Над позициями батальона неторопливо поднимались перистые полосы молочно-белого тумана. Безобидные утренние испарения, смешиваясь с прогорклым, удушливым дымом, которым продолжали истекать подбитые машины, становились похожи на зловещий белый саван, пытающийся окутать изуродованное поле ночной битвы.
Орбитальная плита уже приоткрыла краешек звезды, уползая к опрокинутому кверху дном горизонту, и страшный багрянец ночи сменился наконец стылым, бледно-розовым рассветом.
Шейла спрыгнула со ступеньки веревочной лестницы и едва не упала на обожженную, изрытую воронками и щедро нашпигованную металлом землю… да и не земля то была вовсе, а так, какое-то жалкое подобие почвы, нанесенное ветром поверх пластиковой основы скал…
Ее растопыренные пальцы укололись об обгорелый султанчик травы, которая чудом уцелела на истоптанной ступоходами машин, изрытой снарядами и опаленной лазерами поверхности.
«Надо же… уцелела…»
Шейла обессиленно стащила с головы мягкий шлем, с наслаждением подставляя холодному ветерку пылающее лицо.
Как потрясающе жить… дышать…
Она подняла взгляд на свой «Ворон», который стоял в нескольких метрах выше по склону.
Черный, в подпалинах от близких разрывов, с посиневшими по краям дюзами реактивной тяги, огромный, покрытый шрамами… невыразимо родной… ее «Ворон», преданная, живая металлическая птица, такая же усталая, измотанная, как ее пилот.
Этой ночью они стали по-настоящему близки.
Умные люди часто повторяют, что любить машину — противоестественно, это признак слабости, закомплексованности, зависимости от техники, отголосок древнего невежества и страха, когда человек одухотворял все неживое, чье устройство не мог постичь.
Чушь все это!
Машину нужно любить. Просто любовь бывает разная — к «Ворону» одна, к человеку иная…
Сзади послышался нездоровый звук надсаженных сервомоторов.
Шейла оглянулась.
«Хоплит» лейтенанта Сокуры пострадал намного серьезнее ее «Ворона». Она уже второй раз за несколько дней поражалась этой способности Николая — доводить свои машины до состояния, когда кажется, подойди к роботу, пни посильнее, и он развалится, а Ник, — ничего, без единой царапины, вон уже вылезает, улыбается чумазым лицом, по которому в горячке боя не раз и не два провел испачканной пятерней, гасившей до этого загоревшуюся проводку.
— Жить будем, лейтенант Норман!.. — прокричал он, спрыгивая со ступеньки веревочного трапа. — Утро уже!
— Ты что орешь?
— А? Не слышу, говори громче, контузило!
Она смотрела на него и не знала, чего сейчас хочется больше — рассмеяться вместе с ним, радуясь тому, что жива, что снова видит этот чужой рассвет, или заплакать, взвыть, вспомнив эту жуткую ночь и всех, кто навсегда остался в ней, для кого утренний туман кроил свой молочно-белый саван и оторачивал его траурными шлейфами горького дыма…
— Скляра убило… — громко пожаловался Ник, присаживаясь рядом с Шейлой. Достав сигареты, он долго ковырял пачку, пытаясь вскрыть упаковку негнущимися, занемевшими от нейросенсорных перчаток пальцами. — Прямо у меня на глазах… Прожгли лобовую броню, сволочи… Хороший был мужик… Настоящий…
Шейла слушала его громкую бессвязную речь, поражаясь тому, как на войне летит время. Знала-то она их всего два дня — и Николая, и майора Скляра, а оба уже стали такими родными, будто прожили вместе всю жизнь, и вот одного из них нет…
— Сделали мы их! Большой кровью, но сделали! — Лерватов, обессиленный не меньше, чем остальные, сидел, свесив жилистые руки, и тоже, как Шейла, не знал в этот миг названия своим чувствам, — саднящая боль в душе смешивалось с радостью, и был этот коктейль слишком горек.
Майор Шерман, придерживая забинтованную руку, присел на краешек кресла за тактическим пультом. Дмитрий прикурил ему сигарету, Шерман глубоко затянулся и спросил:
— Отступать теперь будем?
Лерватов неопределенно пожал плечами, мол, Илья отыщется — решит.
— Сколько осталось машин? — спросил Хьюго, жадно затягиваясь сигаретой.
— Пока пять, — лаконично ответил майор. — Один «Фалангер», два «Ворона» и два «Хоплита». Еще не все капсулы подобрали, автоматические разведчики пашут болото в поисках катапультировавшихся.
Шерман покосился на тактический монитор, сосчитал сигналы.
— Тут вроде шесть маркеров, — заметил он.
— Шестой не в счет. Это наш счастливчик, Сокура… — пояснил Лерватов. — Как он машину на ступоходах удерживает с такими повреждениями — ума не приложу… — Он хотел сказать что-то еще, но вдруг осекся, заметив строку сообщения на одном из экранов.
Краска медленно сползла с его лица, сделав кожу пепельно-серой.
