Какое именно «реагирование всего существа человека» имеет значение, когда смысл жизни неясен и находится под угрозой? Окрылит ли нас надежда или расплющит отчаяние?
Глава седьмаяНадежда
Один из моих философских героев – Диоген-Киник, противник Платона. Диоген был весельчак. Когда он услышал сформулированное Платоном определение человека как двуногого животного, лишенного перьев, то явился к двери Академии с ощипанным петухом и заявил: «Вот платоновский человек!»[428] Диоген практиковал философию как перформанс, что-то, что нужно проживать, а не только обсуждать. И он был принципиален. Назвав диалоги Платона «пустой тратой времени», Диоген убежденно доказывал, что практика важнее теории, а добродетель – богатства, живя на улицах Афин в пифосе – глиняном сосуде для хранения вина[429]. Он носил с собой светильник, с помощью которого, по его словам, безуспешно искал подлинного человека. Диоген вдохновлял. Он был политическим революционером, «гражданином мира»[430], мечтавшим о немыслимом для своего времени равенстве. «Когда его спросили, что самое ценное в жизни, [Диоген] сказал: „Надежда“[431]».
Мысль о том, что надежда придает силы, что она благородна и даже дерзка, стала общепринятой. Но так было не всегда. Чтобы объяснить, почему надежда заслуживает отдельной главы в этой книге, отдельной записи в каталоге человеческих трудностей, нам нужно вернуться к ящику Пандоры – то есть еще к одному сосуду, а также и к греческому поэту Гесиоду, жившему за четыреста лет до Платона.
Современник Гомера, писавший в VIII веке до н. э., Гесиод рассказывает историю о Прометее – титане, укравшем огонь у богов, и о том, как Зевс отомстил за это человечеству. Зевс велел Гефесту создать прекрасную женщину, Афина вдохнула в нее жизнь, а Гермес отнес на Землю. Ей, названной Пандорой, достался сосуд с „дарами“ – болезнями, горем и всеми жизненными напастями. Открыв сосуд и выпустив бедствия на человечество, Пандора захлопнула крышку, прежде чем из него успела вырваться надежда. Некоторые считают, что это метафора божественного утешения, хотя я вижу здесь попытку выдать желаемое за действительное. Из сосуда – ящика Пандоры – по миру разлетелись несчастья, и надежда должна была быть одним из них. Как объясняет сам Гесиод,
Часто лентяй, исполненья надежды пустой ожидая,
Впавши в нужду, на дела нехорошие сердцем склонялся.
Трудно тому бедняку, кто в корчмах заседает, надеждой
Тешиться доброй, когда он и хлеба куска не имеет»[432].
Мы скрещиваем пальцы, надеясь, что все получится, вместо того чтобы делать трудные и неуверенные шаги, чтобы этого добиться. Для Гесиода надежда – это наркотик.
Однако, несмотря на то, что в мифе Гесиода надежда, кажется, преподносится как бедствие, смысл остается двояким. Вопрос в том, как трактовать тот факт, что надежда осталась запертой в ящике Пандоры, хотя вот-вот должна была вырваться наружу вместе с другими напастями. Если надежда осталась внутри, не значит ли это, что мы свободны от ее соблазнов? Или это означает наше проклятие – жить без надежды, и в таком случае надежда есть нечто благое, чего у нас быть не может? Почему тогда она была в сосуде Пандоры вместе с прочими бедами? Кажется, с надеждой ничего не понятно[433].
До недавнего времени я мало о ней задумывался, а когда задумывался, у меня сразу возникали подозрения. Мои хронические боли никуда не исчезнут. Надеяться на иное значило бы обманывать себя. Если надо что-то сделать, значение имеет сам факт, что ты берешь и делаешь, а не как именно ты это делаешь – с надеждой или со смирением. Лично для меня надежда не важна. Моя психотерапевтка другого мнения. Она считает, что надежда для меня очень важна, именно поэтому я ей так сопротивляюсь. Проблема в том, что я боюсь надеяться, а в чем нуждаюсь, так это в смелости.
И я не один такой. Для многих надежда превращается в самообольщение. Чем больше мы надеемся, тем больше рискуем впасть в отчаяние. Зачем нам это надо? И все-таки мы цепляемся за надежду, которая в темные времена кажется нам источником света.
Я пришел к мысли, что каждый из нас по-своему прав. Надежда есть нечто двусмысленное, и так и должно быть. Оставшаяся в сосуде Пандоры надежда одновременно бесполезна и принципиально важна.
Так что же такое надежда? В последние годы философы потратили немало чернил на эту тему, и на фоне разногласий все же пришли к общему пониманию[434]. Надежда несет в себе признаки как желания, так и веры. Надеяться на что-то значит отчасти желать этого, отчасти видеть это возможным, хотя и не неизбежным. Нельзя надеяться на то, чего ты сам не хочешь, а еще на то, что невозможно, или на то, что и так обязательно произойдет. Более того, надеяться на что-то значит думать, что это что-то не полностью зависит от тебя[435]. Нет смысла надеяться на то, что ты можешь легко осуществить. Надежда – это уступка тому, что не поддается контролю.
