Ване нравится новая работа. С высоты соломокопнителя он обозревает широкие просторы полей, то и дело становится в свою любимую позу — упирает вилы в загородку площадки, облокачивается на них скрещенными руками и опускает на руки подбородок. Улыбка не сходит с его лица. Он задумчиво разглядывает дорогу, уходящую вдаль, гору в стороне, еще по-летнему зеленую…
— Эй, Ваня, зеваешь! — кричит ему Павел.
— Действительно, зеваю, — сам себе говорит Ваня, проворно поднимает вилы и разравнивает солому.
Павел тоже работает с удовольствием, но не чудесный вид гор и полей привлекает его; он смотрит с интересом, как работает железная машина, и его охватывает чувство глубокого преклонения перед золотыми руками человека, перед его мудрой мыслью. Он представляет себе, как по этому полю когда-то понуро плелась лошаденка и сзади нее тащилась борона. Сбоку шел мужик в броднях,[2] с открытой головой, подстриженный «под горшок», с длинной бородой, в белой рубахе до колен.
Павлу хочется сесть на место комбайнера или хотя бы встать рядом, заменив его помощника. Но не так уж плохо и то, что поручили ему: стоять на вздрагивающей железной площадке, разравнивать солому, ловко срезанную стальными ножами комбайна, и, нажимая на педаль, оставлять стог на голом поле.
Он с удовольствием смотрит, как серый, словно живой поток зерна на ходу льется в кузов пятитонной машины. Курносый белокурый парень, со странно не подходящим ему и всей окружающей обстановке именем Эдуард, стоит в машине и проворно, умелыми, скупыми движениями разравнивает зерно. Павел любуется его работой и старается управлять своим нехитрым орудием так же легко, без суеты, экономно расходуя силы.
В полдень комбайн останавливается у дороги. Комбайнер выключает мотор, и все соскакивают на землю. В первые минуты Павла и Ваню поражает странное спокойствие. Под ногами не колышется, вокруг не бегут поля, и в воздухе стоит тишина.
— Ну, парни, проголодались? — спрашивает комбайнер дядя Федя, вытягивая руки вверх, потом в стороны и приседая.
Он маленький, худой, как подросток, весь какой-то заостренный: подбородок клинышком, острый нос, острый кадык на длинной шее. Волосы его, светлые, рыжеватые, прикрывает меховая шапка-ушанка, надвинутая на брови. Из-под ушанки с искренним радушием глядят на мир большие голубые глаза.
— Проголодались, — отвечает Ваня за себя и за товарища.
Помощник комбайнера, тоже дядя Федя, только «дядя Федя большой», как между собой условились называть его ребята, ростом велик, в движениях медлителен. Голова у дяди Феди большого лысая, без единого волоска, могучая загорелая шея изрезана глубокими складками, и такие же глубокие складки проходят по лбу и вдоль щек. Маленькие глаза сидят глубоко, смотрят умно и чуточку насмешливо. Перед ним не откроешь, как перед дядей Федей маленьким, все, что лежит на сердце.
Дядя Федя большой в ватной телогрейке и точно такой же, как у дяди Феди маленького, меховой шапке. На нем широкие стеганые брюки, какие носят грузчики, и сапоги с голенищами, спущенными гармошкой.
— Айда на полевой стан! — командует дядя Федя большой.
Полевой стан тут же, через дорогу. Там стоят несколько домов, два длинных сарая и торчат трубы овощехранилища.
Под навесом — врытый в землю длинный стол и скамейки. Часть стола занимает веселая компания студентов.
Павел и Ваня, по примеру дяди Феди, подходят к столбу с рукомойником. На прибитой дощечке лежит обмылок. На гвозде — затертое, не успевающее высыхать полотенце. Мальчики с удовольствием покрывают мыльной пеной вспотевшие, пропыленные лица, шеи, руки и смывают их чистой холодной водой.
У стола появляется знакомая ребятам повариха — тетя Даша.
Тетя Даша ставит на стол несколько алюминиевых мисок и, обращаясь к дяде Феде маленькому, спрашивает:
— Где народ-то твой?
— Агрегат в полном сборе, — отвечает дядя Федя. — Сейчас Эдуард с шофером подъедут… Эй, парнишки, не зевайте! — приглашает он к столу Павла и Ваню.
Те наскоро вытираются и садятся за стол, белый, новый, еще пахнущий сосной.
Тетя Даша наливает в миски суп, расставляет чашки с горячим чаем, блюдца с прозрачным ароматным медом.
— Ну, парни, надоело? — подмигивает дядя Федя маленький. — Никакого разнообразия — стой да вилами шевели солому, а она, проклятущая, все ползет да ползет!
— Мне не надоело, — говорит Павел, проворно уписывая похлебку. — Я все смотрю, как комбайн работает, и удивляюсь.
— Хорошая машина! — любовно щурит дядя Федя маленький большие голубые глаза. — Да ты уж всю похлебку проглотил?! Это здорово! Значит, по всем приметам, работник что надо.
— Еще подлить? — спрашивает тетя Даша. Скрестив полные руки на животе, она ревниво приглядывается к обедающим, пытается заметить, нравится ли ее стряпня.
— Спасибо. Я сыт, — говорит Павел и так же быстро уничтожает ломоть свежего пшеничного хлеба с медом.
