[438]. Движущие силы здесь – горе и ярость, а не надежда. Надежда сама по себе не вдохновляет нас на поступки, она дает возможность горю и ярости подтолкнуть нас к действиям. Страх тоже может быть движущей силой, как это происходит с теми, кто работает над проблемой климатических изменений. «Я не хочу, чтобы вы питали какие-то надежды», – заявила активистка Грета Тунберг, выступая на Всемирном экономическом форуме в Давосе.
«Я хочу, чтобы вы запаниковали»[439]. Надежда совместима с бездействием. Она может быть предварительным условием для чего-то благого – стремления, пусть и неуверенного, к самому важному, но сама по себе надежда благом не является.
Если вы пытаетесь найти способ вылечиться от своей болезни, приспособиться к инвалидности, справиться с одиночеством или избавиться от него, добиться успеха вопреки обстоятельствам или извлечь уроки из неудач, вы живете надеждой. В зависимости от вашего темперамента вы можете чувствовать себя хорошо в связи с этим или, как я, испытывать страх.
Если надежда вызывает у вас тревогу, необходимо набраться смелости. Моя психотерапевтка была права: надо бороться со страхом надежды, который мешает мне идти на риск. Но сама по себе надежда бездействует: она может служить предпосылкой, но не целью.
Я говорил, что надежда несет и должна нести в себе некую двойственность, но до сих пор обращал внимание в основном на ее темную сторону. Надежда мало что нам дает: в лучшем случае она коррелирует с каким-то благом, да и то не всегда. Если мы теряем надежду, это значит, что мы оставляем попытки чего-то добиться, но мы можем надеяться и ничего не делая. Значение же имеют только поступки, а не надежда.
Причина моего двойственного отношения в том, что надежду не назовешь чем-то однозначным и единым. Помимо отношения к тому или иному результату (когда человек надеется на него), это еще и свойство натуры – находить надежду там, где ее можно найти. Можно привести здесь слова о надежде из «Суммы теологии» – трехтысячестраничного блокбастера католического богословия, написанного святым Фомой Аквинским в конце XIII века. Фома Аквинский противопоставляет надежду как «раздражительную страсть» – пылкое стремление к тому, в чем человек не уверен, – и богословскую добродетель надежды, направленной на вечную жизнь[440]. Мы пока обсуждали именно страсть – слияние желания и веры, необходимое для осмысленного действия. Надежда в этом смысле может быть пассивной, о чем свидетельствует этимология английского слова passion («страсть»). Совсем другое – богословская добродетель. Это активное устремление воли, благодаря которому человек верит в обещанное единение с Богом и противостоит искушениям отчаяния. Я не религиозен – не верю ни в Бога, ни в трансцендентность, ни в бессмертие, но мне кажется, что и без них мы можем найти в надежде добродетель.
Фома Аквинский вдохновлялся аристотелевской этической теорией, согласно которой добродетель есть некая «середина» между крайностями-пороками. К примеру, мужество лежит между безрассудством и трусостью, а щедрый человек не бывает ни расточительным, ни скупым. Каждая добродетель отвечает за то или иное действие или эмоцию, для которых непременно находит срединный путь. Так, храбрые испытывают страх «в должных обстоятельствах, относительно должного предмета, ради должной цели и должным способом»[441]. Щедрость сродни одариванию и получению даров.
Хотя Аристотель не признавал надежду добродетелью характера, его теория, по-видимому, здесь нам подходит[442]. Человек может питать неоправданные надежды, завышать шансы или отказываться сдаваться, даже когда возможности для реализации таких надежд исчезающе малы, а может, напротив, вовсе перестать надеяться, не верить в успех и отказаться идти на риск, хотя, возможно, и стоило бы. Добродетель лежит между двумя этими крайностями. Уметь правильно надеяться значит реалистично оценивать вероятности, не выдавать желаемое за действительное и не поддаваться страху; это значит также не упускать возможности, когда они возникают. Цепляться за возможности нужно не для того, чтобы чувствовать себя хорошо – надежда может быть болезненнее отчаяния, – а чтобы поддерживать в себе огонек, дающий возможность действовать.
Не знаю, это ли Диоген считал столь ценным, но именно такую добродетель мы видим в книге Сольнит, основная часть которой представляет собой не теорию надежды, а историю недавнего прошлого, в которой собраны доказательства того, что перемены возможны. Это и отмена апартеида в Южной Африке, и падение Берлинской стены, и восстания сапатистов в Мексике, и легализация однополых браков, а также «Оккупай Уолл-стрит», движения Fossil Free и Black Lives Matter. Бросая вызов бессильному беньяминовскому «ангелу истории», созерцающему «руины на руинах», Сольнит призывает «ангела альтернативной истории», который говорит нам, что наши поступки имеют значение, что мы все время творим историю – и тем, что происходит, и тем, что не происходит. Ангел истории говорит: «Ужасно», но ангел альтернативной истории отвечает: «Могло быть хуже»[443]. Сопротивление не бесполезно.