Так получилось, что, спустившись на истерзанную землю, Шейла не сразу вспомнила об Илье — ощущение жизни оказалось столь острым и пьянящим, что она даже не задумалась над этим — она ведь выжила, Ник — тоже, и то, что с Ильей также все в порядке, казалось как бы само собой разумеющимся, входящим в это безграничное ощущение счастья, победы, жизни…
Сердце екнуло лишь в тот миг, когда со стороны болот вдруг показался медленно двигающийся поисковый автомат, на верхних захватах которого был укреплен медицинский консервационный модуль.
Сердце Шейлы вдруг оборвалось недобрым предчувствием, как только она увидела этот медленно движущийся комплекс.
Сокура привстал, Шейла непроизвольно вскочила, побелевшими пальцами впившись в плечо Николая.
Внутри, несмотря на протест, на дикое нежелание подобных предчувствий, вдруг острой болью полыхнула уверенность — в модуле ОН.
Отпустив плечо Николая, Шейла медленно, спотыкаясь, словно вдруг обессилев, пошла навстречу ползущему от болот поисковому автомату.
В нежно-зеленом сиянии консервирующего суспензорного поля внутри капсулы лежал Илья… Вернее, та его часть, которая все еще была жива.
Автомат остановился — дорогу ему перегораживал человек, который, по представлениям машины, вел себя слишком странно и непредсказуемо, — Шейла не заплакала — она взвыла, как смертельно раненный зверь.
Тело Ильи раздавило смявшимися в момент удара конструкциями рубки. Нижняя его часть представляла собой сплошную массу изувеченной плоти, и лишь голова и грудь остались нетронутыми. Он лежал внутри капсулы, а аура суспензорного поля обнимала его голову, как нимб…
Сзади молча подошел Николай, из заглубленного в скалы КП выскочил Лерватов, за ним Шерман…
Со всех сторон к капсуле подходили оставшиеся в живых пилоты, раненые и невредимые, и все молча останавливались, образуя круг, а Шейла, ничего не видя и не воспринимая, тихо, бессильно опустилась на колени перед консервационным гробом, слишком остро ощущая в этот миг, что автомат консервации сделал черное дело.
Голова и грудь, страшный, изувеченный обрубок, — вот все, что осталось от Ильи и продолжало сейчас бессознательно жить в объятиях консервирующей ауры, — но даже, если все остальное в будущем удастся заменить протезами, разве это сможет называться жизнью?!
Молчаливо столпившиеся вокруг пилоты понимали это не менее остро, чем Шейла.
Для них Горкалов погиб, а вместе с ним умерло что-то неизмеримо важное. Только сейчас стало абсолютно ясно — он являлся стержнем, основой основ, направляющей силой, именно он полностью владел ситуацией в целом, он и только он знал, что именно и как нужно делать…
Эта потеря оглушила всех в равной степени, вне зависимости от прошлых чувств и привязанностей. Победа вдруг обернулась жутким поражением, ликование — горем, надежды — тщетой.
Словно в критический момент боя знамя выпало из мертвых рук и некому было подхватить холодеющее древко.
Сфера Дайсона.
Вечер того же дня…
Стылое утро сменилось теплым днем, за которым неизбежно настали новые багряные сумерки…
Шла смена постов. Пять пострадавших в той или иной степени шагающих машин застыли подле КП батальона.
Людей было мало. По развороченному склону двигались в основном андроиды из боевого резерва двух стоявших поодаль «Нибелунгов».
Глядя на человекоподобные машины, Лерватов подумал: «Вот они сменились с постов, спешат к устройствам подзарядки, потом уйдут в боксы на плановое техобслуживание и через двенадцать часов снова заступят на боевое дежурство, восполняя критический некомплект личного состава. Значит ли это, что у машин своя жизнь, изобретенная нами, и рано или поздно они останутся, а мы исчезнем? Или я все усложняю?»
— О чем задумался? — прервал его размышления хриплый голос Шермана.
— О жизни… — ответил Лерватов, возвращаясь в сумрак КП.
— А… А я вот — о смерти. — Майор заглянул в пустой бокал. — Как подумаю про Ивана, Илью — душу выворачивает. Скажи, разве есть на свете справедливость? Ведь такие мужики были…
— Погоди хоронить, — резко оборвал его Лерватов, который хотел бы да не мог взять и просто надраться, как сделал это майор Шерман. — Что-то от Фроста ни слуху ни духу… — произнес он, глядя на ровно сияющие мониторы. — Ведь больше суток прошло, а как в воду канул…
Шерман пожал плечами.
Вечер стыл над позициями батальона, очередная орбитальная плита подбиралась к красному пятнышку горячечного солнца, чтобы отгрызть его кусок, нудно повизгивал привод «Фалангера», над починкой которого только что закончил трудиться ремонтный механизм, и теперь, включившись в тестовую цепь управления, проверял функциональность исправленного ступохода.
Казалось, что жизнь продолжается, но Лерватов, застыв в дверном проеме КП, остро чувствовал, что это не так, не совсем так.
Жизнь продолжалась лишь по инерции. Потеряв командира, они вместе с ним потеряли цель, и Дмитрию всерьез казалось — ничто и никто не в состоянии восполнить этой утраты. Лерватов не мог лгать себе и мысленно уже ответил на данный вопрос: «Нет, не сумею».
Дело было не в каких-то личных качествах, не в степени профессионализма, — просто Горкалов