Ему хорошо, непривычно радостно на этом большом поле, за столом на полевом стане. Ему приятен приветливый, разговорчивый дядя Федя маленький и молчаливый дядя Федя большой. Здесь, в колхозе, ему интересно и уже не хочется спать.
По дороге мчится коричневая «Победа». Шофер лихо заворачивает. Машина подпрыгивает на ухабах и останавливается около стрекочущей силосорезки. Силосорезка стоит возле длинной цементированной силосной ямы, к ней то и дело подходят машины, нагруженные кукурузой. Силосорезка стрекочет, как гигантский кузнечик; мелко нарезанная кукуруза, описывая в воздухе золотистый полукруг, летит в силосную яму или, не долетая, ложится у ее края, в кучу.
Из коричневой «Победы» выходит высокий, грузный, немного сутулый человек средних лет, в черном кожаном пальто, в черном кожаном шлеме, какие носят танкисты.
— Председатель приехал, — говорит дядя Федя большой. — Достается ему это время! Ни днем, ни ночью покоя нет.
— Небось пора горячая. Урожай, какого не видели, и погода, какой не бывает! — вздыхает дядя Федя маленький. Он достает папиросы и спрашивает: — Курите, парик?
Павел и Ваня отрицательно машут головами.
— Так я вам и поверил! — говорит дядя Федя маленький. — А курить все же не дам. Не люблю, когда подростки балуются. Каждому овощу свое время.
Председатель крупными шагами подходит к столу.
— Здравствуйте, товарищи! — говорит он низким сильным голосом, не вынимая рук из карманов пальто. У него живые черные глаза с длинными ресницами, взгляд пристальный. Лицо, покрытое темным загаром, вероятно не сходящим от лета до лета, опалено зноем и ветром. Над губой небольшие седеющие усы. Он улыбается приветливо и немного грустно. — Это видели? — говорит председатель и неловким движением достает из кармана спелый початок кукурузы.
Он радуется, как ребенок, этому початку, выросшему на сибирских просторах.
— Вот вам и не растет! — Председатель держит початок рукой, затянутой в черную кожаную перчатку, и, вероятно, в сотый раз любуется им.
— Хорош! — говорит дядя Федя большой и берет початок. Початок словно проваливается в огромной ладони и сразу становится меньше.
— Хорош! Ох, хорош! — качает головой дядя Федя маленький. Он достает из коробки папиросу и протягивает ее председателю: — Закурим, Василий Ильич!
Тот берет папиросу странным движением руки, и Павел с Ваней видят, что у председателя не гнутся пальцы в кожаных перчатках.
— Вот что, товарищи, — говорит Василий Ильич: — прогноз получен плохой. Ожидаются заморозки и снег. Положение у нас как на фронте. Придется работать в ночную.
— Ну, коли росы не будет… — говорит дядя Федя маленький.
«Молодец, даже глазом не моргнул», — думает о нем Павел и смотрит на дядю Федю большого.
Тот спокойно указывает на ребят:
— Только вот у нас на соломокопнителе городские школьники, их подменить придется…
— Нас? — обиженно, в голос вскрикивают Павел и Ваня. — Мы никуда не пойдем. Мы тоже в ночную, — говорит Павел.
Председатель, немного помолчав, соглашается:
— Ну, добре, ребята! Договорились! — Он приветливо кивает головой дядям Федям, Павлу и Ване и крупными шагами идет к «Победе».
— Помчался дальше! — Дядя Федя маленький смотрит вслед автомобилю. — Вот, ребята, у кого учиться надо, как жизнь за горло брать, когда она не дается!
Дядя Федя застегивает телогрейку и проделывает тут же у стола незамысловатые физические упражнения: руки вверх, в стороны, ноги, согнутые в коленях, по очереди к животу.
— Дядя Федя, а что у него с руками? — спрашивает Ваня по дороге к комбайну.
— С руками? Да их нет у него. Протезы.
— Протезы?!.
Дяди Феди занимают свои места. По гулким железным лесенкам взбегают на площадки Павел и Ваня., И снова рокочет мотор, шуршат зерно и солома, снова гудит автомобиль, и Эдуард широкими, точными движениями разравнивает зерно.
На поля спускается холодная, осенняя ночь. Все черно вокруг, только фары комбайна озаряют светом кусок массива пшеницы, и она кажется огненно-рыжей. Где-то вдали светятся фары других комбайнов и автомашин да горят костры. Около них маячат темные фигуры.
«Греются!» — с завистью думает Павел. Ему холодно. Руки как лед. Ветер забирается под телогрейку. Комбайн заворачивает, идет в обратную сторону. Теперь ветер терзает Ваню. Павлу теплее. Можно думать о чем-то еще, кроме леденящего холода, а думать в эту темную ночь хочется о многом.
Что-то новое чувствует в себе Павел с тех пор, как встал на железную площадку соломокопнителя, — что-то хорошее, успокаивающее.
И хочется разобраться в этом, но разобраться трудно. Наконец-то исчезло страшное желание спать. Даже вот сейчас, ночью, не хочется. Не хочется и одиночества. Так бы и разговаривал все время с дядями Федями, с председателем, с Эдуардом. Незабываемое впечатление произвел на Павла председатель своими кожаными руками. А может быть, и слова дяди Феди маленького о председателе имели значение?