Добродетель надежды тесно связана с верой, стремлением искать и защищать истину, внимательно относиться к возможностям. А еще – с волей и смелостью думать об альтернативах, даже когда неясно, что делать. Именно так нам следует относиться к жизненным трудностям – находить возможности где только можно: жить активно, несмотря на недуги или болезни, прокладывать свой путь через одиночество, неудачи и горе. Вопрос, таким образом, заключается не в том, стоит ли надеяться, а в том, на что именно надеяться. Ответ дам в духе этой книги – не на идеальную жизнь. Мы должны осознать ту жизнь, которая у нас есть, и внимательно ее «читать». Я могу питать надежду, что перестану обращать внимание на свою боль или придумаю, что с ней делать, даже если надежды на избавление нет. Я могу надеяться снова увидеть маму, взять ее за руку и пройтись по берегу моря, где в устье реки сменяют друг друга приливы и отливы, а мост через реку как бы повторяет изгиб Земли. Но я знаю, что она уже не поправится.
У надежды есть пределы, и смерть – один из них. Некоторые мечтают о бессмертии путем загрузки «содержимого» своего сознания в какую-нибудь машину[444]. Но простой аргумент доказывает, что их ждет неудача, даже если искусственный интеллект однажды обретет сознание[445]. Представьте, что вас куда-то загрузили, но мозг ваш не стерт, данные из него сохранили просто путем копирования. Дальше предположим, что соответствующее устройство включили. Теперь существуют два субъекта – вы, в том виде, в каком были, и это устройство. В лучшем случае в него загружен ваш ментальный дубликат, не вы сами. Но то же самое будет верно, если «включить» двойника, когда вы умрете. Вас самих уже не вернешь – от вас останется лишь копия.
Выжить после смерти естественным путем невозможно: для этого нужно нечто трансцендентное, например, реинкарнация или божественная воля. Если вы не религиозны, вы не будете питать надежд на вечную жизнь ни для себя, ни для ваших близких. При этом вполне имеет смысл скорбеть об их смерти: это рациональная форма отчаяния. Любые отношения архивируются, любые способности теряются – по очереди или все сразу, но окончательно и навсегда. В конце концов, кажется, надежды нет: свет гаснет.
Но мы закрыли глаза или опустили их. Поднимите взгляд и оглянитесь! В мире миллиарды людей, и каждый год рождаются миллионы новых. Перефразируя Франца Кафку, можно сказать, что надежды сколько угодно, бесконечно много надежды, но только не для нас[446]. Но это слишком мрачно. Ведь кто мы такие? Не только живые люди, но и человечество, а для человечества есть надежда, а значит, она есть и для нас. Опять же, вопрос не в том, стоит ли надеяться, а в том, на что именно надеяться. Можно надеяться, что жизнь имеет смысл, что она представляет собой медленное, нестабильное движение к более справедливому будущему.
Ничто не может исправить ошибки прошлого, которые навсегда останутся с нами, и борьба за лучший мир может быть бесконечной. Но надежда есть. Возьмем изменения климата.
Глобальное потепление уже не предотвратить. Оно уже происходит, и будет только хуже.
Но катастрофа наступает постепенно, градус за градусом, и на каждом этапе происходят изменения. Если нет надежд на то, что потеплеет не более, чем на два градуса, можно надеяться на два с половиной, если нет надежд на два с половиной, можно надеяться на три. И, надеясь, действовать сообща. Мы можем надеяться, что Земля вовремя и нашими усилиями остынет. Надежда умирает последней:
Когда не знаешь, на что надеяться, можно надеяться на то, что чему-то научишься.
Сложно представить сегодня, как построить подлинную демократию или расплатиться за грехи прошлого, но в жизни есть место для того, что философ Джонатан Лир называет «радикальной надеждой <…> направленной на будущее благо, превосходящее нынешнюю [нашу] способность понять, что это такое»[448]. Вслед за Айрис Мердок мы можем надеяться, что новые концепты «расширят <…> пределы языка и позволят ему высветить пространства, доселе пребывавшие во мраке»[449].
Концепты, которые нам следует оставить в прошлом – идея идеальной жизни как ориентира или цели, идея счастья как блага для человека, идея, что личный интерес может быть оторван от блага других. Инвалидность не обязательно должна ухудшать жизнь, а боль оставаться невысказанной. Любовь