Именно в таком настроении он задается вопросом о смысле жизни и придумывает это словосочетание.
Здесь для нас есть две зацепки. Во-первых, вопрос о смысле жизни до XIX века никто особо не поднимал. Во-вторых, такой вопрос мы задаем в моменты опустошенности и страдания, когда жизнь кажется абсурдной. Мы задаем его, когда страдаем или грустим, когда ни в чем не находим утешения, когда нам одиноко и горько, когда беды и несправедливость захлестывают нас. Жизнь глубоко ущербна. Есть ли в ней хоть какой-то смысл? Этот вопрос волнует не только нас: он волновал Сёрена Кьеркегора и других ранних экзистенциалистов, измученных ужасом человеческого существования, страхом его бессмысленности[394].
Так что значит слово «смысл» в словосочетании «смысл жизни»? Когда мы пытаемся понять смысл произведения искусства, сюжета, картины или музыкального произведения, нас интересует не его лингвистическое значение – если это не устный рассказ, его может и не быть – и не его назначение или функция в некой системе. Нас интересует его значимость (significance), описание того, как то или иное произведение «работает» и зачем, «о чем» оно – в самом широком смысле: так мы можем уяснить, как нам к нему относиться. Мы ищем истины, которые подскажут нам, что чувствовать. (Ответ часто бывает сложным и многозначным). Толкование здесь сочетает в себе внимание, объяснение и эффект от воздействия[395]. Так же обстоит дело и со смыслом жизни. Вопрос в том, как относиться ко всему, ко всему существованию вообще и месту человека в нем. Смысл жизни есть истина о нас и мире, отвечающая на этот вопрос, – истина, которая говорит нам, что чувствовать и почему. Вот почему мы задаемся этим вопросом, когда жизнь тяжела. Мы хотим как-то справиться, примириться с потерями и неудачами, несправедливостью и человеческим страданием. Мы надеемся на некую истину, которая снимет остроту нашего отчаяния.
Такое объяснение позволяет понять, почему вопрос о смысле жизни возник именно в XIX веке. До этого исторического периода для абсолютного большинства людей совершенно естественным было религиозное мировоззрение, которое гарантировало ответ на этот вопрос. «Всякая религия есть реагирование всего существа человека на жизнь», – писал психолог Уильям Джеймс в книге «Многообразие религиозного опыта», опубликованной в 1902 году[396]. «Полное реагирование отлично от случайного и частичного так же, как всепоглощающие переживания не похожи на привычные и обыденные. Для того, чтобы обрести такие переживания, надо уйти от поверхности жизни и углубиться в восприятие целостности космоса как предвечного бытия, – будь оно благим или враждебным человеку, внушающим ему ужас или радость, любовь или ненависть, – в восприятие, которое в той или иной степени доступно всякому из нас». Когда человек живет в рамках религии, его полное реагирование позитивно, а если и не позитивно, то умиротворено или искуплено. Религии предлагают спасительное видение всей целостности космоса. Если они и не провозглашают смысл жизни, то дают убеждение, что он существует, каким бы непостижимым ни был. Есть некая истина, которая говорит нам, что чувствовать.
Альберт Эйнштейн пошел еще дальше, заявив, что любой ответ на вопрос «в чем смысл человеческой жизни или вообще органической жизни?» <…> возлагается на религию[397]. Для меня, как и для экзистенциалистов, проблема заключается в том, как сохранить смысл жизни, если религиозное мировоззрение уже не является данностью. Если Бог мертв, бессмысленна ли человеческая жизнь?
Первое, что следует сказать – не все религии апеллируют к Богу. Помимо монотеистических религий, – иудаизма, христианства и ислама, – есть религии политеистические, например, индуизм, и нетеистические – тот же буддизм. Непросто сказать, что у этих религий общего, благодаря чему их можно считать религиями, что связывает «реагирование всего существа человека на жизнь» с их принципами и учениями, обрядами и практиками. Но один из фундаментальных элементов любой религии – вера в нечто, выходящее за рамки обыденного мира, если не в Бога или богов, то в некую метафизику, как, например, в буддийском учении о пустоте и загадочном утверждении, что «я» не существует.