Обе стороны надежды – желание и вера – принимают содержательные формы, поэтому надежда – не праздная тоска, она предполагает эмоциональную связь со своим объектом. Именно поэтому Сёрен Кьеркегор определил надежду как «страсть к возможному»[436]. Точно так же для этого чувства недостаточно и того, что можно было бы назвать «праздной верой». Я имею в виду, что для надежды недостаточно осознавать возможность чего-то: необходимо относиться к этой возможности как к реальной. Оптимистом при этом быть не обязательно: шансы могут быть сколь угодно малы. Но к соответствующей перспективе на практике надо относиться серьезно: ее можно планировать, пусть даже как нечто неожиданное, маловероятное. (Если вам хотелось бы, чтобы полученный результат анализа крови оказался ошибочным, и вы знаете, что такое в принципе возможно, но отбрасываете эту возможность, вы уже не надеетесь, что анализ будет нормальным). Когда вы сохраняте привязанность к сценарию, который больше не считаете возможным, ваше отношение к нему называется отчаянием. Когда исчезает и привязанность – смирением.
Гораздо проще сказать, почему отчаяние – это плохо, чем почему надежда – это хорошо. Отчаиваемся мы, когда сохраняем привязанность к чему-то, но ситуация безнадежна. «Отношения закончились, она ушла навсегда», – страдает отвергнутый любовник. Больной в терминальной стадии признает в слезах: «болезнь неизлечима». Они чувствуют горе или нечто на него похожее, боль от тоски по некой возможности, которой больше нет.
Все это не значит, однако, что надежда сама по себе благотворна. Иногда невозможность – это факт. Состояние моей матери, страдающей болезнью Альцгеймера, не улучшится, а только ухудшится, и было бы глупо надеяться на обратное, как бы мне этого ни хотелось. Даже когда надежда рациональна, есть ли от нее польза? Помню выборы в США в 2016 и 2020 годах, когда я с отчаянной надеждой следил за результатами. Делать было нечего, кроме как сдерживать волнение и истово молить о благоприятном исходе. Какой от этого прок? Надежда вполне сосуществует с пассивностью. Если в надежде и есть смелость, то это смелость противостоять страху разочарования, который надежда сама и порождает. Когда дела заканчиваются плохо, надежда мучит сильнее отчаяния.
Так что Гесиод дело говорил. Надежда может лгать, смирять, устрашать. Зачем же превозносить ее роль в жизни? В книге, написанной после начала вторжения в Ирак в 2003 году, писательница и активистка Ребекка Сольнит встала на защиту надежды: «Надежда – не лотерейный билет, который можно сжимать, сидя на диване и веря в лучшее», – писала она.
Напротив, надежда должна выгнать вас за дверь, потому что потребуется все, что у вас есть, чтобы отвернуть будущее в сторону от бесконечных войн, от уничтожения богатств Земли, издевательств над бедными и обездоленными. Надежда лишь означает, что другой мир возможен, но он не обещан, не гарантирован. Надежда зовет к действию; действие без надежды невозможно[437].
Проблема в том, что надежда вполне может быть похожа на сжатый в руке лотерейный билет, и ей необязательно гнать вас за дверь: я хорошо знаю, каково это – напряженно надеяться на лучшее, растянувшись на диване и смотря новости. К действию нас призывает нечто иное.
Сольнит, возможно, права в том, что действие невозможно без надежды: нельзя стремиться к тому, что тебе дорого в условиях, когда успех не гарантирован, если нет надежды на позитивный исход или хотя бы прогресс. Именно в этой точке и возникает миф о пользе надежды. Надежда – необходимое условие для самого главного – стремления к значимым переменам. Однако это не дает надежде самостоятельную ценность. Возьмем Прометея, кующего железо в огне. Он не мог бы ковать плуги или мечи без сильного жара, но температура металла, дым и искры сами по себе ничего не меняют, это в лучшем случае лишь средство достижения цели. Надежда подобна температуре ковки железа, – когда она есть, нас можно побудить к действию, но это не источник жара сам по себе, не сила, двигающая нас вперед, не удар молота, которым мы прогибаем мир. Подобно раскаленному металлу, надежда опасна: она может покалечить. И сама по себе она ничего не даст.
Даже активисты, воспевающие надежду, часто это признают. Так, Ребекка Сольнит цитирует в новом издании своей книги одну из основательниц движения Black Lives Matter Патрисс Каллорс. Миссия Black Lives Matter, по словам Каллорс, заключается в том, чтобы «давать надежду и служить источником вдохновения для коллективных действий, направленных на создание коллективной силы во имя коллективных же преобразований; выросла эта миссия из зерен горя и ярости, но нацелена она в будущее, на реализацию мечты»