Религия, на мой взгляд, по сути своей метафизична. Она дает картину мира в целом, которая определяет «реагирование всего нашего существа» на жизнь – как нам относиться к жизни, Вселенной и ко всему остальному. Такая картина мира может включать наши отношения с Богом, а может и не включать, но она всегда связана с метафизикой трансцендентности. Возьмем, к примеру, буддизм. Буддийскую медитацию от осознанности как метода борьбы со стрессом отличает цель – прекращение страданий через познание истины, в частности, истины о том, что вас не существует. Если ни вы, ни ваши близкие не реальны в том виде, в котором вы когда-то в это верили, то смерть и утрата становятся менее травматичными. (Такова, во всяком случае, идея; мне никогда не было ясно, почему открытие этой «истины» не будет как минимум столь же травматичным, как если бы вам сказали, что все, кого вы знаете, да и вы сами, уже мертвы). Примириться с жизнью с помощью медитации, чтобы достичь умиротворения, или с помощью разговорной терапии не значит быть религиозным или познать смысл жизни, поскольку не означает открытия какой-то истины.
Для многих религий смысл жизни явлен в теодицее, оправдывающей пути Господни перед человеком. Жизнь тяжела, но есть некий сюжет, в котором все складывается к лучшему, может быть, в какой-то вечной загробной жизни. Если нам не дать такой сюжет, мы все равно будем верить, что он есть, хоть и недоступный нашему пониманию. Поэт Александр Поуп так заканчивает первую эпистолу своего «Опыта о человеке», написанного в 1734 году[398]:
Заключено в природе мастерство,
Хоть неспособен ты постичь его.
В разладе лад, не явленный земле;
Всемирное добро в частичном зле,
Так покорись, воздай творенью честь:
Поистине все хорошо, что есть[399].
Рифмованные, повторяющиеся антитезы Поупа показывают, что каждый вред втайне благотворен, на каждую жалобу есть ответ, теодицея подобна часовому механизму невидимого нам божественного замысла, который подчеркивается настойчивым «IS, is.» («есть, есть.») в строке Whatever IS, is RIGHT («Что ЕСТЬ, то и ПРАВИЛЬНО»).
Философы Нового времени отделили цель теодицеи – показать, что всё, что есть, правильно, – от догм традиционной религии[400]. Так, Лейбниц, исходя из логических предпосылок, утверждал, что наш мир – лучший из всех возможных[401]. Жан-Жак Руссо списал бы все беды человеческой судьбы на пороки общества: исправить их в наших силах[402]. А для Георга Вильгельма Фридриха Гегеля «[ф]илософия должна <…> способствовать пониманию того, что действительный мир таков, каким он должен быть»[403].
Если смысл жизни может существовать без Бога и без традиционной религии, то, возможно, есть надежда и для таких атеистов, как я. Нам нужны истины о мире и месте в нем человечества, которые подскажут, как относиться к оставшемуся нам бытию, и которые в идеале помогут примириться со страданием и несправедливостью. Звучит неплохо, правда, остается загадкой, что это за истины. Если верить Уильяму Джеймсу, трансценденталистка из Новой Англии Маргарет Фуллер сказала Томасу Карлейлю, который ввел понятие «смысл жизни»: «Я приемлю мир»[404]. Карлейля это не впечатлило: а что еще остается? Более распространенная реакция – скептическая. Если отбросить теодицею, как я это сделал в начале этой книги, какие истины могут искупить страдания, которых мы не заслуживаем, или исправить несправедливость, царящую в мире? Как нам принять мироздание?
Хуже того, почему мы должны верить, что есть какой-то способ чувствовать, что реальность диктует нам «реагирование всего нашего существа» на жизнь? Здесь вновь убедительно выступил Уильям Джеймс:
Не секрет, что факты совместимы с противоположными эмоциональными комментариями, поскольку один и тот же факт может вызывать совершенно разные чувства у разных людей, причем в разное время у одного и того же человека; и не существует рационально выводимой связи между любым внешним фактом и чувствами, которые он может вызывать[405].
Не новость, что разные темпераменты по-разному реагируют на страдания и пороки. Философ-досократик Демокрит находил реальность настолько бессмысленной, что не мог не смеяться, а его предшественник Гераклит плакал. Это было еще в V веке до нашей эры.
Пожалуй, самым милым образом на угрозу неопределенности отозвался Фрэнк Рамсей. Рамсей был вундеркиндом и умер от инфекции печени в 1930 году в возрасте 26 лет, успев проделать огромную работу в области математики, экономики и философии[406]. Когда ему исполнилось двадцать два, Рамсея пригласили выступить с докладом о смысле всего сущего. «Видимо, я отличаюсь от некоторых своих друзей в том, что придаю малое значение физической стороне», – заметил Рамсей.
Я не чувствую ущербность перед величием небес. Звёзды могут быть большими, но они не способны мыслить или любить; и эти качества впечатляют меня гораздо больше, чем размер. Меня не убеждает вес в сто килограммов.